Отрешенный, не вполне земной голос, каким в аэропортах делают объявления только по ночам, пригласил пассажиров рейса Москва-Лагос на посадку.

У Анны включилось ассоциативное мышление с твердой установкой на позитив. Лагос в Африке. Кого из африканцев мы любим? Пушкина.

Решила выпить за Пушкина. Он молодец. Правильно сформулировал. Счастье — фигня собачья. Покой и воля гораздо лучше.

Но ассоциативный ряд удлинился, тема тоста поменялась на ходу.

— За освобожденные народы Африки.

— Владислав, — сказал Влад. — «Влад» это чтоб «Славой» не звали. Отстойное имя «Слава». Особенно с фамилией Гýрко.

В школе у него была кличка сначала Огурок, потом Окурок.

Дамочка наморщила нос, очки сползли с переносицы.

— Все вы теперь Влады, Максы да Сэмы. Владислав красивое имя. Особенно в сочетании с такой фамилией. Только не Гýрко, а Гуркó. Древний шляхетский род. Был такой генерал-фельдмаршал Иосиф Гурко. Герой Балканской войны.

Вот теперь Влад понял, кто она. Из институтских преподов. По тону слышно. А муж бизнесмен или какой-нибудь шишак. У тетеньки в жизни все ровняк, по прикиду видно. Среди баб-преподов немало таких, кто не ради зарплаты тужится, а просто любит это дело. Чем плохо? Трындишь себе, а все слушают, и никто не пикни.

Малыш сразу затих. Губки работали, как маленький, но приемистый насосик. Синие глазки сонно прижмурились. Умаялся, бедненький. Четыре часа лёта из Нефтеозерска, потом на такси из аэропорта в аэропорт, через московские пробки.

Гражина погладила сыночка по золотистой головке, сказала ему по-литовски: «Мой самый красивый мальчик на свете».

Восемь месяцев назад, когда она уезжала из Каунаса, все вокруг говорили: «Пора, Гражинуте, отучай его от груди». Но на новом месте Аманда, самая умная и тертая из девушек, посмотрев на Гражинин бюст, посоветовала по-другому. Пока молоко идет, пусть идет. И пацаненку здоровее, и тебе выгода. Закончишь кормить, пол-объема пропадет.

Гражина ее послушалась. Раньше, до родов, у нее грудь была четвертый номер, ничего особенного, а теперь стала шестой. Таскать тяжело, зато мужчины прямо с ума сходят. Думала, месяц лишний покормит. Ну два. А прошло больше полугода, и молоко все идет.

Бабушка рассказывала, когда после войны совсем плохо с едой было, у нее молоко четыре года не кончалось. И дядя Донце пил, и двоюродная тетя Неёле, и мама чуть ли не до детсада. Юлюкаса вот тоже не оторвешь. Ни на какие фрукты-йогурты сисю не променяет. За зиму не болел ни разу, несмотря на холода. Авитаминоза весеннего не было. А еще успокаивающе действует. Засыпает как миленький. Буквально через пять минут. Доктор в консультации говорил, что в материнском молоке какие-то особые ферменты содержатся, с анестезирующим эффектом.

Сегодня, ровно в полночь по токийскому времени, Подлинный Голос известил Ваду, что настал последний день его жизни. В ранние годы Подлинность обращалась к нему очень редко. Но с возрастом, особенно в старости, Вада научился лучше слышать тихий голос, который не обманывает. Едва Вада сошел с самолета авиакомпании JAL и переместился в транзитную зону, чтобы дождаться женевского рейса, Голос шепнул: «Сегодня».

Теперь старик сидел над остывшей чашкой плохого чая в баре, где завывало радио, и вел борьбу с самим собой. Борьба была отчаянная, не на жизнь, а на смерть. Или наоборот — не на смерть, а на жизнь?

За восемьдесят пять лет он преодолел много искушений, выдержал, наверное, тысячу трудных экзаменов. Но такого тяжкого на его долю еще не выпадало.

Неужели сегодня? О милосердный Будда…

В своей жизни Вада знал три сильных страсти.

— Ых.

— Аа!

— Ых.

— Аа!

— Ых.

В баре полумрак.

По радио поет группа «Тату»: «Я сошла сума, я сошла сума, я сошла сума…»

Рыжая собака с рычанием бросается к столику, за которым сидят Муса и Ястреб. Муса испуганно вскакивает. Стул, на котором он сидел, падает.

Ястреб оборачивается к охранникам и сердито кричит что-то по-английски, но пес переходит на лай, и слов не слышно.

Губкин и Колыванов сами изумлены, ничего не понимают.

«Беги! Ты в опасности! Все в опасности!» — кричал Кузя черному человеку, от которого остро пахло Смертью.

Но тот не понимал. Люди за исключением Хозяина никогда ничего не понимают. Да и Хозяин не всегда.

От черного человека кисло запахло страхом. Но испугался человек не Смерти, а Кузи. Вот глупый! Как будто Кузя его укусит.

Боксер перешел на лай.

«Скорей! Скорей! Времени больше нет!»

С того момента, как в бар вошли охранники, Муса был сам не свой. Стеснялся выказать страх, даже отхлебнул чаю, но руки мелко дрожали, а на лбу выступила холодная испарина.

Один из

кафиров

нашептывал что-то своему мерзкому бульдогу. Второй, не скрываясь, впился в Мусу ненавидящими поросячьими глазками и отвел взгляд не сразу.

Знают! Они все знают!

Спокойно, сказал себе Муса. Просто эти неверные не любят мусульман. И вообще теперь, когда на мне жилет, бояться нечего.

Он даже улыбнулся Связному, показать, что нисколько не встревожен.

От рычания за спиной он вздрогнул. Разозлился жутко, в первую очередь на собственную нервозность. Ну и на болванов, которые не могут уследить за собакой.

Черт знает что! Главное, сидят, пялятся, уроды.

— Take away that fucking dog!

[4]

В этом и была его ошибка. Смотреть надо было не на охранников, а на верблюда. Услышав молитву, которую правоверные произносят, расставаясь с жизнью, Ястреб повернулся, прошипел по-арабски:

— Не смей, идиот, ты что!!!

Вада сидел и протирал очки, поэтому разглядел своими близорукими глазами лишь какое-то движение, услышал собачий лай, чей-то возглас.

Всему этому он не придал значения, потому что уже несколько минут внутри него происходило что-то очень важное и непонятное. В сердце нарастал звенящий трепет, наполнявший дух старика радостью и волнением. Вада жадно внимал этой вибрации и боялся верить счастью, которое она, возможно, сулила.

Неужели он ошибался? Неужели освобождение принесет не падение самолета, а тривиальный, долгожданный инфаркт? Если так, то это милостивая награда Судьбы за победу над демоном Марой.

Когда разорвалась бомба, Вада не понял, в чем дело. Он решил, что это разорвалось его сердце.

В самый последний миг жизни зрение старого летчика вдруг прояснилось и стало таким же острым, как 18 августа 1945 года, перед ранением.