Черный полушубок набух от январского ледяного дождя, отяжелел. В свете прожектора он мокро серебрился.

Немного подволакивая ноги, Сурин прошел вдоль колючки и остановился возле шлагбаума. Сапоги тоже отяжелели от влаги. Потоптался на месте. Вскрыл панель. Проверив контакты и захлопнув металлический щиток, он махнул рукой:

— Давай!

Короткий шлагбаум плотно лежал на своих железных рогатках. После двух сумасшедших таранов неделю назад деревянную разрисованную в две краски слабую перекладину заменили чугунной балкой, и теперь шлагбаум мог быть поднят только автоматически. Чтобы открыть проезд вручную, требовалось не меньше трех крепких мужиков, а их на четвертом КПП, согласно штатному расписанию, было только двое. Нарастающий шум движка потонул в скрипе. Балка вздрогнула и медленно поднялась, встала почти вертикально.

— Годится!.. Опускай!

Неряшливо, будто детской рукой, на боку автобуса слева от передней двери был выведен номер. Автобус, ржавый и мокрый, желтая краска струпьями сползает по округлым металлическим бокам, а цифра, нарисованная белой масляной краской, свежая, светящаяся, будто фосфоресцирует под ледяным дождем. Тяжело подкатив, он остановился. Плоский бампер почти уперся в балку шлагбаума. Дверь открылась, и Гребнев в таком же белом, как цифра, комбинезоне вошел внутрь. Не отрываясь от батареи, Сурин пригнулся к столу, взял авторучку и нарисовал в конце списка еще одну галочку. Двигатель шофер автобуса не выключает, зачем? Сейчас Гребнев проверит документы, проверит дозиметром багаж, и — можно ехать. Проверка на этом КПП — чистая формальность, настоящая проверка и настоящий радиационный контроль, когда каждую вещь прозванивают, каждую сигарету, вынутую из пачки, каждый вывернутый пальчик на перчатке, — это дальше. Там они избавятся от защитных комбинезонов и пересядут с грязных автобусов на чистые. Окна изнутри свинобуса, закрытые свинцовым листом, были темны. Но у самого верха на окнах оставалось еще сантиметров десять не заизолированного, а просто закрашенного стекла, и можно было разглядеть, как тень бродит по этим освещенным полосочкам.

Минут через пять Сурин, сверившись с часами на стене, подвел свои ручные часы, фигура в защитном комбинезоне появилась в проеме открытой двери автобуса. Гребнев махнул рукой. Сурин надавил красную кнопку. Загудел двигатель, железная штанга покачнулась и медленно пошла вверх. Удлиняющаяся тень шлагбаума легла на асфальт, она была похожа на острую стрелку. Стрелка указывала на город. Гребнев сделал знак водителю, и дверцы автобуса сомкнулись. Свет прожектора чуть ослаб, задрожал, двигатель заметно забирал у него силу, и в этой неожиданно колыхнувшейся темноте Сурин вдруг

увидел освещенное окно. Окно располагалось прямо над крышей свинобуса, на четвертом этаже шестнадцатиэтажной башни. Он даже потер глаза. В окне была желтая занавеска, такая же желтая, как и краска на боках машины. Окно мигнуло и погасло. Но прежде, чем оно погасло, Сурин отчетливо увидел женщину — тонкий силуэт на занавеске, ее Мелькнувшую руку, поправляющую волосы.

Тяжело покачиваясь и рыча мотором, свинобус тронулся с места и покатил под ледяным дождем. Окно погасло. По инструкции следовало сообщать обо всем подозрительном.

Шлагбаум опустился. Немного постояв неподвижно, Сурин с трудом оторвался от батареи, присел к столу, снял телефонную трубку. Постучал по рычажкам.

Сильно похолодало, он не надел респиратора и, вдыхая зимний ночной воздух, почему-то подумал: «Температура падает, а радиация растет».

Мысль была дурацкая, но она (мысль) насмешила Сурина. Он остановился у шлагбаума, глянул за колючку, там за двумя рядами проволоки стояли другие шестнадцатиэтажные башни, пост номер три был совсем рядом, в километре, но видно его не было, улица шла вниз, и пост находился будто в яме. Только в дали неба легкий ореол от прожектора.

Было отчетливо слышно, как затормозил свинобус, даже долетали голоса. В вороте комбинезона сохранился чужой запах. Незнакомый терпкий одеколон, наверное, этот из «Кадиллака» пользовался только дорогими одеколонами. Сейчас он появится, по графику «Кадиллак» пойдет в 20.30. Сурин не хотел с ним столкнуться. Чужой запах раздражал.

Пнув ногой ящик стационарного дозиметра- дозиметр стоял прямо возле шлагбаума и часто попадал под ноги, — Сурин развернулся и зашагал к башне. Он задирал голову, желая сосредоточиться на выбранном окне, но жесткий воротник и чужой запах отвлекали его.

Окно было слепо, так же как и все остальные окна. Они в этой башне на редкость уцелели. За восемь лет, прошедших после катастрофы, наверное, во всей Припяти не нашлось бы еще одного такого целого дома. Внутреннюю планировку Сурин помнил. Еще год назад, когда его перевели сюда из Киева, ходил два месяца вместе с дозиметристами. Дозиметристы были молодые ребята из Киевского университета, почему-то считалось, что они ищут повсюду золото. Его обязанностью было проследить, чтобы ничего им в карман не попало. Позже, перейдя на работу в ГАИ и проверяя за смену десятки грязных машин, он ни разу так ни у кого золота и не видел. Даже обручальные кольца женщины оставляли дома. Снимет такая студенточка перчатку, а на пальчике белая полосочка.

Запутавшись в собственных чувствах и подозрениях, Сурин и не предполагал даже, что женщина, которую он видел из окна КПП, теперь находится совсем рядом, всего лишь в нескольких метрах от него, в соседней квартире. Припадая к стене, чувствуя между лопаток острый угол оборванных обоев, она стояла совершенно неподвижно. Замерла и не позволяла себе даже глубоко вздохнуть, что было сложно. Как ты сердце остановишь в груди?

Затаиться в темноте, исчезнуть. Но с каждой секундой в женщине все нарастало и нарастало беспокойство. Она хорошо знала, чем рискует. Незаконное проникновение в охраняемую зону — вполне достаточная причина, чтобы открыть уголовное дело, если, конечно, до всего остального не докопаются. Если узнают про контейнер, на всю катушку можно схлопотать, теперь с этим строго. А могут и прямо здесь, на месте, пристрелить, как собаку, имеют право.

Так что выходило, на выбор: мгновенная смерть от пули или постыдный публичный суд. И то и другое в том, конечно, случае, если она будет обнаружена. Нужно затихнуть. Не шевелиться, не дышать, унять грохочущее в груди сердце, но раздражение было сильнее страха. Здесь рядом, за тонкой стеной, чужой человек бродил по ее квартире. Он трогал руками ее вещи, может быть, он сейчас брезгливо приподнимал покрывало на постели или отодвигал занавески, может быть, наступил неосторожно на детскую игрушку, а потом стволом автомата раздвинул вещи на вешалке в коридоре. Она не была дома несколько лет, с самого того страшного дня, и теперь бессмысленно ревновала к давно утраченным вещам.

«Не нужно было всего этого, — убеждала она себя. — Не нужно было и затевать! Мертвые на кладбище… Что я забыла здесь? Почему столько лет рвалась в эту квартиру? Нет здесь ничего… — И тут же сама возражала себе: — Я хотела проститься! — Сердце закололо так, что дыхание ее почти остановилось. — Дура! С чем я хотела проститься? С домом, потерянным навсегда? Со своей мечтой о нормальной жизни? Что я делаю? Мне же хочется взять со стола нож и зарезать этого человека. Но почему мне хочется убить этого мента? В чем он виноват? Пусть он наступил на игрушку. Пусть. Он же никогда не видел ребенка, которому она принадлежала».

Она слышала приближающийся звук мотора. Прижала ухо к стене. Но отсюда, из соседней квартиры, шелест занавески было не уловить, так же как и осторожный шорох шагов. Зато замершая у стены женщина ясно услышала, как водитель на улице заглушил БТР. Потом лязгнул люк. Топот подкованных сапог, резкие короткие команды. В считанные минуты омоновцы проникли в подъезд и рассредоточились по этажам. Сердце ее перестало колотиться. Больше никто не ходил по ее квартире. Вышел.

Узкая кожаная куртка, перехваченная солдатским ремнем, немного скрывала худобу, но неестественный цвет лица, выступающие острые скулы и запавшие глаза выдавали обреченность этого человека. Он прятал подбородок и губы в большом коричневом кашне, охватывающем горло. Голос звучал сквозь толстую шерсть очень тихо, неестественно. Дорогое новенькое кашне странно дисгармонировало со всем его обликом. Ватник, разбитые сапоги, брезентовые рабочие штаны с несимметричными кожаными заплатами на коленях.

Подавая Татьяне руку и помогая ей выбраться, он не сказал ни слова. Он вообще очень мало говорил. С самого начала, с того момента, когда Татьяна села в газик на шоссе, этот человек произнес в лучшем случае три-четыре фразы. Два бритоголовых зека в черных промороженных робах, прихваченных ими возле какого-то заброшенного кафе уже в десятикилометровой зоне, трепались взахлеб, отпускали мерзкие шуточки и все пытались расшевелить спокойного шофера, но никакого результата. Только один раз, на самом въезде в Припять, он осадил их. Всего два коротких непонятных слова. Наверное, что-то на блатном жаргоне, и зеки сразу поутихли, перестали суетиться.

Выбравшись из подвала, Татьяна прошла по узкому грязному коридору вслед за своим безмолвным провожатым и опять оказалась в подъезде жилого дома. Фонарик погас. Сквозь стеклянную наружную дверь на кафельные стены падал ровный фонарный свет. Света было достаточно даже для того, чтобы разглядеть номера на почтовых ящиках. Человек в ватнике остановился.

— Ну как, отвела душу? — вдруг спросил он, не поворачиваясь, хриплым неестественным голосом.

— Посуду вымыла, дура! — отозвалась Татьяна. — Я совсем с ума сошла! Володя, я хочу назад в Киев! Когда я смогу вернуться? — Лучше было, конечно, промолчать, но нервное возбуждение подталкивало ее изнутри, заставляло говорить. — Я сама не знаю, что делаю, понимаешь? Не нужно было мне все это! Совсем не нужно! Я хочу вернуться. Понимаешь?

— Ты слышь, слышь!.. Счас объявят. — Язык у попутчика заплетался, но говорил тот по-русски без акцента. — На четвертый путь прибывает скорый поезд номер двести три «Москва — Киев», радиация поезда измеряется с головного вагона. Мы прибываем! Слышь?..

В поезде сыпали под водочку анекдотами, жутковатый юмор настраивал против воли, и сама собою вырисовывалась картинка если не русской Хиросимы, то чего-то подобного. Макар Иванович ехал в одном купе с возвращающимися в Киев челноками, он молчал, разглядывая огромные кожаные баулы, до отказа набитые такими же свернутыми туго баулами, в них возили дешевые продукты на продажу в столицу, и не решался померить пустую продовольственную тару на радиацию, не решался, хотя очень хотелось. Только перед тем, как покинуть вагон, он вынул и включил миниатюрный приборчик.

Дозиметр, купленный у японца, — изящная булавка, ее можно было просто воткнуть в отворот плаща или пиджака, никто не обратит внимания — нынешняя русская мода все перепутала- не поймут, кто-то, наверное, даже позавидует и сделает себе такую же. Почему не сделать, все, что нужно для такого украшения: толстая швейная игла, кусочек свинца и немного автомобильной краски. Оригинальное изделие, вполне товар для мелкого кооператива, вот только, в отличие от японской, такая булавочка не будет потрескивать при изменении радиационного фона. Собственно, он не купил дозиметр, а выменял его у вежливого Накумото Секо на металлическую матрешечку с маленьким треугольником, нарисованным на выпуклом животике. В треугольнике три красные точки. Матрешечка сочетала сразу два качества для японца: во-первых, «рашен сувенир», а во-вторых, жутковатая в таком сочетании символика. Подобный значок ставят в зонах повышенного радиоактивного загрязнения. На лбу матрешки было мелкими красными буковками написано: «Чернобыль АЭС».

Он не был в Киеве, наверное, лет шесть. Тогда, шесть лет назад, здесь творилась такая неразбериха, что было не до матери, только работа. Даже на обратном пути в плацкартном вагоне, набитом бегущими из города паникерами, он заканчивал свою статью о радиомании. Тогда он и сам себе пытался доказать, что не так страшен черт, как его малюют. Он собирался в Киев не реже чем раз в полгода. Он часто звонил матери, она особенно не звала, но следовало все-таки ее навестить. А еще лучше сразу приехать и забрать, увезти с собой. Все не получалось. Должность заведующего отделом такой мощной газеты, как «События и факты», пожирала практически все время без остатка, а если и был остаток, то он тратился на отдых с семьей где-нибудь в Болгарии или Греции. Теперь вырвался. Официальная командировка — самый лучший рычаг для того, чтобы наконец эвакуировать мать.

Киев поразил его тем, что на первый взгляд вовсе не изменился. Поставив легкий чемодан на ступеньку, Макар Иванович замер, вглядываясь в этот город. Ничего нового! Совсем ничего нового…

«Зачем, дурак, записал ее телефон? Я что, буду заниматься этой проблемой? Да здесь и проблемы никакой, по всей вероятности, нет, — разглядывая мелко исписанную цифрами и именами страничку записной книжки, спрашивал он себя. — Все очень банально. Вывозили из Припяти и шубы во время эвакуации, не могли же каждую шмотку прозвонить. Взяла в комиссионке по дешевке. Получила дозу! Можно подумать по ее виду, что после аборта дамочка. Ну а кого можно родить, если ты ходишь в такой шубе восемь лет? Ничего хорошего родить нельзя!»

Он постучал закрытой авторучкой по страничке с уродующим ее строгую прямолинейность криво записанным телефонным номером, закрыл книжку и, как в детстве, уставился в незашторенное окно. Он сидел за своим старым письменным столом, оставалось только удивляться, что мать стол этот не выбросила, не вынесла на помойку, такой он был неудобный, потрепанный. Вместо того чтобы заниматься статьей, ради которой, собственно, и приехал в Киев, он, как в детстве, просто сидел и смотрел на проезжающие внизу машины, на фигурки пешеходов, на то, как в светофоре меняются разноцветные огоньки. Солнце припекало лицо, и собственная мысль сбивалась на идиотическое повторение.

«Мама не поедет… мама не поедет… мама не хочет ехать… — повторял он одно и то же про себя. — Мама не хочет ехать, мама хочет остаться здесь… она здесь привыкла. Она здесь живет с сорок шестого года… Сейчас она вернется из магазина и принесет полную сумку продуктов. Нужно куда-нибудь подальше засунуть дозиметр, иначе я не смогу ничего съесть, а она обидится!.. Нужно было раньше думать. Нужно было еще десять лет назад ее отсюда забрать!.. Теперь она не хочет ехать из принципа, все бегут, а она не будет… Десять лет назад она с радостью бы отсюда уехала, а теперь не будет».

Потребовалось усилие, чтобы оторваться от окна и вернуться к уже законченной, лежащей перед ним на столе статье. Текст показался нелепым, каким-то неряшливым, кривым.

«Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. — Он читал, как иногда случалось, сам себе шепотом. — Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять — мертвый город, город, в котором открыты все двери…»

Статья лежала на столе перед ним, и ничего, кроме отвращения, не вызывала. Из всего написанного устраивало, пожалуй, только название: «Прозрачная граница», это терпимо, но это и все. Четыре дня были потеряны. Изматывающая поездка в Припять практически не принесла никаких свежих данных. Нужно было чем-то удивлять, но выходило — удивлять нечем.

«Нет новых фактов, так нужна какая-нибудь сентиментальная страшная история… Нечто душещипательное… — стараясь избавиться от неприятного осадка, вызванного последним телефонным звонком, соображал Дмитриев. — Какой-то оригинальный поворот, личная трагедия, какой-то простой пугающий случай!»

Он опять отодвинул рукопись и взял записную книжку.

«Женская мода, — сказал он себе, открывая книжку. — Дорогие читатели, сейчас вы узнаете всю правду о модных шубах. — Он быстро набрал номер и прижал трубку к уху, собственный цинизм помогал сосредоточиться. — Иначе у меня статья не клеится…»

— Я не поняла, повторите?

Отпевали в маленькой сельской церкви. Таксист попался молодой, наглый, запутавшись на окраине, он не сразу захотел признать свою ошибку, и Макар Иванович, расплатившись и имея ориентиром лишь золотой купол да сверкающий над деревней высокий золотой крест, вынужден был лезть через сугробы, срезать угол. Все равно он опоздал. Чувствуя, как насквозь промокли и заледенели ноги, он, комкая в ладонях шапку, тихо вошел в храм. Вошел, перекрестился на ближайшую от входа икону, хоть и был не крещен, и присоединился к толпе. Батюшка как раз закончил. Всего было четыре гроба. Родственники подходили по очереди и прощались с покойными.

Несколько раз уже участвуя в подобных церемониях, Дмитриев знал заранее, что первым идти ему все равно нельзя. Боялся перепутать. Наделенный великолепной зрительной памятью, он почему-то никак не мог научиться опознавать даже хорошо знакомого человека, лежащего в гробу. Ладно, если гроб один, но обычно в подобных случаях их было несколько.

Печальная молитва, пение, полумрак, шепот — все это одновременно успокаивало и раздражало его. Запах ладана и растаявшего снега. Женщина закричала неожиданно рядом, страшно на высокой ноте, но крик сразу оборвался. Бессознательно Макар Иванович прислушался к своему дозиметру. Шли нечастые, негромкие щелчки. Значит, какая-то радиация здесь была. Фон несколько завышен.

К каждому гробу выстроилось подобие очереди. Люди подходили, некоторые просто крестились над телом, кто-то, прощаясь, целовал в лоб.

Макса Дмитриев опознал сразу, даже сам себе удивился, ведь сколько лет не виделись. Нужный гроб стоял крайним справа, лицо Макса будто выдувалось из него огромной яркой маской. Такие лица- Макар Иванович это хорошо знал — бывают только у утопленников, после того как над ними тщательно поработает гример. Губы сильно накрашены. Глаза обведены тушью. На щеках толстым слоем лежит пудра. Не имеющий обыкновения целовать мертвых, даже самых близких, Макар Иванович пытался уяснить себе происходящее. Мысль его была холодна, он жалел, что вообще поехал на это отпевание, делать, что ли, больше нечего, он пытался понять, зачем лицо его друга так непристойно размалевали? Откуда такая неистовая воинственная пошлость вообще в людях берется? Он даже прикинул, что, в общем-то, это не плохая тема для статьи, как минимум, затравка для очерка, чудная иллюстративная картинка, и вдруг будто проснулся.

На поминках он позволил себе напиться. Водка «Абсолют» никогда не привлекала Дмитриева, он предпочитал всему хороший французский коньяк, и то в очень ограниченных количествах, но здесь сказала слово сама ситуация. Он хотел задать несколько вопросов вдове. Но как ты спросишь, была ли такая татуировка на руке у вашего мужа, когда к женщине и подойти страшно. Тут не подсядешь с комплиментом и тостом, не именины — поминки.

Водки было бутылок двадцать, а народу за столом совсем немного, да и пили-то, кажется, далеко не все. Проснувшись утром от лютой головной боли, он припомнил, как зачем-то обсуждал с какими-то мрачными шоферами, кажется, коллегами Макса, особенности новейших автомобильных моторов, припомнил, как плакал, положив голову на стол, как потом его долго под снегом сажали в такси, сажали и все никак не могли посадить. К Ольге Алексеевне он все-таки подошел в какую-то минуту, но даже пьяной решимости хватило лишь на то, чтобы узнать название больницы, где скончался Макс. Ни про обручальное кольцо, ни про костюм спросить язык не повернулся. Припоминая отдельные слова и фразы из общего разговора за столом, он теперь смог вычислить некоторую последовательность событий.

Макар Иванович лежал на спине с закрытыми глазами, по своему обыкновению согревая руки на груди, и, превозмогая головную боль, один за другим пересчитывал факты. Вариантов получилось два. Допустить, что Макс в середине дня встал из гроба за спиной своей жены, набрал номер и поведал ему, что лежит в больнице и умирает от рака, Макар Иванович не смог бы даже в кошмарном сне. Но если покойный не мог ему позвонить, выходило одно из двух: либо кто-то звонил, изображая голос Макса, либо в гробу лежало тело совсем другого человека.

Первое предположение Макар Иванович сразу же отмел. Здесь не было абсолютно никакой логики, Макс, собственно, ничего ему не сказал, просто позвонил отметиться. Так бывает в минуты душевного кризиса, вдруг всплывет в мозгу какой-то давно затертый телефонный номер, и, особенно не отдавая себе отчета в том, что ты делаешь, звонишь и все. Оставалось последнее. Радиоактивный мертвец, труп, который искупали зачем-то, как минимум, в отстойнике АЭС, не был его другом Максом. Тело подменили. И, опираясь на мелочи, запомнившиеся во время разговоров на поминках, можно было определить, что подменили его в больнице. Это могло означать, что Макс еще жив.

Головная боль постепенно стихала. Следовало подняться с постели. Судя по солнцу, согревающему лицо, было уже довольно много времени, и он проспал все свои деловые свидания и звонки, но Макар Иванович все не мог решиться отбросить одеяло и, как обычно, рывком сесть на кровати. Он не мог даже решиться на то, чтобы открыть глаза.

Маленький грязный градусник торчал слева, закрепленный прямо под зеркальцем заднего обзора. Разглядеть его было нелегко, запотел изнутри. В зеркале серебряная глубокая трещина, а красная черточка внутри маленькой колбы дотянулась до отметки +7. Но это на солнце. Там, где солнца нет, — минус. Улица блестит, стены домов будто цинковые. Прошло солнце, оттаяли чуть-чуть, и тут же их подморозило. Не город, а какой-то сверкающий вертикальный каток. Летом бы темные очки взял, а так что делать?

На повороте Максим Данилович притормозил, перешел на вторую скорость. Ощутив, как потянуло в левом боку, промокнул рукавом куртки глаза, нарочно покашлял, вытянул зубами из пачки папиросу, прикурил. Постучал пальцем по спидометру. Мертво. Стрелочка даже не шелохнулась, а через два километра пост. Нужно как по линеечке пройти, в талоне две дырки. Через месяц будет новый талон, тогда можно расслабиться, не теперь.

Боль налетела и охватила его моментально, все тело, погасила сознание так же, как много лет назад в Праге. Сковала. Только там была пуля, и был чешский снайпер, а здесь не было ни снайпера, ни пули. Будто огромный крюк, неожиданно вонзившийся в левую сторону живота, потянули вверх. Перед глазами потемнело, ледяное шоссе за ветровым стеклом заволокло. Он зарычал, даже взвыл от ярости, так же, как тогда, в Праге, и от собственного крика очнулся. Папироса выпала и прожгла брюки. Невидимая леска натянулась еще, и, если бы не опыт войны, Максим Данилович наверняка бы потерял сознание.

Он сильно прикусил губу, ощутил вкус собственной крови, тогда в Праге это немного помогло, и вдруг понял, что больше не хозяин своей машины. Он почувствовал, как заскользила, понесла по обледенелому асфальту лысая резина, услышал за собственным горловым хрипом вопли других людей.

«Нельзя! Удержаться… Нужно удержать!.. — От боли время будто остановилось, но все же оно текло, почти без мысли двигалось, хоть и очень медленно, неумолимо вперед. — Стерпеть!..»

Нарисованная прямо на кафельном полу жирная красная линия выглядела, как чистая условность, но каталка, на которой лежал Максим Данилович, перед ней остановилась. Скрипнули маленькие резиновые колеса. Молодой санитар в мятом халате наклонился к нему, деловито подправил сползающую простыню, после чего, шаркая ногами, обошел каталку и встал перед распахнутой стеклянной дверью.

— Эй! Больного-то возьмите! — не рискуя переступить условную черту, крикнул он. — Эй, я на операцию больного вам привез!

Максим Данилович нарочно сложил руки на груди под простыней. Боль совсем оставила, и ему было смешно на все на это смотреть. Он попробовал понять, что же произошло, но припомнил только мужскую руку в жесткой светло-коричневой перчатке, натирающую его лицо снегом, припомнил, как хрустнул сугроб под собственной спиной, когда его вынули из машины, отнесли в сторону и положили. Как его привезли в больницу, когда раздели и вымыли — а его вымыли, это точно, волосы еще сырые, — этого в памяти не сохранилось.

— Мне позвонить надо, — сказал он, приподнимаясь. — Домой позвонить. Жене.

— Нельзя вам. Лежите, — почему-то шепотом сказал санитар. — Я вас на операцию привез. Если очень нужно, я сам позвоню. — Мальчишка, непонятно зачем, расстегнул верхнюю пуговицу своего халата. — Не нужно вам шевелиться. Вам укол морфия сделали. Будете дергаться, снова заболит. С этим не шутят!

Окончательно очнувшись, он ощутил неудобство, бессознательно нащупал справа от себя рычаг, потянул за него. Открыл глаза. Изголовье мягко приподнялось. Женщина в белом халате шагнула к окну и распахнула занавески. У нее была узкая спина. На голове аккуратная белая шапочка. Рядом с правым ухом подрагивало рыжее колечко волос. Кроме нее, в палате никого не было. Палата была двухместной. Вторая койка рядом с окном пуста и застелена. Уголком вверх стоит подушка. На покрывале букет роз, увязанный в целлофан. Он еще раз надавил на рычаг. Хотелось курить.

— Сейчас что, день?

— Вечер! — сказала она, но он не поверил.

Зимний свет, идущий в окно, был такой яркий, что от него моментально устали и заслезились глаза, так бывало, когда гонишь машину по трассе часов пять без передыху. Спинка кровати больше не поднималась. Быстрые пальцы подобрали рыжее колечко под край шапочки. Среди зимнего света заблестела ввинченная в мочку уха маленькая золотая сережка.

— Я сутки, что ли, спал?

Завтрак стоял на столе. Большой алюминиевый поднос. Кофе пролился, и поднос был мокрым. Он был явно из больничной столовой. Рассмотрев его получше, Максим Данилович обнаружил небольшое клеймо. Только теперь, как следует разглядев выдавленные в белом металле буквы, он установил, где находится. Малый онкологический центр. Сколько прошло времени, не определить, за окном ночь. С высоты седьмого этажа, уж никак не ниже, хорошо просматривается огромный район. Новостройки глубоко утоплены в черноте. Ни звезд, ни луны, лишь фонари рваною оранжевой лентой изгибаются вдоль шоссе, да светятся окна тысяч квартир — разноцветные маленькие квадратики. Значит, еще не ночь, а всего лишь вечер. Но вечер какого дня? Сколько он проспал? Почему его привезли сюда? Почему его поместили в отдельную палату? Медсестра, сделавшая укол снотворного, сказала, что он через неделю умрет. У нее было очень усталое лицо, могла она перепутать? Цветы лежали на постели, теперь их поставили в вазу, откуда такая трогательная забота о шофере-алкоголике, чуть не раздавившем целую троллейбусную остановку? Поднос был из больничной столовой, но то, что стояло на подносе, к больничной столовой не могло иметь никакого отношения.

Прежде чем осторожно откинуть одеяло и сесть на кровати, он долго ощупывал свое тело. Он хорошо выспался, и очень хотелось встать. Под рукой справа была небольшая белая панель. На панели три кнопки: «Вызов Дежурного», «Радио», «Кислород». Он даже потянулся к кнопке «Вызов дежурного», но вдруг, припомнив накрашенные усталые глаза медсестры, отдернул руку. Большое затвердение располагалось слева от паха. Пальцами нащупал его. Надавил. Не больно. Надавил посильнее, слегка потянуло. Нажав на рычаг, Максим Данилович уже из сидячего положения развернулся и спустил ноги на теплый пол. Пол был застлан ковром.

Кутаясь в одеяло — никакой одежды в палате не нашлось, а в постели он, оказывается, лежал совершенно голый, — сделал несколько пробных шагов. Чуть закружилась голова, но боли никакой. Много лет назад, пережив операцию, он пытался сопоставить нынешние свои ощущения с тем, что испытал в военном госпитале, когда у него из желудка извлекли пулю. Новый шрам был почти такой же, и ощущения были близкими, с той лишь разницей, что подобные ощущения он испытывал лишь на деся-тый-двенадцатый день после операции, а до того просто не смог бы оторваться от кровати. Выглянув в окно, он, осторожно ступая, пересек палату и потянул дверную ручку. Никакого результата, дверь была закрыта на ключ.

Постучал костяшками пальцев. Позвал:

— Сестра!

Человек вошел, улыбаясь. Под голубым полупрозрачным халатом явственно проступал добротный серый костюм. Галстук в вороте, несмотря на ночное время, идеально повязан — черный треугольник, запонки торчат в манжетах- золотые искры. Черные полуботинки, зачесанные назад черные волосы. На вид лет тридцать пять — сорок, не больше. Взгляд осторожный, но открытый. Он вошел и запер на ключ дверь изнутри.

— Меня зовут Александр Алексеевич, — сказал он и, шагнув к столу, поставил бутылку. — Я главный врач этой больницы. У меня к вам, Максим Данилович, есть серьезный разговор.

Он вытянул из кармана и кинул на стол пачку папирос. Новенькая пачка встала на ребро, так что слово «Север» изогнулось, отражаясь в бутылке.

— Если я не ошибаюсь, вы эти курите?

— Откуда вы знаете? — удивился Максим Данилович. Он разорвал пачку, вынул папиросу и раскурил ее.

Снег утих, и стало ясно, видимость идеальная. По подмерзшему асфальту ветер медленно кружил неживую труху. Когда Максим Данилович выключил мотор, стало до звона тихо вокруг. Прорезаясь сквозь черную паутину леса, солнечный диск дробился яркими пятнами, горел в зеркальце заднего обзора. Разложив карту на левом сиденье, Максим Данилович какое-то время изучал ее.

Карта была старая, восемьдесят второго года, и на ней черной шариковой ручкой были дорисованы необходимые детали. Нужное ему заброшенное кафе, если верить указателям, находилось в трех километрах дальше по трассе. Он заглянул в инструкцию, вынутую из маленького конверта. Посмотрел на часы. До встречи оставалось пятнадцать минут. Мимо с ревом пронесся грузовик. Максим Данилович проследил его движение глазами. Номерной знак какой-то ржавый. Задний правый баллон проседает, плохо накачан. Машина шла прямо по середине шоссе, и в ней была какая-то нетвердость. Будто за рулем не водитель, а какой-нибудь испуганный подросток-угонщик, который не в состоянии управиться с баранкой.

«Пьяный! Он пьяный за рулем… У него наверняка такой же, как у меня, трафарет на стекле… Здесь все наоборот, здесь небось ГАИ трезвых тормозит… Тормозит и штрафует… — Максим Данилович, подавив в себе желание вытащить бутылку, тронул машину с места и, поглядывая на часы, медленно покатил по правой полосе. — Я должен быть там точно. Минута в минуту. Не раньше!.. Не позже…»

Шоссе здесь то уходило вверх, то вдруг ныряло вниз под большим уклоном. Находящееся на спуске кафе возникло перед ним неожиданно, выросло за секунду. Большое полустеклянное здание с плоской крышей, окруженное со всех сторон лесом. Перед входом квадратная асфальтированная площадка. Дальше, немного в стороне, какие-то неприятные мелкие руины. Не сразу догадаешься, что это остатки сгоревшей бензоколонки. Ни на шоссе, ни на площадке перед кафе никого не было.

Развернув «Лендровер», Максим Данилович затормозил в нескольких метрах от грязных стеклянных дверей. Часы показывали 10.00. Ровно в десять он должен взять здесь трех пассажиров. Немного посидел в машине, похлопал руками по рулю. Нужно было раньше печку включить. Тело, закутанное в меховую куртку, было хорошо согрето, но руки в тоненьких коричневых перчатках немного мерзли. Прошли один за другим мимо два львовских автобуса. Они были свежеокрашенные, синие с желтым.

Небо было ледяное, высокое. Он вышел из кафе. Опять тишина. Забравшись в «Лендровер», Максим Данилович развернул чужой паспорт. Паспорт был киевский на имя Антонова Виктора Степановича пятидесяти двух лет. Под пластиковой обложкой паспорта был сложенный вчетверо лист хорошей белой бумаги, на котором карандашом был аккуратно сделан чертеж. Никаких пояснений, никаких цифр или надписей, только схематичный рисунок и маленький крестик на нем.

Спрятав чужой паспорт в карман вместе со своими документами, Максим Данилович завел двигатель и развернул машину. Он решил возвращаться. Пассажиров не оказалось, дальнейший маршрут теперь не имел смысла. Оставаться в кафе глупо. Если удастся проскочить кордоны и вернуться в Киев, может быть, этот странный доктор из ракового корпуса предложит еще что-то. Здесь стреляют без предупреждения, по крайней мере по собакам. Почему здесь стреляют по собакам?

Он попытался припомнить мертвую собаку в кафе, но не смог. В памяти только поворачивались лопасти вентилятора. Беспокойство оставило его.

Одинокая фигура, неожиданно возникшая на обочине в полукилометре от кафе, переменила все. Сложившийся план возвращения обратно отпал.

Не перепутаешь. Женщина поднимала руку. В зоне не бывает типичных автостопщиков. Только беглые зеки и радиоактивные бешеные собаки. Либо это была ловушка, либо на дороге перед ним был один из тех пассажиров, которых он должен был взять.

Температура упала, у Максима Даниловича сильно замерзли руки, и он непроизвольно по многолетней привычке косился на стекло, туда, где обычно был градусник. Но никакого градусника. Градусник был в прошлой жизни, в этой нужно было отвыкать от него.

Выбравшись из леса, «Лендровер» стоял развернутый в сторону города, с выключенными фарами, никому не видимый под прикрытием какого-то пустого бетонного сооружения. Максим Данилович сосредоточился на ограждении из колючей проволоки, со всех сторон охватывающей город, пытался сообразить, где же в ней проход. И не видел никакого прохода.

— Давай, Макс… — прошептала женщина. — Поехали!

В ледяной черноте над городом бродил по невидимым облакам луч прожектора. Горели уличные фонари. В движении прожектора была какая-то нервозность, в свете фонарей, напротив, только неподвижность и порядок. Несколько долгих минут он вел машину практически вслепую. «Лендровер» сильно подскакивал на мерзлой земле, и Максим Данилович уже не в первый раз оценил его великолепные рессоры.

— Здесь!

Желтый огонек, дрожащий ритмично в глубине улицы, сильно раздражал Сурина. Кому понадобилось вот так вдруг запускать светофоры во всем городе? Когда он поинтересовался, в чем тут дело, конечно, ему объяснили. Лучше было не спрашивать, потому что не только объяснили, а еще и пообещали выговор вкатить в личное дело, если будет задавать идиотские вопросы.

Оказывается, таран шлагбаума пьяным водителем приравняли к обычной аварии, а поскольку таранили шлагбаум за очень небольшой отрезок времени несколько раз, причем последний раз со смертельным исходом, в Киев ушла бумага. Какой-то идиот в чистом кабинете прочел эту бумагу, ужаснулся, уяснив, что в таком большом городе, как Припять, не работает ни один светофор, и дал распоряжение. Теперь распоряжение было выполнено.

А тут еще омоновцы мертвых зеков нашли. К постовым это имело, правда, лишь косвенное отношение. Конечно, кто-то должен был нести ответственность за проникновение в зону уголовников, но когда именно они проникли в город, установить оказалось очень трудно, так что обвинение падало не на какую-то конкретную смену, а на руководство.

Паршиво другое: мертвецов зачем-то притащили на КПП и положили прямо на улице под снегом, слева от шлагбаума. Сурин не понял, в чем тут дело, но по какой-то причине мертвецов не могли сразу забрать. Специальная машина по договору должна была за ними прийти. Машины все не было, и пролежали мертвые зеки на морозе почти сутки.

Сурину было почти все равно. Лежат, ну и пусть лежат, есть, пить не просят, а Гребнев разозлился, не мог стерпеть.

Грубо сорванная с подъезда башни пломба болталась на одной нитке. У Сурина в кармане лежал пломбир, и захотелось сразу потянуть за эту красную нитку и заново опечатать. Им овладело какое-то возбуждение, то редкое лихорадочное состояние, когда чувствуешь победу, но еще не вполне уверен в своей правоте.

Лейтенант толкнул дверь, включил фонарик, посветил внутрь подъезда и первым вошел внутрь. Сурин последовал за ним. Гулко разносились голоса и шаги. Хлопали наверху двери. Отчетливо и очень громко щелкнул какой-то замок. Наверное, с самой эвакуации, с того момента, когда старые хозяева возвращались на несколько часов, чтобы забрать вещи, в здании не было так шумно. Впрочем, когда по указанию дозиметристов грязные вещи заставляли все-таки оставить, может, было и пошумнее. Практически удавалось вывезти только мелочи: кольца, часть посуды, фотографии, если они были укрыты под стеклом, документы и те частенько приходилось заменять.

«Идиоты! — подумал Сурин. — Кому это надо-то?.. Хотя от дозиметристов шума, пожалуй, не меньше…»

В окно подъезда пробивался рыжий свет уличных фонарей, и, когда глаза немного попривыкли, в этом зыбком свете можно было разглядеть ступеньки, ведущие вниз, в подвал. Откинув ногой трехколесный детский велосипед и расшвыряв старые коробки, Сурин быстро спустился вниз, лейтенант шел рядом, чуть позади, освещая путь фонариком.

— Не пойму, зачем это вам? — спросил он, помогая Сурину справиться с тяжелой металлической дверью, перекрывающей проход в подвал. — Могли бы просто сказать. Мы бы проверили вашу идею. Зачем было вам уходить с поста?