Вступительные экзамены в театральный ВУЗ.

Сегодня надо что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у Него никогда не ладилось. А всё остальное, что ж, не страшно.

Страшно – то, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда…

Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце – Приёмная Комиссия.

Седой Мэтр, прославленный – чем-то давно и прочно позабытым. Справа от него – молоденькая смазливая актрисулька, звезда новомодных телесериалов. Рядом – ещё какие-то, смутно узнаваемые.

Яхта называлась – «Кошка», хотя на борту ничего и не было написано.

Тем не менее – «Кошка», и всё тут.

Я в этих судах морских – каравеллах, пароходах, бригантинах, клиперах всяких – совсем ничего не понимаю.

Но, эта яхта была – просто красавицей.

Длинная – метров семнадцать-восемнадцать, узкая, низко посаженная, с мачтой – пропорционально невысокой. Борта – белые, с редкими синими полосами. Верхняя половина мачты – сиреневая.

(Немного карибской мистики)

За массивным столом мореного дуба, щедро залитым прокисшим красным вином, икая и раскачиваясь из стороны в сторону, горько плакал старый одноухий гоблин. Он плакал об ушедшей навсегда молодости, о былой любви, затерявшейся где-то, об удачах, обернувшихся позором, о несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся обманом…

И, словно бы вторя старику, сочувствуя и соглашаясь с ним, по просторному трактирному залу летела, как будто сама по себе, словно бы живя собственной жизнью, старинная каталонская баллада:

Гоблин изредка всхлипывал и – в такт песне – активно стучал оловянной кружкой по столу, разбрызгивая пролитое вино во все стороны.

О том, как сеньора Сара Монтелеон осчастливила Сан-Анхелино своим многолетним присутствием, вам расскажет любая местная picarilla

[4]

, спросив за эту услугу совсем даже недорого – рюмку-другую местного aguardiente

[5]

и маленький урок «настоящего» английского языка для своего говорящего попугая.

История прекрасная и страшно романтичная, а суть ее заключается в следующем: самое эффективное в этом мире средство, обостряющее ум человеческий до невиданных высот, это чашка кофе chigos

[6]

, выпитая под черную карибскую sigaros

[7]

– в нужном месте, в нужное время и в правильной компании.

Итак, незадолго до Рождественских праздников, мисс Сара Тина Хадсон – двадцатипятилетняя аспирантка кафедры Высшей математики Университета города Нью-Йорка, грядущее светило точных наук, красавица и умница – чинно сидела в кондитерской «Пятая Авеню», что располагалась на одноимённой нью-йоркской улице, за чашкой жидкой бурды, которая по какой-то жуткой ошибке именовалась «кофе», и старательно продумывала сто первый вариант решения знаменитой теоремы Ферма.

В те времена – в так называемой интеллектуальной среде – это считалось достаточно модным и почётным занятием. Да и размер премии, обещанной каким-то толстосумом за правильное решение, если говорить откровенно, впечатлял.

За соседними столиками оживлённо переговаривались-ворковали влюблённые парочки. В дальнем углу зала худенький молодой человек небрежно прикасался к чёрно-белым клавишам рояля и, отчаянно глоссируя, что-то негромко напевал. Что – конкретно – напевал? Э-э-э….

Джедди подбросили к порогу дома семейства Монтелеон лет двенадцать тому назад, как раз через год после того, как дон Симон затерялся где-то в запутанных морских лабиринтах.

За окнами царила чёрная-чёрная ночь, самая чёрная из всех ночей, какие доводилось видеть капитану Сиду в своей жизни. Бушевала гроза – бешенная и страшная, полная изломанных ярких молний и воя сумасшедшего ветра, дувшего с Дальних гор.

В дверь настойчиво постучали, и, одновременно с этим, где-то совсем рядом раздался странный долгий звук – то ли зов охотничьего рога, то ли плач трубы джазового музыканта.

Зарядив – на всякий случай – старинное фамильное ружьё крупной картечью и предусмотрительно взведя оба тугих курка, отважная сеньора Сара Монтелеон резко распахнула дверь.

Сверкнула яркая жёлтая молния, и в её свете взгляду молодой женщины предстала странная картина. Рядом с широкими каменными ступенями крыльца стояла кованая колыбель непонятного чёрного металла изысканной тонкой работы – почему-то сразу, с первого взгляда, было понятно, что вещь эта старинная, вернее, очень и очень древняя. А в колыбели лежало нечто, завёрнутое в серую, дурно пахнущую шкуру неизвестного зверя, и жалобно стонало-всхлипывало.

Белоснежный многоярусный красавец «Конте Гранде» – знаменитый на весь мир океанский лайнер – медленно и важно, словно надуваясь от собственной значимости гигантским мыльным пузырём, подошёл к причалу.

Вечернее солнце, заставляя западную часть неба нестерпимо пылать кроваво-алым, осторожно коснулось своим краем линии горизонта. С противоположной стороны над портом нависали силуэты величественных небоскрёбов, знакомых Денису по красочным туристским проспектам, беспорядочно разбросанных по всем многочисленным корабельным помещениям: Каванаг, неуклюжая башня Министерства общественных работ, Атлас…

За пирсом неподвижно застыли горбатые портовые краны, резкий холодный осенний ветер настойчиво и неучтиво пытался забраться за воротник тонкого плаща.

«Май месяц на дворе, а ветер-то – осенний…», – непроизвольно отметил про себя Денис. – «В южных широтах май месяц – это поздняя осень, а его последняя декада, и вовсе, уже ранняя и суровая зима. Вот, такие пироги-перевёртыши, сюрпризы южного полушария…».

Корабль пришвартовался на много раньше расписания, поэтому нужной машины около сходней он не обнаружил. Пришлось ещё часа два с половиной провести в порту. Денис неторопливо ходил от причала к причалу, внимательно рассматривая спящие океанские суда, полной грудью дышал солёным морским ветром. Было тревожно и почему-то немного грустно…

Он проснулся от громких звуков клаксонов. За окном безостановочно, невежливо перебивая друг друга, сигналили машины.

Сигналили на разные голоса: вот, вздорная легковушка заголосила тоненьким старческим фальцетом, а это какой-то солидный «кадиллак» заявил о своих правах на беспрепятственный проезд по столичной улице, и тут же всех остальных участников дорожной драмы прервал могучий бас наглого американского грузовика.

Завтрак в ближайшем ресторанчике предложили стандартный: свежие пшеничные булочки, коровьи и козьи сыры в ассортименте, ветчина и разнообразные копчёности, тонко нарезанное варёное мясо вчерашней варки, на десерт – кофе двадцати сортов на выбор. Спиртных напитков – по патриархальным аргентинским понятиям – утром не полагалось, но Денис, сугубо из устойчивой нелюбви к строгим и незыблемым правилам, заказал «два пива».

Пожилой официант, посматривая строго и неодобрительно, принёс на крохотном подносе две бутылки «Кильмес-Кристаль», покрытые тончайшим светло-голубым слоем инея, и с сердитым стуком поставил их на стол перед «неправильным иностранцем».

«Пошли вы – вместе с вашими традициями – куда подальше!», – мысленно ответил консервативному официанту Денис, после чего весело подмигнул Хуану Перрону, пристально смотрящему на него с большого поясного портрета, висевшего на неаккуратной кирпичной стене, мол: – «Лучше бы навели порядок на дорогах. А господин Перрон – тот ещё субчик. Сразу видно, что среди его ближайших родственников и тощие степные волки числятся…».

Хочешь, я тебе расскажу про

свою

Аргентину? Как я её понимаю и ощущаю? Тогда слушай внимательно…. У Аргентины – три главных символа: танго, мате и великая Эвита Перрон. Танго это…. Танго больше, чем простой танец, танго – это маленькая жизнь. Для тех, конечно, у кого сердце не изо льда…. Откуда взялось танго, где его корни? Мне про это так рассказывали. Десятки тысяч европейских эмигрантов – в начале прошлого века – прибывали в Буэнос-Айрес в поисках удачи, богатства, славы и счастья. Одинокие мужчины скучали по оставленным дома женщинам и, в поисках плотских утешений, проводили долгие вечера в здешних публичных домах. А с проститутками, как это и не странно, наблюдался определённый дефицит…. Мужчины, ожидая своей очереди, танцевали друг с другом своеобразный танец, полный страсти и желания, напоминающий состязание за обладание женщиной. Ну, как аналогичные танцы у некоторых птиц и животных. Глухари там, благородные олени…. Позднее танго стали исполнять в сопровождении испанских и итальянских мелодий, смешанных с африканскими ритмами кандомбе. Постепенно его начали танцевать с женщинами, и танец стал более сексуально-демонстративным и менее меланхоличным. Затем появились песни «танго», повествующие о глубоких и печальных чувствах: о тоске по покинутой Родине и любимым, о любовных страданиях, о ревности и о предательствах вероломных женщин…. Мате…. Аргентинцы говорят, что мате объединяет семью. Когда готовят мате, все домочадцы бросают свои дела и семья спешит к обеденному столу…. Мате – национальный аргентинский напиток, настой из листьев «йерба мате» – высокого вечнозеленого куста. Его листья содержат тонизирующее вещество матеин, по действию схожее с кофеином. По вкусу мате больше всего похож на обыкновенный зеленый чай. Хотя, конечно, местным знатокам такое сравнение покажется кощунством…. Для приготовления мате в испанском языке есть специальный глагол «севар», а человека, который готовит мате, называют «севадор». Готовят мате в специальной посуде – калабасе, изготовляемой из маленьких тыквочек – плодов местного растения лагенарии. Коренные памперо, жители пампы, считают, что мате обнаруживает свой настоящий вкус, только если пьется из калабасы, а не из стеклянного стакана…. Калабасу до краев наполняют нагретой до восьмидесяти градусов водой. Знатоки утверждают, что если листья «йерба мате» залить крутым кипятком, то вкус напитка безнадёжно испортится, а если залить недостаточно нагретой водой, то возможно расстройство желудка. Индейцы-гуарани пьют мате, настоянное на холодной воде. Такой напиток называется «терере», но он годится только для индейских дублёных желудков…. Мате первой заварки, как говорят у нас в Аргентине – «первое мате», самое крепкое и ароматное, обычно достается или главе семьи, или севадору. Потом калабасу доливают горячей водой, и она идет по кругу, каждый пьет не торопясь, через бомбилью – специальную сосательную трубку с фильтром на конце…. Но главный символ Аргентины – это великая и непревзойдённая Эвита Перрон, жена достославного диктатора Хуана Перрона. Она умерла в возрасте Христа, в тридцать три года, и была – по приказу супруга – мумифицирована. Ее огромные портреты до сих пор висят на стенах едва ли не каждого дома в бедных кварталах всех аргентинских городов…. Эвита говорила: – «Управлять страной, это все равно, что снимать фильм о любви, где в главных ролях заняты один мужчина и одна женщина. Все остальные, всего лишь, статисты…». Она родилась в бедной семье и с самого детства мечтала о карьере актрисы. Ей (так, уж, получилось), удалось вскружить голову бедняге Перрона, а после этого наша Эвита вознеслась к безграничной Власти…. Она раздавала беднякам деньги и вещи. Аристократия ее ненавидела – до хронических желудочных колик. А Эвита все делала им назло – рано по утрам она проносилась мимо богатых кварталов на автомобиле, гудя в клаксон, чтобы богатые матроны дрожали от страха. Ненависть к ней со стороны аргентинской аристократии была, воистину, безмерна…. Когда Эва мучительно умирала от рака желудка, в богатых кварталах пили за ее скорейшую кончину, а на стене дома, что стоял напротив президентского дворца, появилась надпись: – «Да здравствует рак!»…. Известие о том, что Эвита умирает, породило в народе настроения, близкие к массовому психозу. В надежде спасти ее, люди мучили себя до полусмерти, чуть ли не ежедневно устанавливая посвящённые ей самые невероятные рекорды. Один танцор сто двадцать семь часов, не останавливаясь, танцевал танго, пока не упал без сознания. Знаменитый бильярдист сделал подряд полторы тысячи ударов кием. Две пожилые женщины ползали на коленях вокруг центральной площади Буэнос-Айреса в течение пяти часов – до тех пор, пока одна них не раздробила себе колено.… По всей стране воздвигались алтари, на которых беспрерывно горели восковые свечи и стояли портреты Эвиты. Люди сутками простаивали перед ними, молясь за выздоровление своей любимицы.…С наступлением сумерек ее портреты выносили из домов на свежий воздух, чтобы «она могла подышать» прохладой, и тогда – то в одной, то в другой деревне – люди «видели» вокруг ее головы сияющий нимб…. Эвита умирала очень долго…. В последние месяцы она весила всего тридцать три килограмма. Опять эта мистическая цифра! По распоряжению Хуана Перрона от Эвиты до конца скрывали, что ее болезнь неизлечима. Чтобы Эва не замечала ужасной потери веса, весы, которыми она пользовалась, были переделаны так, что показывали всегда один и тот же вес, близкий к нормальному…. Радиоприемники во дворце были отключены. По всей стране люди больше знали о болезни Эвиты, чем она сама…. Когда двадцать шестого июля 1952-го года Эва скончалась, население Аргентины ожидало неминуемого Конца света…. На ее похороны пришли миллионы. Люди теряли сознание от усталости, сутками простаивая в очереди к гробу. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не попытался покончить с собой у ее тела. Наемные рабочие и крестьяне в разных концах страны видели ее лицо в небе…. Тысячи бедных людей – по призыву диктатора Перрона – писали ей письма на адрес Дворца и получали в ответ надушенные конверты с надписью: – «Я целую тебя – с Неба»…. Тринадцать дней ее тело лежало в стеклянном гробу, и аргентинская нация прощалась со своей «Небесной Принцессой»…. Если завтра утром, после восьми часов, ты включишь радио, то вскоре услышишь, как глубокий мужской голос произнесёт: – «Сейчас – восемь часов двадцать пять минут. Время, когда Великая и непревзойдённая Эвита Перрон – стала бессмертной…».

В положенное время самолёт мягко приземлился в аэропорту города Мендосы – столицы одноимённой аргентинской провинции.

– Дело уверено двигается к вечеру, – сладко зевая, сообщил проснувшийся седобородый попутчик. – Я всегда, посещая Мендосу, останавливаюсь в гостинице «Виктория». Вполне приличный отель, запросто потянет на четыре полноценные звезды – даже по капризным европейским меркам. Рекомендую. Готов проводить. В смысле, предлагаю отправиться туда вместе, на одной машине.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Егор, водружая на нос очки с тёмными стёклами. – Но у нас в Мендосе имеются старинные друзья, которые с радостью предоставят комфортабельный ночлег.

Чемоданов и всяких баулов в багаж они – за неимением оных – не сдавали, поэтому и покинули зал ожиданий первыми.

Западная часть неба уже была охвачена томным малиново-оранжевым маревом, а окружающий воздух – своим ароматом – напоминал о существовании заповедных горных ледников, рек и ручьёв.

Мари Гонсалес? С ней ссориться – себе дороже…. Знаешь, как её здесь называют? «Сеньора-гаучо»! Она одна – на всю Аргентину – «сеньора-гаучо». Представляешь? Э, да я смотрю, ты совершенно не проникся. Ты хоть знаешь, кто такие гаучо? Говоришь, мол, пастухи? Что-то вроде североамериканских ковбоев? Ну, ты, брат, даёшь – ляпнуть такое! Пастухи?! Хорошо ещё, что тебя не слышал никто из местных патриотов. Ладно, просвещу тебя, неуча дремучего, а то попадёшь ещё в неловкую ситуацию, засмеют, а то и на дуэль вызовут…. Слушай. «Пампа» – на древнем языке индейцев кечуа – обозначает – «ровная земля». Но это – полное враньё! Пампа – это бескрайние равнины, густо усеянные множеством невысоких холмов, покрытых лесом и кустарником, есть здесь и пустынные районы с соляными озерами, и классические степи с высокими травами.…В своё время сюда пришли жестокосердные испанцы и за несколько веков уничтожили всех местных индейцев – и кечуа и керанди, перестреляли почти всех гуанако и страусов-нанду, потом завезли из Европы и выпустили в пампу всякий домашний скот. Но Аргентина, где не оказалось богатых залежей золота и серебра, испанцев совершенно не интересовала, и они стали – весело и дружно – переселяться в Перу и Парагвай. Одичавший рогатый скот и лошади очень быстро размножались и чувствовали себя в пампе просто превосходно. Для парнокопытных здесь идеальная среда и климат, так сказать…. И тогда в пампу пришли бродяги самых разных национальностей, бедные – как худые церковные крысы. Чтобы не умереть с голода, они отлавливали всех этих полудиких лошадей, буйволов и коров, и загоняли их на наспех огороженные территории…. Так в Аргентине появились ранчо и гаучо – вольная и свободолюбивая разновидность людей, не признающая общепринятых устоев. Жизненная мораль у гаучо проста: – «Мы были никому не нужны. Когда наши дети пухли от голода, то никто не помог, все презрительно отвернулись в сторону. Мы всего добились сами, собственными руками, безо всякой помощи со стороны…. Поэтому теперь мы ничего и никому не должны! Пошли вы все в грязную задницу – с вашими законами, конституциями и прочим уродством! Мы живём, как хотим, и никто не имеет права вмешиваться в нашу жизнь…». Гаучо – страшные и неисправимые гордецы. Даже с современными мужчинами-иммигрантами они почти не общаются, считая это ниже своего достоинства. Что тут говорить про женщин-иностранок? Так вот, Мария Гонсалес – самая желанная гостья в любом поселении гаучо. Чем она их всех взяла? Неизвестно…. Но это – непреложный факт, известный на всю страну. Об этом и в тутошних газетах много раз писали…