Мы здесь. Мы все здесь. Нас много, но не то чтобы очень, мы любим молчать, мы любим думать о своем. Мы давно собрались здесь, на этом поле, не все пришли сюда по своей воле. Да кто ж их спрашивал. Шли, шли и пришли. Сюда, куда по утрам наползает туман. Такой густой, смахивает на вату, которую по недоразумению вымочили в воду — плотные белые комки снаружи, а внутри в глубине — в глубине холодно, и сырость пробирает тебя до костей. Я еще помню, каково это. Я помню, хотя было это очень давно. Я тоже здесь, среди них, и в чем-то это даже приятно. Во всяком случае, много приятней, чем быть одному. Здесь. Только здесь, быть одному, когда в тумане только ты и лодочник. Мы не разговариваем, мы молчим и не строим планов на будущее. Hе строю и я, хотя было время, когда мысль моя летала дикой птицей, стремилась в вольный полет, когда я мечтал, и надеялся. Но мечты умерли, а вслед за ними окочурилась и надежда. Ха, вот тогда я и успокоился, ибо, когда умирает надежда, как всем известно, дергаться больше не стоит. Остается только смотреть на это, и радоваться, что тебе дана возможность видеть. А такое дано не многим, в нашей темной общине. Я смотрю, я наблюдаю, я спокоен. Уже. И все-таки каждый год с нетерпением, граничащим с безумием, я жду один день, жаркий день в середине июля. А после я жду ночь. И обида и разочарование каждый раз становится все горше, горше и горше.

Деревня. Не то чтобы очень большая — маленькая. Не то чтобы очень в глуши пятьсот километров от Москвы. Поволжье. Шоссе где-то в стороне, разбитая грунтовка в деревню. Мелкая речка с чистой водой. Кучка бревенчатых домиков с заколоченными, слепыми окошками. Дворцы из красного кирпича у самой кромки леса. Маленькое кладбище под кронами хвойных деревьев, часть выходит на берег и кресты одиноко чернеют на малиновом закатном фоне по вечерам. Березовая роща с вытоптанной землей, узенькие дорожки в траве. Поле. Легенда о лодочнике. Скорее байка. Животные пропадали в деревне всегда, не то чтобы это очень пугало. Совсем нет. Исчезнувшая дворовая шавка по кличке Шарик? Блохастая псина, да брехливая на удивление, нашедшаяся в речке без лап. И частично без головы с одним единственным укоряющим глазом? Пусть, одно облегчение, меньше собачьих полудиких стай, которые скалят зубы на прохожих и не признают бывших хозяев. Всех бы передавить, перестрелять, да вот руки не доходят. Домашний скот? Козы и овцы. Вывели на прогулку в поле. Легкий туман и гляди-ка. Одной не досчитались. Может найдут, а может и нет. Да в любом случае живыми их уже не видать. Будет висеть себе на суке в чаще леса, покачиваться, нагонять страх на проходящих туристов. Места то не дикие, народу много в лесах, тут тебе и охотники, и праздношатающиеся, и бандюки какие-то дела там творят. Не глушь, только вот скот убивают. Жестоко так, головы отрывают почти. Одну овцу нашли у самого кладбища, доползла сама, видно вырвалась у мучителей. Только вот голая вернулась, без шкуры — и издохла через полтора часа в сарае. Жаль животину. Одно время грешили на приезжих. Мол, в лесах прячутся. Какие то ритуалы устраивают, то ли сатанисты, то ли вудуисты, то ли язычники. Сам черт не разберет. Пытались узнать, застукать на месте преступления, приезжал компетентный в кавычках, исследователь, на деле оказавшийся корреспондентом одной сильно желтой газеты. Поулыбался, поводил глазами, а потом, вместе с пятком селян направился в лес. Обратно шел, уже не улыбался, мрачный, даже вроде морщин прибавилось. Один из сопровождавших его, навернулся в овраг, ногу сломал, хорошо хоть не шею. Заночевали они в лесу в этом. До утра мучились кошмарами, один чуть с ума не сошел, бредил. Кричал что-то о тумане. Да только не слушали его. Корреспондент быстро распрощался и уехал, перед уездом отметя версию о ритуальных убийствах. При таком, говорил, должны быть какие ни будь следы остаться — знаки, следы от кострища, отпечатки ног на земле. Земля же там мягкая, ступи шаг и будет твой след год за годом оставаться вы земной тверди, каменеть, пока не засыплет его пожелтевшей, отмершей хвоей. А тут — ничего. Висит животина на дереве, морды нет, челюсти ухмыляются саркастически, глаза ловят синюю крону. И все, никаких больше следов. Замяли на этом. Понятное дело версий много было. И о волках говорили. Таких высмеивали, спрашивали, как это волк умудрился подвесить овцу на ель. Уж не волк ли вундеркинд? Оправдывясь, приводили в пример медведя. Они вроде на задних лапах ходят. Может и подвесил скотину по своей прихоти? Hо и это осмеивали, сходились на том, что дело это рук не звериных, ибо нет зверя такого умного, что подвешивает туши убитых овец к корявым лесным стволам. Хотя убиты они были прямо таки со звериной жестокостью. Да так известно, таковой жестокости и у людей хватает. Говорили о инопланетянах, подкрепляли свою правоту пожелтевшими вырезками из той-же самой желтоватой газеты, на которых изображен был павший скот со страшными ранами на боках и совершенно без крови. Если у них там такое есть, то почему бы не быть инопланетникам и в деревне? Предлагали версию йети. Мол, сам зверь-зверем, а умный, раздерет жертву в утреннем тумане, да и подвесит на дереве, чтобы зверье лесное не достало. Смешно. Hе местные, в основном теорезировали. Местные помалкивали, и только старики нет-нет, да и расскажут под вечер историю про лодочника. Над ними смеются, но дух этих рассказов парит над деревней, аки вольный сокол, или даже скорее как черный ворон, смотрит, и зачастую проникает в избушки, с окнами запертыми ставнями, по случаю ночного времени.

— Мама не хочу спать! — говорит ребенок, совсем еще маленький. Он кривится, упорно садиться на огромной для него кровати, упираясь спиной в бревенчатую стену — не буду сейчас спать. — Тш-ш! — Говорит мать — тихо. Ложись быстро! За окном темень, редкие электрические огоньки успешно давятся тьмой, в отдалении глухо шумит лес, прячет за собой круглую, изъеденную ржой, луну. Ребенок знает про лес, иногда он даже снится ему — темный густой бор, полный всяких неведомых чудовищ. Он отворачивается от окна: — Не буду спать!!! Мать хмуриться, наклоняется к нему. — Не капризничай. Знаешь, что случается с детьми, которые плохо себя ведут? — Что?! — спрашивает ребенок, широко распахивая глаза. — Их забирает лодочник! Знаешь про лодочника и его темную ладью, которая скользит над землей? Каждую ночь, как выпадает туман, он обходит деревню, и смотрит в окна, и если видит там детей, которые не спят — он забирает их. И никто не может помешать ему, и я не смогу. Ее сын бросает испуганный взгляд в окно — там темнота, и только лес шумит однотонно. Как море. — А что с ними бывает потом? — спрашивает он. — Он сажает их в ладью, и увозит в лес, в самую темень, такую, что даже днем там темно. Полная ладья детей. — Мать улыбается ему — спи. Тех, кто хорошо себя ведет, он не трогает. И тебя не тронет. Ребенок покорно кивает, и смотрит, как она гасит свет. Он знает, что в эту ночь не заснет. Знает также, что будет лежать, зажмурив глаза, боясь посмотреть в окно и увидеть темную фигуру в лунном свете, и антрацитовый челн позади. Лодочник. Может быть, он посчитает его спящим?

Забеспокоился народ только тогда, когда исчезла корова. Местная буренка по имени Фрося — скотина в годах и в черно-белых пятнах. Все же, не какая ни будь паршивая овца, нет, такую трудно не заметить. Трудно пропустить. Как всегда скотину выгнали на поле, попастись кормовой травой, которую тут сеяли каждый год, помаячить в тумане массивными пегими боками, позвякивать тяжелым колокольчиком на веревке. Их пастух — мужик из деревни выпасал коров не первый раз, и никогда не боялся выходить в предрассветный туман на поле. Даже после того, как стали пропадать животные. Пастух Захар, выгнал троих своих питомиц как всегда спозаранку. Две черно-белые и одна бурая коровы неспешным шагом ушли в туман. А Захар, уселся посреди поля на складной стульчик, носимый им специально для таких дел, и обратил свой взор в сторону дорогих коттеджей, которые сейчас в тумане были не видны, но в скором времени обещали заблестеть на утреннем солнце своими обширными окнами. Был тихо, только туман лениво клубился вокруг, да где-то одиноко взревывал автомобильный двигатель. Захара клонило в сон. Как, впрочем, и всегда поутру. В отдалении глухо звякали коровьи колокольцы. Один, второй, да третий более звонкий трехлетней коровы фроськи. Она и сама подавала голос в тумане, далеко не уходила. Знала, где пастись. Захар понуро зевал, передергивал плечами от утренней сырости. Глаза слипались. Бряк-бряк, колокольцы, роса на траве, голубое небо пробивается через туман. День будет хороший — солнечный, жаркий, настоящий июльский денек. Колоколец брякнул еще раз, и еще, словно там, в тумане, корова задвигалась, и двигалась мерной рысцой. Бряк-бряк-бряк-бряк. Вот только она не удалялась, а находилась где-то рядом, совсем близко, как будто оббегала пастуха по неширокому кругу. Захар удивленно поднял голову. Сощурив глаза, глянул в туман, но там была лишь белесая мгла. Утро, что поделаешь. Колокольчик звенел, и звенел все быстрее и быстрее. — Фроська! — позвал Захар — Ты что там?! В ответ звон, чуть справа, чуть слева, по кругу. Однообразный, и слишком быстрый. Один раз звякнуло за спиной, пастух поспешно обернулся, но видел лишь седые завитки утреннего тумана. Туман рождал колокольный звон. Захар снова всмотрелся, до боли в глазах, пытался углядеть темный силуэт коровы, но тщетно. — Да что ж это? — сказал он, внезапно осипнув. Колоколец звенел, ритм все ускорялся и ускорялся, прыгал безумно в тумане, вводил в недоумение. И пугал. Потому, что так звенеть он не мог. Безумный звон в тумане, и где-то совсем рядом. Может быть, стоит протянуть руку и ты дотронешься до источника. — Да что ж — повторил Захар. Но звон колокольца заглушил его слова. Теперь колокольчик звенел как одержимый. Так, что его удары сливались в один: Бряк-бряк-бряк-бряк-бряк… Туман напирал кругом, туман спутывал направления, и не давал видеть, туман игрался со звуками. Туман насмехался. Туман дразнил серебряным колокольчиком. Где-то над головой синело равнодушное небо, трава была мокра от росы, и прозрачные капельки беззвучно орошали рыхлую землю. И колокольцы, дикий неистовый колокольный звон. Сумасшедшее эхо металось вокруг, и казалось, что звенит уже не один колокольчик, а целый сомн, много десятков сплетались в один безудержный медный звон, который теперь налетал со всех сторон, кружился вокруг и безумно давил на уши. Захар вскочил, затравленно озирался, мучительно щурился, пытаясь рассмотреть хоть что-то. Бряк-бряк-бряк-бряк-бряк — накладываясь друг на друга. А затем оборвалось. Настала тишь, и ленивые туманные щупальца завивались у него под ногами. Было слышно, как некая утренняя птаха поет свою нехитрую песенку. За белой завесой все так же тарахтел автомобильный двигатель. Захара во все глаза смотрел на туман, сердце тяжело бухало, в глазах темнело. Он боялся. О да, стоя здесь посреди колышущейся белой завесы, он боялся, до икоты, до судорог. Как не боялся даже три года назад, когда попал в омут с мощным течением. Как не боялся совсем недавно, когда на его старом автомобиле неожиданно лопнула изношенная покрышка. — Фроська, — тихо сказал он, а потом из тумана выступил мутный, темный, абрис. Он, было, сделал шаг вперед, приняв силуэт, за вышедшую из тумана корову, да и остановился. Это не было коровой, как не было овцой, лошадью или иной скотиной. Hу хотя бы потому, что коровья туша не может висеть в метре от земли, не может вяло покачиваться в туманном воздухе, не может иметь таких резких очертаний. Бряк… звякнуло в отдалении. Захар смотрел на силуэт, его била дрожь, а потом он пришло узнавание и пастух без сил повалился на холодную землю. Мутные очертания баркаса, расплывчатая фигура сотканная из тумана, ощущение тяжелого взгляда.