…Первый выстрел был в меня, пуля ударила в подгрудье резко и почему-то почти безболезненно, вот только ноги подкосились. Я еще не упал и не потерял сознание, поэтому, медленно оседая на асфальт, видел, как черный ствол в руке убийцы полыхнул еще дважды. Эти пули предназначались не мне — и обе попали в цель.

В следующее мгновение я уже понимал, что произошло, и со смертной жаждой ожидал еще одного выстрела, еще одного удара пули, черноты — которая гораздо лучше света, в котором их не осталось…

Если вы выйдете на станции метро «Петроградская» и проследуете по Каменностровскому проспекту мимо скверика с памятником А.С. Попову, что напротив Дворца культуры имени Ленсовета, в направлении Аптекарского острова, то вскоре непременно упретесь в Пионерский мост через закованную в гранит речушку под названием Карповка. После моста поверните направо. Сразу за мебельной фабрикой «Интурист», слева, вы заметите старомодную арку, сквозь которую откроется панорама обычного ленинградского, простите, петербургского дворика, представляющего собой небольшую заасфальтированную площадку, ограниченную грязно-серыми корпусами дома под номером 25, в котором я провел «детство, отрочество и юность». Впрочем, и зрелость тоже.

Правда, не этим, вернее, не только этим знаменит наш дом. Перед тем, как шагнуть в арку, обратите внимание на мемориальную доску, прикрепленную сбоку от нее на серой потрескавшейся стене: «Здесь, в квартире Марии Васильевны Сулимовой, в 1917 году скрывался от преследования властей Владимир Ильич Ленин».

Следует ли уточнять, что именно в этой исторической квартире под номером восемнадцать посчастливилось жить мне?

Захватив власть, благодарные большевики поселили в квартире полдюжины семейств. После чисток и после блокады их осталось меньше. Во времена моей юности мемориальную квартиру разделяли всего четыре семейства. В мемориальных квартирах нередко тоже живут — возможно потому, что в старом Петербурге каждый дом и каждая квартира по-своему знамениты, и если в каждой квартире делать музей, то где же людям жить?

До тех пор, пока я не расселил соседей, купив для них кооперативное жилье в других районах города, это была обычная коммуналка из четырех комнат и общей кухни, главной достопримечательностью которой являлся стоявший в коридоре шкаф, через который вождь мирового пролетариата при угрозе ареста проникал в соседнюю, девятнадцатую квартиру, где пересиживал нашествие жандармов. Если же в подъезде забывали оставить шпиков, Ильич, слегка загримировавшись, незаметно выскальзывал на лестничную клетку, чтобы оттуда пробраться на чердак, или просто спускался по ступенькам во двор, совершенно не изменившийся с того времени.

В камере я один. Хотя она рассчитана на два человека. Как и многие томящиеся в тюрьмах граждане, я считаю себя невиновным — ну, подумаешь, подровнял нос одному негодяю? Однако наши доблестные органы всегда иного мнения. А не было ли здесь злого умысла, а не превысил ли ты пределов самообороны? Для того, чтобы найти ответы на такие «непростые» вопросы, иногда им необходимо несколько месяцев. Это только дураки надеются, что все решится за пару часов. Нашим «следакам» торопиться некуда!

Питерские «Кресты» — тюрьма непростая. В основном она выполняет функции следственного изолятора «СИЗО-1», здесь ожидают отправки на этап многие уголовные авторитеты нашего города и региона. Впрочем, основной контингент спецучреждения, как и всюду, составляют вполне безобидные «мужики» да глуповатые и поэтому не способные к инициативным действиям «быки». В одиночках в целях безопасности не содержат никого, разве что приговоренных к смерти. За что мне такая «милость»?

Уже неделю я парюсь на нарах, размышляя про житье-бытье. Наша демократическая пресса постоянно поднимает вой по поводу перегруженности тюрем, а я все семь дней один — не с кем даже перемолвиться словом, но администрация не торопится подсадить ко мне напарника! Следователь Перфильев, адвокат Поровский да сменяющие друг друга «вертухаи» — вот и все разнообразие. Эти лица давно примелькались и ничего, кроме раздражения, не вызывают. В том числе и лисья мордашка адвоката, от которого пока я не слышал ничего, кроме набивших оскомину слов утешения: «Потерпи немного, не сегодня-завтра ты выйдешь под залог!»

Ему легко рассуждать — «немного», ведь в камере сижу я, а не он. Неужели он, проработав столько лет, еще ничего не понял и надо поменяться со мной местами, чтобы почувствовать, что даже неделя, проведенная в местах лишения свободы, — это очень много?..

Лязгнул засов, тяжелая, несокрушимая дверь камеры скрипнула и словно нехотя приоткрылась.

Я сразу узнал его. Высокий, стриженный, ладно скроенный мужчина в дорогом спортивном костюме поверх тельняшки, с фуфайкой под мышкой вошел в камеру, как хозяин входит в дом. Неспешно окинул взором свои, то бишь наши апартаменты и, как мне показалось, лишь в самый последний момент заметил меня.

— Чего разлегся? Приветствуй хозяина, — рявкнул лениво.

Я не пошевельнулся.

— Ты что, глухой от рождения?

Я приподнял голову и еще раз как следует рассмотрел вошедшего.

Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине с ним, я окунулся мыслями в далекие армейские будни…

Моя судьба по-настоящему определилась там, в дальневосточном гарнизоне морской пехоты, по собственной воле я избрал один путь из нескольких, которые были возможны; прочти в свое время я ее, Судьбы своей, знак, все сложилось бы иначе. Не было бы в моей жизни ни Ивана Ивановича, ни Дела, ни любимых моих девочек…

История не терпит сослагательного наклонения, все получилось так, как получилось; вопрос в том, что жизнь еще не закончена и, быть может, сейчас судьба подает мне очередной знак, и мне надо его прочесть — или не прочесть…

Вопрос в том, хотел я или хочу сейчас, чтобы что-то в жизни сложилось по-другому.

Я не хотел их потерять и до сих пор не хочу, а по-настоящему — и не могу жить без них. Я готов на все, чтобы сохранить любимых своих — но знаю, что такое Необратимость… Их уже нет и не будет нигде, кроме как в моем сердце и в моих воспоминаниях. Они потеряны мною — но и были обретены только мною. Поверни в прошлом я свою судьбу хоть чуть-чуть по-другому — их бы просто не было.

На вступительных экзаменах в институт физической культуры я познакомился со скромной застенчивой девчонкой по имени Наталья, приехавшей поступать в Северную столицу из далекого Львова.

Раньше такие великие «перемещения народов» не были в диковинку. Абитуриенты со всех окраин нерушимого Союза слетались в Москву и Ленинград, чтобы поступить в престижные вузы. Из столиц в периферийные вузы ездили реже, в тех только случаях, когда оказывалась новой или особо дефицитной специальность, но это уже особенности столичного менталитета.

Наталья, Наташа, Наточка… Казалось бы, что делать этой девчушке в нашем городе, если на Украине полным-полно институтов физической культуры и «дурфаков» университетов? Но нет, она примчалась в Ленинград навстречу судьбе, навстречу мне, навстречу своей гибели…

Наташка была высокой и стройной, со смешливым веснушчатым лицом, которое совершенно не портили широкие круглые очки. В четырнадцать лет ее считали подающей надежды гимнасткой, она входила в сборную своей республики, но в пятнадцать сильно повредила позвоночник при падении с турника и была вынуждена оставить большой спорт. Но преданной ему осталась навсегда. Отсюда и выбор — педфак Института имени Лесгафта. Свои несомненные музыкальные способности (она очень здорово играла на скрипке) Наташа считала чем-то вторичным и необязательным. Не скоро произошла переоценка ценностей…

Мы сдавали экзамены в одном потоке. Среди поступающих было немало и коренных питерцев, и видных парней (институт специфический!), и парней просто помоложе, но Наталья прицепилась, как репейник, именно ко мне. «Скажите, в каком кабинете состоится консультация по…» (далее следовало название предмета), «Вы не знаете, где находится второй корпус?», «Когда обнародуют результаты сочинения?» — эти и десятки других похожих вопросов она умудрялась задать в считаные секунды, если ей удавалось выловить меня в какой-нибудь аудитории или просто в коридоре.

По линии спецслужбы работы в те годы было немного. К разработке конкретных операций меня пока не привлекали. Только отслеживал процессы, происходящие в обществе, и докладывал о ситуации наверх. Я не старался приукрасить действительность, называл вещи своими именами: «В стране процветает взяточничество, в партию вступают только ради карьеры или для получения льгот и материальных благ, Политбюро никто не верит, над престарелыми вождями во главе с генсеком смеется весь народ, смерть Брежнева никого не огорчила», — и так далее, и тому подобное.

Видимо, моя откровенность нравилась руководству, ибо в 1983 году мне, в числе немногих счастливчиков, поручили участвовать в подготовке боевых пловцов секретного отряда «Вымпел» Первого Главного Управления КГБ.

К этой и многим последующим акциям я привлекался на совершенно законных основаниях. В институт приходила директива отправить меня в командировку в такой-то пункт. Остальное было делом техники. Командировочные платили по месту учебы и работы, но основной гонорар перечисляло Ведомство по своим каналам. Видимо, моя боевая форма и научная подготовка (я к тому времени закончил Академию и стал работать над диссертацией) полностью удовлетворяли руководство, ибо оно решило поднять мой социальный статус, о чем я был уведомлен через товарища Иванова в конце лета 1984 года.

Мы встретились в Ботаническом саду, в моем родном районе.

Внешне Иван Иванович совсем не изменился, может, только седых волос стало больше, но вещи, о которых говорил мой патрон, повергли меня в шок.

Старший Кум майор Мунтян был мужчиной невзрачным — тощим и сутулым, с небритой бледной физиономией, сразу выдающей в нем неудачника. Все части его лица были сами по себе какими-то незначительными, мелкими. Нос, точно курсисткин кукиш, миниатюрный рот, очерченный узкими фиолетовыми губами, рыбьи глазки с красными прожилками… Довершали картину плотно пригнанные к башке маленькие уши.

Кум восседал напротив меня, предполагая, что выглядит грозно и свирепо. На самом деле картина была явно комедийной. Он сидел на чрезмерно низком, приваренном к вбитым в пол штырям, табурете; это привело к тому, что почти все тело Мунтяна, включая плечи, скрылось за высоким столом, и только голова торчала над ним. Она даже отдаленно не напоминала размерами богатырскую башку из «Руслана и Людмилы», и на голову мудрого Гудвина тоже не была похожа. Так что страху она не нагоняла, более того, вызывала иронический смех.

Проще говоря, для меня он не представлял серьезной опасности, но два гиганта, заслонившие собой выход из кабинета Мунтяна, не способствовали возникновению благодушного настроения. Тем более что я был повернут к «вертухаям» спиной и не мог контролировать их действия. Один из них сопровождал меня на этот допрос к начальнику оперчасти; мне с ним приходилось сталкиваться и раньше, и я запомнил, что он отличался от остальных своих товарищей явно недружелюбным отношением к узникам. От него зеки, как рассказал Барон и те немногие, с кем удавалось переговорить на прогулках, постоянно ждали провокации: то саданет локтем под дых, то ткнет коленкой между ног. Лично я никогда не обращал внимания на такие мелкие пакости, — чем еще больше раззадоривал его.

— Закрой кабинет, Виктор! — обращаясь к этому скалоподобному существу, рявкнул Мунтян.

Я оказался в закрытом каменном мешке. В западне. Интересно, они будут о чем-то спрашивать для приличия или сразу приступят к избиению?

…Моя первая выставка-продажа совпала во времени с официальным, хотя и краткосрочным, всеобщим трауром по очередному безвременно ушедшему генсеку. Хотя траур — сказано слишком громко. Никто о нем особо не сожалел, даже ближайшие соратники, избравшие нового лидера, еще не опустив в землю тело старого.

А что касается моего «вернисажа», так траур, полагаю, даже пошел на пользу. Художественную выставку к числу развлекательных мероприятий не отнесли, зато анонсировали, так что ограниченную в возможностях времяпровождения публику и уважаемых журналистов долго упрашивать не пришлось. И вообще с благословенном граде Петрове в ту неделю оказалось чрезвычайно мало тем и событий, так что волей-неволей пришлось поговорить обо мне.

Короче, с первого же дня выставка широко освещалась в прессе. Критики не скупились на похвалы: «Концептуальный сюрреализм с элементами эзотерики впечатляюще вписывается в стройную систему ценностей, разработанную молодым художником, в основе которой лежит учение о тонкой материи, коей является бессмертная душа»… Дайте переведу дух…

Народ валом валил посмотреть на «новое мышление в живописи». И даже не очень плевался!

Сейчас, по прошествии десятилетия, я понимаю, что причиной успеха было не только удачное время экспозиции и благожелательность (далеко не всегда бескорыстная) прессы. Что-то повисло в воздухе, в душе страны, словно похороны никчемного рамолика перечеркнули мир незримой, но вполне ощутимой чертой. И то, что приближалось, предчувствовалось, нависало, было вовсе не обязательно прекрасным, но принципиально иным — и столь же иными и новыми (не обязательно прекрасным) были мои немудреные экзерцисы на фоне чуть ли не всего намалеванного за последние десятилетия…

Я вспомнил об этом и улыбнулся. Закрыл глаза и увидел Наталью. Вот она впорхнула ко мне в камеру, легкою походкою прошлась вдоль нар. Сейчас она наклонится надо мной и поцелует, как обычно, кончик носа…

Но этого не произошло. Вместо Натальи — полная камера краснопогонников. Сообща мне завернули руки за спину, замкнули кисти «браслетами» и повели в уже знакомый кабинет.

Мунтян не скрывал своей радости. Как барышня вокруг елки, кружился вокруг табурета, на котором в центре комнаты восседал я, и самодовольно потирал руки. Три его шакала, напустив как можно больше серьезности на свои спитые рожи, восседали на зафиксированной скамье, напоминая мне присяжных заседателей. То ли натуральных, то ли ильф-петровских — не знаю!

— Итак, откуда у тебя «адидас» Барона?!

— В шахматы выиграл!