Пасмурным мартовским утром у комфортабельного особняка в тихом квартале Парижа остановилась наемная коляска. Пожилой, но расторопный дворецкий помог выйти молодой даме и подал знак горничной перенести в дом небольшой саквояж. Дама произнесла короткое приветствие и огляделась.

В каменных вазонах у солидного подъезда розовели кустики маргариток. Крупные почки сиреневых кустов, растущих вдоль ограды, унизывали хрустальные капли, то ли с праздничной, то ли с печальной торжественностью. Побеги плюща, цепляющиеся за ноздреватый туф, добрались до полукруглой мансарды, где за широкой балконной дверью белела пышная кисейная маркиза.

— Спальня ждет вас, мадемуазель. — Заверил дворецкий, проследив взгляд прибывшей, и тут же отвел глаза, поймав себя на том, что разглядывал ее с неподобающим любопытством.

Темно-серый дорожный костюм схватывал тонкую фигуру молодой женщины с тем особым шиком, когда желание подчеркнуть свою прелесть выражается в непритязательной простоте. Маленькая черная фетровая шляпа с короткой вуалеткой позволяла рассмотреть персиковую нежность высоких скул, бархатную черноту глаз в обрамлении пушистых, словно меховых, ресниц, нежный рот, который каждый встречный, гордясь своим поэтическим вдохновением, наверняка сравнивал с розой. В линиях этого пухлого, не тронутого помадой рта пряталась какая-то загадка. Они говорили о женщине слишком много, чтобы это могло быть правдой. Дворецкий Стефан, считавший себя знатоком дамских прелестей, увидел в рисунке губ прибывшей волевую уверенность и беззащитность, насмешливость и грусть, монашескую строгость и редкое, изнеженное сладострастие.

Одно было очевидно: чуть поднятые уголки дивного рта не означали улыбки — женщина очень устала и была далека от веселья. Ее руки в велюровых перчатках с напряжением сжимали стеклярусный кисет, в пушистых глазах прятался страх, а запах духов горчил, выдавая тревогу.

Получив накануне телеграмму из Варшавы, Степан возрадовался и начал спешно готовиться к встрече.

Анастасия Васильевна распорядилась не удивляться, а следовательно, так тому и быть. И если верного Степана и распирало от вопросов, он придерживал их при себе.

Прибывшая дама сама начала разговор, лишь только они остались вдвоем в празднично прибранной гостиной.

— Я друг Анастасии Барковской. Простите за обман. Я вынуждена была воспользоваться документами вашей хозяйки и дать от ее имени телеграмму. Анастасия уверяла, что вам можно доверять.

Рожала Анюта Климова на нарах в пересыльной одесской тюрьме. Не ждала еще срока, а подоспели схватки в самую полночь. Надзирательница только замком лязгнула и орать запретила, — «Неча блажить, придурошная. В лазарет тебе рано. А будешь горло драть — пошлю сортир драить».

Бабка-цыганка, ходившая из жалости за беременной женщиной, приняла новорожденную и тяжело вздохнула — не нравилась ей вся

???

Пасмурным мартовским утром у комфортабельного особняка в тихом квартале Парижа остановилась наемная коляска. Пожилой, но расторопный дворецкий помог выйти молодой даме и подал знак горничной перенести в дом небольшой саквояж. Дама произнесла короткое приветствие и огляделась.

В каменных вазонах у солидного подъезда розовели кустики маргариток. Крупные почки сиреневых кустов, растущих вдоль ограды, унизывали хрустальные капли, то ли с праздничной, то ли с печальной торжественностью. Побегдамой была, очень немецкую речь употреблять любила. Да что слова-то… Не было слов… Поклялся мой разлюбезный на образа. что повенчаемся и увезет он меня в свою неметчину.

Через неделю снялись они с якоря — и поминай, как звали. бабы в нашей прачечной смеялись, — «ох, говорили, нехристь, и только над образом твоим посмеялся, и никогда здесь больше не объявится». Ан нет. Гляжу, — стоит у мола ихний «Кайзер Вильгельм». Кинулась я жениха встречать, а он от меня прочь, словно чумную увидел — живот-то уже платьишко вовсю раздул… Ну что тут… Выследила я Эриха своего в темном переулочке и ножичком, что у сапожника взяла, прямо в сердце вдарила… Только не судьба мне убивицей стать. Ожил… А меня и дите будущее проклял…

— Плохое дело, матушка, вредительное. — Мотала Галина седой головой, обмотанной грязными цветными платками. — Вот ты раскрасавицей, видать, была, да не сумела силой своей воспользоваться. Потому что больше сердцем, чем умом жила. Тебя-то на волю скоро пустят, да с дитем этим много лиха хлебнешь. Ведь ребеночек-то у тебя меченый, для непростой доли предназначенный. Видишь, родинка под ключицей левой, словно зернышко? Годкам к шестнадцати ее всю, как маком, осыпет. Это сильный знак, редкий. Вот только поперек добра или зла — толком не знаю, как жизнь обернется. Запиши ты ее, матушка, Анастасией Ивановной, а как подрастет — в монастырь правь или к нашим, цыганам, пристрой. Только не тирань ее и воле ее ни в чем не перечь — не твоего ума дело… Живи, как живется, да слова мои помни…

Так и вышло — часто вспоминала Анна Тихоновна цыганские предсказания.

— Как ты думаешь, Настя, я непременно стану ангелом на небе, когда меня Боженька заберет? Отец Никодим говаривал, — очень важным ангелом. — Спросила Зося свою служанку, давно ставшую подружкой.

Девочки сидели на большом балконе, заплетенном вьющимися розами, и рассматривали нарядных людей, устремленных в эти вечерние часы к приморскому бульвару. Особняк Лихвицких был одним из самых видных в переулке, и многие из гуляющих, задрав голову к балкону, приветствовали чаевничающих там девочек. А пройдя подале, люди качали головами, кручинились: видать, не все блага за деньги купить можно.

Зося пошла в мать — Белокурая, тонкокожая, аж жилки голубые на висках и на шее светятся. Лицо удлиненное, породистое, с тонким носом и синими, «морскими», глазами. Только Настя знала, какой капризной и безжалостной может быть нежная Зосенька. Но прощала ей все. Не из жалости — жалеть Настя как-то не умела. Просто понимала — доля калеки горькая, хотя и не горше ее собственной. Часто думалось ей, что поменялась бы она с превеликой радостью судьбой с барской дочкой — лежала бы под атласными розовыми перинами в нарядной, как бонбоньерка, комнате, и раздавала бы приказы, требуя все. что взбредет в голову — то фиалок из Ниццы, то арбуза к Пасхе, а то белого жеребенка.

Но в один прекрасный майский вечер, когда подросшие девочки по привычке разглядывали с балкона фланирующую толпу, подкатил верхом на гнедом жеребце ученик кадетского корпуса Алеша Ярвинцев и, взяв под козырек, бросив ветку белой сирени прямо в Настины руки.

— Это тебе. — Передала Настя цветы своей хозяйке. И покраснела от лжи, — ведь еще неделю назад Ярвинцев поспорил с ней, что сорвет необыкновенно пышную сирень в губернаторском саду.

Медленно погас свет. В заполненном до отказа зале «Метрополитен-опера» воцарилась полная тишина. Отчетливо зашуршали листы партитуры в оркестровой яме, звякнули на сквозняке подвески большой темной люстры, бесшумно двинулся к колосникам тяжелый парчовый занавес.

Сенсационная постановка «Фауста», открывавшая сезон 1947 года, приближалась к финалу. Все оправдало ожидание сумевших попасть на премьеру счастливцев дерзость трактовки скандинавского режиссера, восхитительная работа художника и модельера, блестящее мастерство вокалистов. Исполнявшая партию Маргариты «Чудо Америки», «божественная» Джессика Галл, казалось, превзошла свои возможности, давно отмеченные эпитетом «феноменальные».

Еще немного и зал взорвется шквалом аплодисментов, свистками, криками «браво», дождь цветов осыпет вышедших на поклон актеров… Но оставалось еще нечто загадочное и опасное, подогревавшее вот уже несколько месяцев страсти музыкального мира. И чем меньше оставалось до конца спектакля, тем тяжелее нависала над сценой грозная тень беды.

В темнице, где заперта перед казнью убившая своего младенца грешница, появляется Фауст. Лежащая в ворохе соломы Маргарита поднимает к вошедшему пустое, бессмысленное лицо и отворачивается: она не узнала Генриха. Бросившись к узнице, Фауст отводит сбившиеся, всклокоченные пряди, заглядывает в ее глаза и в ужасе отшатывается: «Она… безумна!».

Губы Маргариты трогает радостная улыбка, руки тянутся к блестящим пуговицам на камзоле гостя.

— Фу, черт! Что за бред лезет в голову! Отбросив одеяло, Теофил Андерс зажег лампу и посмотрел на часы. Половина шестого. Лег в три. Пил на банкете в Консерватории чисто демонстративно, какой-то дамский коктейль с клубникой и цветочками. Уговаривал себя: (Потерпи, Тедди. Не стоит давать повод всем этим приятнейшим господам (не менее симпатичным, чем гиены в зверинце) вопить в притворном ужасе: «Бедняга Андерс законченный алкоголик!»(.

По дороге домой воображал непочатую бутылку виски и ведерко колотого льда. Но ведь не осуществил уснул! С чего бы тогда это, каменеющая фигура белого истукана без лица, смуглый уродец по имени Младший и колодезные голоса, доносившиеся как из подземелья? Они объяснялись беззвучно и, скорее всего, не были людьми… Но кем же тогда, призраками, инопланетянами, русскими шпионами?

— Чур, чур меня! пробормотал Тед и босиком прошлепал в ванную.

Его жилище являло печальную картину увядающей прелестницы со следами былой красоты. Отдельные предметы роскоши чудом удержались в общем погроме тонущего судна: шикарные, изрядно замызганные ковры, полки старинных, покрытых пылью клавиров, мраморные бюсты Бетховена и Моцарта с поврежденными в процессе горячих дискуссий носами. А эта ванная? Что и говорить, слишком барственная и чувственная для супругов, проживающих в братском союзе и вынужденных уволить прислугу.

Отшвырнув ногой брошенные прямо на кафель вещи вечерний костюм и рубашку с крахмальной грудью, Тед приблизил к зеркалу растерянное бледное лицо, которое еще недавно сравнивали с лицом Иоанна Крестителя, и высунул язык. Ничего особенного. Язык как язык в белесом утреннем налете, свидетельствующем о перегруженной алкоголем печени. Светлые, мягко вьющиеся волосы всклокочены, но не до безобразия, как бывало после тяжелых запоев. В озадаченном взгляде голубых ласковых глаз нет и тени белой горячки.

Евгения Галлштейн родилась в канун революции в ноябре 1917 года, только не в собственном доме в Петербурге, а в небольшой комнате берлинского пансионата для русских эмигрантов.

Семейство крупного российского предпринимателя, покинувшего родину в большой спешке накануне октябрьского переворота, бедствовало. Умер от пневмонии пятилетний Марик, едва перенесла тяготы побега беременная Анна Васильевна. Когда за визит акушерки пришлось отдать именной браслет жены, подаренный в счастливые питерские времена к юбилею семейной жизни, Арон Исаакович Галлштейн расплакался. Он сидел в реденьком скверике, выходящем к железнодорожной ветке, один на сыром ноябрьском ветру, запахивая воротник некогда шикарного ратинового пальто. Ему недавно исполнилось сорок два, но все надежды, силы, вся бурная жажда деятельности, вера в свое призвание, удачливость, полезность обществу и собственному семейству остались позади. Он чувствовал себя стариком, обманутым и несправедливо наказанным.

Интуиция и прозорливость подвела Арона в оценке большевиков. Он был убежденным кадетом, и до последних дней, предшествующих перевороту, верил в разумность просвещенной интеллигенции. «Конституция и парламентская монархия вот истинный выбор России», упрямо твердил Галлштейн, пока не оказался в холодном вагоне третьего класса, следующем в Хельсинки, с двумя чемоданами, шпицем Вилли, простуженным сыном и переваливающейся на отекших ногах женой. Вскоре оказалось, что имущество, увезенное Галлштейном из Петербурга, составляет единственное его достояние. Фабрики, магазины, дома, имения все сгинуло в охваченной гражданской войной России.

Безысходная нужда в чужом, разоренном войной Берлине, две пропахшие керосином и стряпней комнаты в жалком пансионе, вот и все. что оставила своему баловню злодейка-судьба. Наблюдая за грохочущими мимо составами, Арон с завистью вспоминал решимость Анны Карениной и упрекал себя за безволие. «Уж лучше бы этому ребенку и вовсе не рождаться, подумал Арон и быстро перекрестился. Прости, Господи, меня, грешного».

Вернувшись в пансион, он тут же узнал от хозяйки, что стал отцом девочки, что жена перенесла роды тяжело, пришлось пригласить врача, заплатив ему из месячной квартирной платы, которую Арон Исаакович только что внес за август. Добродушная немка смотрела на растерянного жильца полными слез глазами, словно сообщила о постигшей его беде. Ее большое сердце переполняло сочувствие.

В Лоуэлле Джессике сразу не понравилось сонный, скучный провинциальный городок. Чопорные, занудные люди, обеспокоенные своим заработком. Нет и тени опасности, мрачной таинственности, сатанизма, того, что источал в последние годы фашистский Берлин.

Подружка Джес, дочка местного фермера, боявшаяся зарезать курицу, закрыла глаза, чтобы не видеть, как это делает отчаянная немка. Хохоча, словно помешанная, Джессика оторвала от лица Розмари руки и заставила ее смотреть на бьющее крыльями, пытающееся взлететь обезглавленное тело. А когда Розмари удалось вырваться, Джес преградила ей путь к отступлению и демонстративно слизнула с ладони капли теплой куриной крови. Толстуха с дрожащими под сарафаном налитыми грудями заплакала, по-детски размазывая кулачками слезы.

Чуть не разрыдался Мэтью Фанел пятнадцатилетний верзила из старшего класса, когда Джессика, заманив его поздним вечером на местное кладбище, неожиданно сбросила с себя ситцевый халатик. Она села на могильную плиту с именами мэтьювских предков, изящно забросила ногу на ногу и поманила парня к себе. Тот медленно пятился от циничной соблазнительницы, пока не уткнулся в ствол старого вяза. Вплотную приблизившись к Мэтью, Джессика прижалась к нему всем телом и запустила руку в штаны. На парня напала нервная икота.

— Эй, дубина, у тебя что, еще женилка не выросла? Усмехнулась Джес, больно ущипнув его за обмякший орган. Мэтью икнул. Захохотав, Джес продолжала свои действия, пока не добилась результата. Мэтью не мог справиться с икотой и навернувшимися на глаза слезами, но его тело налилось желанием. Тогда Джессика лихо сплюнула и, подхватив халат, гордо удалилась в голубоватый туман, клубящийся среди надгробий.

Очевидно, Арону Галлштейну стало что-то известно о похождениях его очаровательной дочки. Пригласив ее как-то к себе в кабинет, он старательно прикрыл дверь.

Летом, совершая путешествие по Италии, супруги Галлштейн завели знакомство с состоятельным семейством Венцози. Альбер называл себя графом, его супруга Бьянка хвасталась давно прерванной музыкальной карьерой и великолепным домом в Сорренто. На ужин, даваемый Венцози в честь американской звезды Лилиан Гиш, отдыхавшей неподалеку, супруги Галлштейн прибыли с дочерью. Это был первый выезд Джессики в большой свет.

Наконец-то она воочию увидела то, о чем смутно мечтала настоящее богатство, вопиющую роскошь, небрежный аристократизм, блеск славы, упоение властью, вседоступностью и вседозволенностью. Ноздри Джессики трепетали, тело под тонким шелковым платьем цвета ириса напряглось она впитывала все. что происходило здесь, мгновенно занося в память нужные имена, выражения, фразы, всю информацию, которая могла пригодиться в задуманном деле Джессике Галлштейн предстояло в ближайшее время подчинить их всех, заставить преклоняться, шептать в любовном бреду ее имя, бросать к стройным ногам свои гордые имена, состояния, титулы… О, как горячо желала она завоевывать и повергать в прах всех, кто веселился на празднике жизни в эту благоухающую, бархатную южную ночь!

Джессика видела восхищенное преклонение, которым была окружена хрупкая женщина с лицом ребенка американская кинозвезда Лилиан Гиш. Ей сразу стало понятно, кто и чего стоит на этом банкете, словно к каждому из гостей был подвешен ценник. Иерархия влиятельных гостей определилась по множеству примет, по оттенкам взглядов и интонаций, объединяющих участников банкета в избранное, но далеко не равное общество. Джессика выделила троих киноактрису, итальянского тенора Беньямино Джильди и великолепного американца, прибывшего на ужин в компании Лилиан.

Когда в разгар вечера Джильди уговорили спеть, Джессику словно ударило молнией. Она вспомнила потрясенного падре Стефано, его покрывшееся испариной бледное лицо и восторженно блестевшие глаза. Такие же взоры были обращены к поющему итальянцу, а когда он завершил арию, гости ринулись к нему, словно стремясь в экстазе разорвать на части.

Стройный американец, имевший отношение к искусству, оказался другом тенора, организовавшим его гастроли в Америке. Он с привычной грацией блистал в этом роскошном обществе, в его адрес щедро сыпались комплименты и обращались самые обольстительные дамские взоры. Джессике нравилась его уверенная манера держаться, непринужденная легкость и имя Барри, такое же шикарное, мужественное и одновременно щеголеватое, как и он сам.