Начальнику почтового отдела Симону Хаммеру, старому служащему фирмы, исполнилось шестьдесят лет. Немало рассказывали о его коммерческих способностях! В действительности же Симон уже в ранней юности затерялся в толпе сыновей, племянников, кузенов и троюродных братцев главы фирмы, а также всевозможных ловцов счастья, более предприимчивых, чем он. И постепенно Симон превратился в инвентарную принадлежность фирмы на ничтожном жалованье. Молодежь изощрялась в остротах по его адресу, убежденная в безответности Хаммера. Этот человек был воплощением спокойствия, никому не удавалось вывести его из равновесия. И у него было еще одно преимущество: он обращался с консулом

[1]

точно так же, как на военной службе обращаются с безусым новобранцем. Во всем остальном Симон совершенно не выделялся среди служащих огромной фирмы. Но каждую субботу, так же неизбежно, как наступление осени, он становился героем дня. Мистерия под названием «Хаммер» была так же актуальна сегодня, как и двадцать лет тому назад. Дело в том, что каждую субботу Хаммер отправлялся путешествовать.

Консул Люнн, медленно прогуливаясь по почтовому отделу, остановился у конторки Симона Хаммера и спросил:

— Ну, Симон, куда мы держим путь сегодня?

Уполномоченные и конторщики тихонько захихикали.

Симон Хаммер хладнокровно передал пачку писем мальчику, сидевшему у маркировальной машины, что-то записал на лежавшем перед ним листке бумаги, повернулся вполоборота, упершись взглядом прямо в живот консула, откашлялся и сухо ответил:

— Вот идет бухгалтер, — сказал Петтер, по прозвищу Молния. — А что если я сейчас скажу это вместо него? — спросил он, искусно придавая своему лицу выражение беспомощности.

Веснушки густо покрывали его нос и лоб, доходя почти до пышной рыжей шевелюры.

Тихо шумела маркировальная машина. Фрёкен Холм подавила смешок. Калькулятор энергично пустил в ход свою электрическую счетную машину; она оглушительно затрещала. Рождество или не рождество — он будет как всегда усердно трудиться, пока не окончится рабочий день.

— Заткни глотку, — добродушно сказал Слеттен, обращаясь к Молнии. — Шевелись поживей, а то не справишься до конца работы со всеми конвертами.

— Ладно, только он всё равно произнесет эту фразу, — зашептал Петтер возбужденно. — А вот и он. Ну, нет, сегодня я скажу ее вместо него.

Анне сидела на грубом деревянном стуле, облокотившись на маленький ветхий столик. Всякий раз, когда она поворачивалась, колени ее натыкались на старомодную кровать, почти соприкасавшуюся со скошенным потолком мансарды.

— Анне, Анне! — позвала ее из кухни мать. — Ты уже легла?

— Нет, — отозвалась Анне, не меняя позы. — Я пишу письмо.

Внизу хлопнула дверь, и опять наступила тишина. Анне вздохнула и снова стала пристально смотреть на стол. Сегодня вечером она останется дома. Анне была абсолютно уверена в этом.

Она окинула взглядом убогую комнатушку. Ящик из-под апельсинов, на нем умывальный таз, кровать, стол, стул, на котором она сидела, комод, унаследованный от тетки Софи, зеркало на стене и висящие под самым потолком пальто и платья. О, у молодого Тевсена всё совсем по-другому. Высокие потолки, просторные комнаты, обставленные шикарной мебелью, ковры на полу. Над диванами, на потолке и по стенам разные там лампы, которые можно зажигать и тушить когда захочешь. Колдовство, да и только! «Не желаете ли сигаретку, фрёкен? Рюмку мадеры? Ну-ка заведи старый граммофон, Рудольф!» («Старый граммофон» был дорогой радиолой, стоившей огромных денег. Чтобы заработать столько денег, Анне нужно было трудиться целый год.)

Дорогая Рут!

Две недели назад я покончил с работой на ферме. Там было чересчур много кудахтанья. Десять тысяч кур — это уж слишком! Я очень скучаю по тебе.

Теперь — дальше. Мне посчастливилось: с сегодняшнего дня я служу табельщиком в роскошном магазине. Жалованья хватает только на то, чтобы прокормиться. Впрочем, у меня всё впереди. Так утверждают люди, которые живут здесь уже много лет. «Голливуд!» — говоришь ты и всплескиваешь руками. Да, шикарной публики здесь много, этого отрицать нельзя. Знаменитые киногерои пролетают в своих авто, а Элизабет Тейлор, одетая хуже прачки, забегает в магазин за покупками. Скажу тебе по секрету одну вещь: мистер Лоусон, этот всемирно известный сценарист, некогда служил здесь, в нашем магазине. В холле стоит его бронзовый бюст. (Он сделан из гипса.) А что если и мне посчастливится с каким-нибудь сценарием? Или, может быть, всё-таки удастся снова заняться журналистикой? Мистер Лоусон, как видно, счастливчик. Все газеты превозносят его сценарии, кинозвёзды наперебой стремятся завязать с ним дружбу, продюссеры из кожи лезут вон, чтобы заполучить его к себе в студию. И какой же он, должно быть, весельчак! Публика прямо-таки помирает со смеху от его кинокомедий.

Закутывая шею девочки шарфом, она повторяла:

— Запомни хорошенько, что говорит мама. Ты отведешь малютку Ролфа в ясли и, смотри, не задерживайся нигде. Ты не забудешь, Эльсе? Не останавливайся у витрин, не застревай на улице и не болтай с чужими. Помни, ты в ответе за нашего мальчика, Эльсе! Слышишь? Ты за него в ответе!

Эльсе кивнула головой. Она слегка приподняла подбородок, чтобы матери удобнее было завязать шарф. Малютка Ролф стоял рядом и медленно жевал бутерброд с маслом и тертой морковью. До чего же это вкусно!

Повязав шарф и выпрямившись, мать продолжала:

— Когда вернешься домой, ключ будет у Свенсенов. На столике в кухне я оставлю для тебя хлеб и молоко. Обедать будешь вместе со мной, когда я вернусь… Но, Эльсе, ты ведь совсем не слушаешь, что я говорю.

В безветренной бухте тихо покачивались на канатах легкие боевые ладьи. На берегу пылало множество костров. На носу каждой ладьи видны были неподвижные фигуры дозорных, не спускавших пристального взгляда с темнеющих вод фьорда. Шлемы их четко вырисовывались в сумерках. Это были люди короля Эйрика Кровавая Секира

[23]

. Все — отчаянные головорезы, жестокие, как их господин.

По другую сторону бухты к возвышавшимся вдали холмам направлялся человек в одежде воина. Он остановился на мгновение, бросил взгляд на ладьи и заторопился дальше. Спустя некоторое время он уже входил в землянку, вырытую у подножья холма. Вокруг очага сидели трое мужчин. Они взглянули на пришельца, но тут же отвернулись, словно не желая показать, с каким нетерпением они ожидали его. Человек снял с себя плащ, сел поближе к очагу и вытянул над огнем руки.

— Поздно же ты пришел, Аринбьярн, — сказал Гуннлойг. — Что скажешь? Может ли Эгиль Скаллагримсон

[24]

надеяться, что король пощадит его?

Аринбьярн покачал головой.

— Дело решено, — сказал он. — Нет у меня больше надежды спасти Эгиля. Он мне лучший друг и побратим. Он — самый великий скальд в нашем краю. Но король Эйрик не забыл, что Эгиль сложил о нем хулительную песнь и навеки опозорил его. Бесполезно просить короля о пощаде. К тому же вам известно, что Гунхильд, Мать Королей, ненавидит Эгиля. Сегодня ночью Эгиль умрет. Тут уж ничем не поможешь. Но всё-таки мы должны что-нибудь придумать.

Случилось это в гибельные для Норвегии времена, когда там свирепствовала чума — Черная Смерть.

Далеко на севере лежит уединенный плодородный остров. Однажды жители этого острова услыхали, что где-то на юге бушует Черная Смерть. Обезумев от ужаса, подстерегали они корабли, приближавшиеся к острову. Они осыпали градом горящих стрел любое, самое миролюбивое судно, которое и на юге-то не бывало, и уж никак не могло занести на остров заразу.

Но вот однажды в заливе появилась какая-то шхуна. Вяло полоскались по ветру паруса. Островитяне стали осыпать ее градом горящих стрел, и шхуна бросила якорь посреди залива. Раздались крики о помощи, которые нельзя было истолковать превратно. На корме один за другим стали вспыхивать сигналы бедствия. Так продолжалось три дня, а на четвертый сигнальные вспышки на шхуне прекратились. Тогда кто-то из бондов

[27]

поднялся в горы — поглядеть, есть ли люди на палубе. Он вернулся обратно с вестью, что на посудине всё словно вымерло.

Рано утром бонды собрали тинг и поклялись страшной клятвой, что никто из них не ступит на борт шхуны, какие бы сокровища ни таились в ее трюмах. А все знали, что сокровища там были немалые. Шхуна шла с юга и была доверху нагружена изделиями золотых дел мастеров, драгоценными уборами и прочими редкими товарами. Поэтому-то бонды клялись священной клятвой, более страшной, чем обычно: да будет вне закона каждый, кто приблизится к шхуне. По всему берегу залива была расставлена стража. Островитяне выжидали еще несколько дней и черных, дождливых ночей, чтобы убедиться: да, на шхуне царит лишь смерть — Чума.

На шестой день на острове начали сооружать большие плоты и бросать на них сухой можжевельник и сосновые корневища. Все работали в суровом молчании. К вечеру множество таких плотов уже выстроилось вдоль берега.

Майским вечером мы сидели в лесной хижине. Весь день стояла невыносимая жара. Это был один из тех по-летнему жарких дней, которые бывают иногда весной в Вестланне. Хижина находилась в долине, окруженной лесистыми горными склонами. Горы, поросшие сосной, почти отвесно поднимались над водами глубокого, тихого озера. Мы пытались ловить рыбу, чтобы состряпать себе хоть какой-нибудь ужин, но потерпели неудачу. Усталые, вспотевшие, мы сидели и тосковали у пустого холодного очага. В сосняке бушевала жара. Долина была напоена крепким запахом смолы и тем особым ароматом, который источает сосна в весенние месяцы. Озеро лежало гладкое, темное, неподвижное. Лес постепенно замирал в молчании.

Тор

[28]

, как видно, уже запряг коней в свою колесницу, потому что вдали загрохотал гром. Над горными склонами в небе появились тяжелые темные тучи. От лучей заходящего солнца края их казались кроваво-красными, и потому дождевые капли, время от времени падавшие в озеро, напоминали капельки крови. Вдали замерцала молния. Это было жуткое зрелище.

В то же мгновение где-то жалобно и печально закричала гагара, и Тор совсем близко ударил своим молотом. Мы стояли у окна и думали о том, что не всегда, оказывается, приятно слышать крик птицы и раскаты грома. Случается, что лесные страхи охватывают даже бывалых жителей леса. Мы же — всего только люди, попирающие городской асфальт. Ей-богу!

Вдруг красный дождь заморосил в темное озеро, и оно с жадностью поглотило кровавые струи.

— Кажется, будто раненый великан склоняется над озером, — вздрогнув, сказал Ульрик.

Надвигалась ночь. Блеклые розовые отсветы ночного неба озаряли черные громады гор. Ясный осенний месяц смотрелся в зеркальную гладь фьорда.

Халвор подошел к краю горной гряды. Он остановился, тяжело переводя дух, и поглядел вниз, туда, где могло быть селение. Оно лежало где-то там, во мраке. Ему показалось, что он различает очертания домов и пашен. Пот черными полосками разрисовал его щёки, но зато ни одному человеку до самого нынешнего дня не удавалось с такой быстротой перевалить через горы.

На Халворе была короткая и просторная куртка с опояском вокруг стана, а на ногах — мягкие кожаные башмаки. В одной руке он держал тяжелый жезл вестника

[29]

, а в другой — короткую секиру. Он постоял, пытаясь отдышаться.

Немного погодя по коровьей тропе скатился вниз камень. В ближайшей горной усадьбе зарычала собака. Бонд позвал сына. Тот сейчас же вышел во двор, держа в руках тугой лук. Они постояли, глядя вверх, на горы.

В этот миг Халвор перемахнул через ограду и теперь бежал прямо к ним.

Через болото шел человек. Была уже ночь, но из-за бегущих облаков время от времени показывался тоненький ясный серп луны. Человек остановился на кургане и прислушался. Собачьего лая больше не было слышно. Облегченно вздохнув, он уселся на пень и вытащил из котомки вяленое мясо. Вдруг он задремал, клюнул носом и чуть не выронил мясо из рук. Резко выпрямившись, человек преодолел сон и стал быстро и энергично жевать.

Это был высокий могучий парень, стройный и худощавый, одетый в длинную меховую куртку, подпоясанную тугим кушаком. На ногах у него были башмаки из мягкой кожи. Рядом с ним лежал старинный боевой лук величиной с него самого, секира и копье для охоты на медведя. За спиной его висел колчан со стрелами и маленький охотничий лук, который можно было быстро пустить в дело. Он был хорошо вооружен для дальней дороги. Время от времени он стрелял из лука в своих преследователей, давая им понять, что стрелы, пущенные в него, всё еще не достигли цели. Вот уже неделя, как люди шли за ним по пятам, таща на цепи его собственного гончего пса. С каждым днем расстояние между ним и преследователями уменьшалось, потому что их было много и они могли спать по очереди. Ему же всё время приходилось быть начеку, даже в те краткие минуты сна, которые он мог себе позволить. Да, они отлично сознавали, что беглец у них в руках, и потому были спокойны.

Юн Свенсон лег на траву, закинув руки за голову. Но прежде он подложил под поясницу острый камень. Если он крепко уснет и захочет повернуться, боль в спине заставит его вскочить. Но если он будет лежать неподвижно, то сможет хоть немного забыться сном, который ему сейчас так необходим.

Юна Свенсона обвиняли в убийстве брата его друга Сигурда. Это убийство из-за угла было совершено так, что все улики были против Юна Свенсона. Никто не подозревал его друга; даже красавица Гунхильд, дочь Бунди, к которой они оба сватались. Чем больше Юн думал об этом деле, тем яснее ему становилось, что убийцей мог быть только Сигурд. Но доказать свою невиновность Юн не мог. Так Юн Свенсон сделался беглецом. Его врагом и судьей стал могущественный Огмюнд Ролвсон.

Юн крепко уснул, впервые за много дней. Камень выскользнул из-под его спины. Между тем невдалеке от кургана вдоль ручья двигались пятеро мужчин, таща за собой упиравшегося пса, яростно грызшего цепь. Люди шли всё быстрее и быстрее, пока наконец не увидели совсем свежие следы. И тогда они поняли, что Юн Свенсон должен быть где-то совсем близко. Они насторожились, держа наготове оружие. А на кургане спал человек, не зная о том, что преследователи с секирами и мечами находятся от него всего лишь на расстоянии полета стрелы.