Литературные репрезентации аптеки сформировали более или менее устойчивую мотивику, четко отсылающую к архаическим истокам и мифологическим коннотациям истории аптечного учреждения. Темы иностранщины, любви и смерти увязываются в устойчивый тематический комплекс. В частности, обращает на себя внимание иностранное происхождение литературных аптекарей, тем более что уже в середине XIX века возникла русская школа и соответственно русские аптекари. Именно здесь срабатывает литературный механизм: сам образ носителя таинственного знания требует, как известно, персонажа мало (плохо) говорящего по-русски, (ино)странного. Аптекари-немцы, пожалуй, оказываются наиболее популярными в этом амплуа (например, в «Несмертельном Головане» Н. И. Лескова или «Восковой персоне» Ю. Н. Тынянова).

Одно из самых выразительных и полных описаний подобного рода находим в «Аптекарше» В. А. Соллогуба. Немецкий аптекарь и его жена приезжают в Россию и открывают аптеку в маленьком провинциальном городке, в бывшем здании Дворянского собрания, где раньше, за отсутствием иной, танцевали под «жидовскую музыку». Сюжет завязывается вокруг любовной темы, уводящей сюжет в прошлое: брак с аптекарем послужил своего рода лекарством от несчастливой любви.

Смерть, связанная с аптечным топосом, часто аптекарем же и провоцируется (например, «Сын аптекаря» Ю. Кисиной). Символическая смерть настигает героя рассказа А. П. Чехова «В аптеке». Виновниками случившегося являются именно аптекарь с его педантичностью как специфически «аптекарской» чертой. Любовная тематика развивается в чеховской же «Аптекарше» или в рассказе Н. Григорьевой «Рот». У Чехова посетители приходят в аптеку, чтобы познакомиться и пообщаться с хорошенькой аптекаршей, молодой женой провизора Черномордика, в то время как сам аптекарь спит и видит сон, что в городе все кашляют и покупают у него капли датского короля (превратившиеся затем у Лескова (рассказ «Жидовская кувыркаллегия») в «капли с датского корабля» — антилекарство, которым евреи калечат себя, дабы не попасть в армию).

Одна из функций аптекаря в литературе состоит в том, чтобы маркировать родословную героя. Генеалогическое значение аптекаря видится в указании на необычность персонажа, его нетривиальные способности или возможности. Напомню таких аптекарей, как дед Цинцинната в «Приглашении на казнь» В. В. Набокова или отец Марты в пьесе Г. Горина «Тот самый Мюнхгаузен». В последнем произведении именно дочь аптекаря оказывается достойной неординарного героя (они и знакомятся в аптеке, куда барон пришел, чтобы купить яд и отравиться). Другая сторона «аптечной» генеалогии — проявление медиаторской функции аптекаря. Будучи посредником между доктором и пациентом, аптекарь мифопоэтически посредствует также между мирами живых и мертвых. С этим, собственно, и связана преимущественная «иностранность» литературных аптекарей.

И. Берлин в статье о Л. Н. Толстом выбрал в качестве эпиграфа пассаж из «Русского романа» Е. М. Вогюэ: «Странное сочетание разума английского аптекаря с душой индийского буддиста». У Вогюэ эта пара явно восходит к диптиху тела и души. В литературе подобное разделение традиционно выражается через оппозицию «врачеватель тела» vs. «врачеватель души», принципиальное различие между которыми, по крайней мере на русской почве, состоит в аскетизме первого и его отсутствии у второго. Функция аптекаря в данном случае, несомненно, ближе к амплуа доктора. Между тем аптекаря нельзя полностью отождествить с врачом, его место в этой оппозиции отнюдь не столь однозначно, как в афоризме Вогюэ. Важно другое — аптекарь как культурный тип смог оказаться интерпретирующей инстанцией, причем достаточно адекватной и для интерпретации гениальной фигуры Толстого.

Для Петербурга, города-декорации, меньше всего предназначенного для жизни, но бывшего столицей и соответственно вовлеченного в «становление» «аптечного дискурса», аптека приобретает особое значение. В топологии города это выражено через наименование одного из городских островов Аптекарским островом. Здесь строятся мастерские и кузницы медицинских инструментов, здесь устраиваются первые аптекарские огороды — между прочим, на бывшем кладбище (вопреки И. Бродскому на Аптекарский остров мы придем умирать). Не случайно в среде жителей Аптекарского острова в XVIII–XIX веках было модно жаловаться на особенно плохой климат, источник многих болезней.

Здесь просматривается явная тенденция к автономному, островному существованию. Остров становится аптекой. (Хотя напомню, что еще один такой топос — Аптекарский переулок находится неподалеку от Зимнего и Мраморного дворцов, когда-то там находилась Казарменная аптека.) Аптека реализует идеологемы островного, отделенного мышления. Поэтому типичное расположение литературной аптеки — на углу (В. Хазан) (например, у Б. Ямпольского в повести «Арбат, режимная улица»). Аптека со своей медиаторской функцией маркирует поворот: то, что за углом таинственно, — за угол завернул и оказался в неизвестном месте. Аптека делает поворот экзистенциальным. С этой же топикой связана другая характерная черта аптечной географии — непосредственная близость воды и, как следствие, зеркальных отражений (в «Парижской поэме» Набокова или в «Конце цитаты» М. Безродного).

В 1912 году в Петербурге прошла гигиеническая выставка, один из павильонов которой был отведен для демонстрации аптечного искусства. Соревнование, в которое были вовлечены владельцы и служащие аптек, инспирировало необычный и продуктивный для своего времени перформанс. Владельцы аптек сообразно с задачами выставки пытались представить свои учреждения с самой эффектной стороны, демонстрируя наилучшее оборудование, средства и пр. Союз же служащих, преследуя разоблачительные цели, представил исключительно оригинальные «антиэкспонаты»: фальсифицированные медикаменты, грязные полотенца и ступки, взятые из частных аптек, и многое другое. На несколько лет раньше знаменитой нью-йоркской выставки ready-made’ов Дюшана аптекари и провизоры ввели аптечный дискурс в парадигму сюрреализма, типичную для 1910–1920-х годов. Представляя на профессиональной, напомню, гигиенической выставке грязные ступки и поддельные лекарства, «авторы» перформативным жестом, утверждающим новую эстетическую ценность, вывели эти объекты из деловой сферы.