КОГДА СЖИГАЕТЕ СТАРУЮ РЕЗНУЮ И ПОЗОЛОЧЕННУЮ РАМУ от картины, она приглушенно шипит в камине — испуская нечто вроде благовоспитанного

ф-фух-х,

— а сусальное золото окрашивает пламя в изумительную павлинью сине-зелень. Я самодовольно наблюдал этот эффект в среду вечером, когда меня навестил Мартленд. Он прозвонил в звонок три раза и очень быстро — властный человек в большой спешке. Я его более-менее ожидал, поэтому когда мой личный головорез Джок, воздев причудливо брови, просунул голову в дверь, я оказался способен вложить несколько апломба в реплику: — Вкатывай!

Где-то в той макулатуре, которую Мартленд читает, он выискал, что тучные мужчины перемещаются с поразительной легкостью и грацией; в результате он скачет повсюду, как пышный эльф в надежде, что его подцепит лепрекон. Вот он вспрыгнул в комнату, весь такой безмолвный, кошачий и нелепый, и ягодицы его бесшумно колыхнулись.

— Не поднимайтесь, — оскалился он, увидев, что я и не намерен. — Я угощусь, не возражаете?

Проигнорировав более соблазнительные бутылки на подносе с напитками, он безошибочно цапнул из-под низу пузатый графин «родни»

[1]

и плюхнул себе непристойное количество того, что считал моим «Тэйлором» 31-го года. Уже одно очко в мою пользу, ибо графин я наполнил портвейном «Инвалид» невероятной мерзотности. Мартленд не заметил: мне два очка. Он, разумеется, всего лишь полисмен. Вероятно, теперь уже — «был» им.

Никто не разбудил меня до десяти часов прекрасного летнего утра, когда ко мне вошел Джок — с чаем и канарейкой, распевавшей до самозабвения, как с ней это обычно и бывает. Я пожелал доброго утра обоим: Джок

предпочитает,

чтобы я приветствовал канарейку, а настолько мелкая услуга ничего не стоит.

— Ах, — добавил я, — старое доброе успокоительное, «улунг» или «лапсанг»!

— Э?

— Принеси-ка мне трость, мои наижелтейшие туфли и старый зеленый «хомбург», — не отпускал цитату я. — Ибо я отправляюсь в Парк кружиться в буколических танцах.

[12]

Для меня заря забрезжила ровно в десять — вместе с одной из прекраснейших чашек чаю, с какими мне выпадала честь забавляться. Канарейка пребывала в великолепном голосе. Сонная улитка опять взгромоздилась на терн и не проявляла никаких признаков желания с него снисползти. Я едва поморщился, когда о себе дали знать волдыри от Мартлендовых батарей, хотя на какой-то стадии и ощутил прискорбную нехватку гусиной шеи Пантагрюэля.

Я продолжительно поболтал по телефону со своими страховыми агентами и объяснил им, как они могут вцепиться Мартленду зубами в ухо за тот урон, что был нанесен моему интерьеру, а также посулил им фотопортреты незваных гостей, как только Джок их проявит.

Затем обрядился в самый свой экстравагантный камвольный костюм в тропической весовой категории, котелок с завитыми кверху полями и пару штанов из оленьей кожи, сотворенных Лоббом в приступе гениальности. (Галстух мой, если не изменяет память, был разновидности «фуляр»,

[23]

преимущественно — «мерде-дуа»

[24]

расцветкой, хотя почему вас это должно интересовать, я и вообразить не могу.) Подобным образом экипированный — и с недурственно навазелиненными волдырями, — я профланировал в Парк, дабы обынспектировать пеликана и прочих своих пернатых друзей. Они оставались в превосходной форме. «Такие погоды, — казалось, глаголили они, — капитальны». Я одарил их благословением.

После чего нанес ознакомительный визит в трущобы художественно-торгового района, тщательно стараясь не меняться в лице, разглядывая витрины лавок... прошу прощения,

галерей

— с выставленными в них неряшливыми Шейерами

[25]

и заезженными Куккуками.

[26]

Хей-хо. Спустя несколько времени, удостоверившись, что за мною нет «хвоста» (обратите внимание, это важно) ни спереди, ни сзади, я нырнул во «Двор каменщика». Там, разумеется, тоже имеются галереи, но я вознамерился повидаться с мистером Спинозой, а он — торговец искусством лишь в одном, весьма специфическом смысле.

Я восславил Джока веселой песней, едва он пробудил меня, но души в декларацию не вложил. На самом деле утро настало в десять, как обычно, и Аппер-Брук-стрит была попросту мокра. День скрипел на зубах, моросил и лип к телу, а небо несло в себе цвет мышиного помета. Пиппа осталась бы в постели, и ни одна сонная улитка в здравом уме не стала бы всползать ни на какой терн. Моя чашка чаю, обыкновенно струящаяся, как нежный дождик с небес, на вкус была — что клюка стервятника. У канарейки, похоже, случился запор, и она одарила меня угрюмым взором, а не привычной строфой-другой песенки.

— Мистер Мартленд внизу, мистер Чарли. Ждет уже полчаса.

Я зарычал и натянул на голову шелковую простыню, забуриваясь обратно в маточное тепло, где никто не может сделать вам больно.

— Посмотрели б вы на его рыло, куда я его стукнул, — любо-дорого, честно.

Всех

цветов.

ДОЛЖНО БЫТЬ, ВЫ ЗАМЕЧАЛИ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ, МОЙ сибаритствующий читатель, что бренди — если только вы положительно не одурманиваете себя оным, — скорее прогоняет сон, нежели вызывает его. У дешевого бренди, как мне рассказывали те, кто его пил, такое воздействие еще отчетливее. С шотландским виски все иначе: благоприятная жидкость. Честь и слава, говорю я, тому человеку, кто его изобрел, какого оттенка ни была его кожа. Воистину единственная контроверза у меня с ним — из-за того, что пероральный прием шестнадцати жидких унций порождения его ума «пер дием»

[56]

в течение десяти лет или около того притупляет тягу человека к свершению первородного греха. Я было полагал, что мои никнущие силы — результат подступающей старости в сговоре с апатией, естественной для матерого «курёра»,

[57]

но Джок вывел меня из такого заблуждения. Он это называет «висячкой пивовара».

Это как угодно, только я нахожу, что потребление здорового скотча двенадцатилетней выдержки в добром количестве дарует мне шесть часов безупречной дремы, сопровождаемой понуждением встать поутру и включиться в дневную суету. Соответственно я поднялся даже без милого призыва «бохи» и протопал вниз, намереваясь растолкать Джока и указать ему на преимущества раннего подъема. К легкой моей досаде, он оказался уже не только на ногах, но и вне квартиры, посему завтрак я себе готовил сам: бутылочку «Басса». От всей души рекомендую. Не стану кривить душой, я предпочел бы чашку чаю, но, сказать по совести, я несколько опасаюсь этих новомодных электрических чайников: по моему опыту, они прежестоко исторгают прямо на вас свои пробки, пока вы стоите подле, ожидая, когда они вскипят.

Для раннего воскресного утра в Лондоне существует лишь одно подобающее занятие — визит на Клубный Ряд. Я на цыпочках спустился по лестнице, дабы не потревожить мою мадам Дефарж, и дошел до конюшен. Все три автомобиля были на месте, но громадный Джоков мотоциклет, который вырабатывает мощь, достаточную для освещения небольшого городка, отсутствовал. Я этак причудливо, будто истинный галл, подмигнул и пожал плечами проходящему коту: вероятно, Джок опять влюбился. Когда у таких парней начинается гон, они, знаете ли, способны проехать много миль, предварительно совершив при необходимости побег из заточения.

Клубный Ряд раньше представлял собой вереницу подозрительных личностей, торговавших крадеными собаками; теперь же это невообразимо огромный рынок под открытым небом. Я бродил по нему около часа, но старая магия не действовала. Купил я всего лишь омерзительного вида пластиковый предмет, которым можно будет дразнить Джока — под названием «Драть твою псину», — и направился домой, чересчур ополоумевший даже для того, чтобы заблудиться. Подумал было заехать на Фарм-стрит и успеть на какую-нибудь громокипящую иезуитскую проповедь, но осознал, что в моем нынешнем расположении это может быть опасно. Благозвучная логика и прозрачность пришпоренных иезуитских творений воздействует на меня, как песни сирен, и меня не отпускает ужас, что настанет день и я Буду Спасен — точно женщина в менопаузу; и