Наверное, это именно та ситуация, когда человеку остается только одно – тупое покорное терпение. Терпение слепой клячи, обреченной весь свой век крутить скрипучий рудничный ворот. Терпение галерного раба, прикованного к веслу. Терпение смертника, дожидающегося неминуемой казни. Терпение прокаженного, наблюдающего за медленным разложением собственного тела.

Терпение, терпение, одно терпение – и никакой надежды…

Существует, конечно, и другой выход. Но это уже на крайний случай, когда не останется ни воли, ни физических сил, ни привычки к жизни – ничего. Не стоит об этом думать сейчас. Рано.

Надо бы отвлечься от мрачных мыслей. А для этого лучше всего сконцентрировать внимание на чем-то хорошем. Что там у нас хорошего нынче? Ну, во-первых, с самого утра над нами не каплет (а капать здесь, кроме банального дождика, может еще много чего) и мой плащ наконец высох. Во-вторых, свежий ветерок разогнал стаи мошкары-кровохлебки, еще вчера буквально сводившей меня с ума. В-третьих, ладони мои почти зажили и успели привыкнуть к топору. Он хоть и недостаточно тяжел, зато отменно остер – обломок нижней челюсти кротодава, насаженный на короткую крепкую палку. Таким орудием при желании можно побриться, заточить карандаш, разрезать стекло, вспороть глотку – хоть свою, хоть чужую. После каждого взмаха топора в сторону отлетает кусок древесины, желтоватый и твердый, как слоновая кость, – язык не поворачивается назвать ее щепкой.

Сколько я себя помню, меня всегда влекло в новые края, в беспредельные просторы степей и океанов, к чужим городам и незнакомым людям. Дорога была моим домом, а скитания – судьбой. Даже две ночи подряд я не мог провести на одном месте.

На Вершени бывает две поры года, причем ни на средней температуре воздуха, ни на соотношении дневных и ночных часов это никак не сказывается.

Голодное и скучное Сухотье длится примерно полтораста суток. В самом его начале сосуды занебников пересыхают, движение соков прекращается, и вся вскормленная этими соками флора мертвеет. Многие виды животных впадают в спячку, те же, кто остался бодрствовать, вынуждены промышлять беспощадным разбоем. Жизнь замирает даже в пышных антиподных лесах, покрывающих нижнюю, обращенную к земле поверхность ветвяков. Люди существуют за счет заранее заготовленных запасов пищи и охоты на случайную дичь. До нового урожая доживает едва ли половина из них.

Мочило почти наполовину короче Сухотья, но и этого времени вполне достаточно, чтобы вся природа бурно расцвела и дала обильные плоды. Напор сока быстро достигает максимальной силы. Обычные для Вершени туманы превращаются в непроницаемую завесу, которую не в состоянии рассеять даже самый сильный ветер. Лишь радуги, сияющие в серой мути, не дают путнику сбиться с дороги. Каждую ночь антиподные леса покрываются жгучей, как муравьиная кислота, росой. Не знаю – то ли это естественный процесс жизнедеятельности незнакомых мне растений, то ли способ защиты от неимоверно расплодившихся хвостатых и бесхвостых обжор, но оказаться под таким душем я не пожелал бы даже врагу… В каждой норе, в каждом кустике, в каждой луже кипит жизнь. Обожравшиеся кротодавы становятся мирными, как овечки. Даже беспощадные и ненасытные Фениксы довольствуются только сердцем и печенью своих жертв.

О причинах смены сезонов ни Яган, ни Головастик ничего определенного сказать не могут. Об астрономии этот народ имеет такое же представление, как эскимосы о поливном земледелии. Мироздание их ограничено рамками реального бытия, и никакие необъяснимые природные явления не позволяют эти рамки расширить. Вершень – это жизнь. Прорва – смерть. Иззыбье – вещь малоприятная, но без него не обойтись. Больше во Вселенной ничего нет, да и быть не может. Звезды здесь никогда не наблюдаются, а наступление света и тьмы никоим образом не связывается с движением невидимого светила.

Однако кое-какие знания и элементарный здравый смысл подсказывают мне, что причиной годовых изменений является в первую очередь космический фактор. Одних нагнетающих сил корневого давления и присасывающих сил транспирации вряд ли хватило бы на то, чтобы поднять столь огромную массу воды на такую высоту. Точно так же, как на моей родной планете океанские приливы зависят от притяжения Луны и Солнца, так и здесь какое-то достаточно массивное небесное тело периодически превращает ксилему занебников в мощнейший насос.

Стороны света на Вершени определяются совсем не так, как у нас. Это и неудивительно для мира, в котором отсутствует понятие горизонта и никто никогда не видел восхода и захода светила.

Любой ярус занебника составляют шесть ветвяков, расположенных под углом шестьдесят градусов относительно друг друга. Каждая их этих огромных спиц, посаженных на не менее огромную ось – ствол занебника, чем-то отличается от всех остальных и, как пальцы на руке, имеет свое собственное имя: великодрев, неболом, гулявник, дерть, сучава, игольник. Я слишком мало времени провел на Вершени, чтобы с первого взгляда определять название ветвяков (с ярусами легче – чем он ниже, тем гуще и пышнее покрывающая его растительность), но для коренных жителей это не составляет никакого труда.

Поскольку одноименные ветвяки всех занебников направлены строго в одном и том же направлении, человек, отправляющийся в дальний путь, ориентируется здесь не на юг или север, а на неболом или игольник.

В настоящее время мы двигались по гулявнику третьего яруса, двигались быстро и даже с некоторым комфортом – просторные плетеные корзины, в которых нас разместили поодиночке сразу после ареста, волокли на плечах служивые-носильщики. В дороге нас кормили как на убой, но особой воли не давали. Если и выпускали из корзины, то исключительно по большой нужде и обязательно под усиленным конвоем. Посторонние разговоры не поощрялись. Правда, однажды на привале Яган беспрепятственно приблизился ко мне. Он хоть и старался держаться независимо, но, видно, даже его подлая душонка знала, что такое стыд. Стараясь не смотреть на меня, Яган заговорил о каких-то мелочах, но, натолкнувшись на мое демонстративное молчание, смешался, забормотал что-то невразумительное и поспешно ретировался. От него сильно пахло паленой шерстью и горелым мясом. Можно было подумать, что из моего бывшего сотоварища недавно пытались приготовить жаркое на вертеле. Причина этого смрада стала ясна, когда Яган повернулся ко мне спиной – к корявому и маловразумительному клейму, обозначавшему не то «вор», не то «враг», добавилась свеженькая приставка «не». Каллиграфическая точность и предельная аккуратность этого нового клейма исключали всякую возможность подделки. Значит, Яган кое-чего уже добился – обвинение в государственном преступлении с него снято. Думаю, на этом он не остановится. Великие дела ожидают его впереди, да только я ему в тех делах не помощник. Уж лучше со змеей подколодной дружбу водить.

И все же интересно: какая судьба уготована мне? С обыкновенными пленниками так не обращаются. Но и почестей, положенных потенциальному мессии, что-то не заметно. Конечно, Яган стукнул кому надо, кто я такой, но личность моя еще требует уточнения. Для этого нас и волокут в Ставку, то бишь в местную столицу. Там, наверху, все и решится. Как говорил мой дедушка: или грудь в крестах, или голова в кустах. Игра начинается нешуточная, и проигравший не может рассчитывать на снисхождение. Лжедмитрий в Москву на белом коне въехал, а обратно улетел прахом из пушечного жерла. Хотя, говорят, мужик был совсем не глупый.

Словно лавовый поток размером с океан, словно цунами из горящей нефти, словно протуберанец, родившийся в недрах преисподней, на Страну Забвения надвигалось Лето и вместе с ним надвигалась смерть.

Первыми, как всегда, умерли нежные цветы, покрывавшие черепашьи пастбища.

Дети собирали опавшие лепестки и охапками носили их в дом судьи Марвина.

Тот сидел в пустой светлой комнате, стены и потолок которой хранили неистребимые следы предыдущего Лета, и рассеянно составлял из этих лепестков картину. По замыслу судьи ее гамма должна была как-то контрастировать с его собственными невеселыми мыслями.

Однако на этот раз у Марвина ничего не получалось. Как он ни компоновал оттенки, к каким только ухищрениям ни прибегал — мертвые, иссушенные неведомой силой лепестки могли выразить только то, что выражали: тоску, тлен и печаль небытия. Дети тихо стояли вокруг и наблюдали за его кропотливой работой. Большинству из них предстояло умереть в самое ближайшее время, и они знали об этом.

Стеклянное небо очистилось, и перед путниками открылся суровый безрадостный пейзаж. Нигде не было заметно и следа какой-либо растительности. Там, где каменистая равнина смыкалась с небосводом, торчало какое-то странное сооружение. Скоро стало ясно, что это нечто вроде обелиска, вырубленного из цельного куска серого гранита. Торс и конечности многометрового истукана были нарочито огрублены, зато непропорционально крупная голова представляла собой шедевр камнерезного искусства. Не вызывало сомнения, что жутко ухмыляющаяся, безгубая рожа с глубокими провалами глазниц и курносым огрызком между ними принадлежит мертвецу, но мертвецу сумевшему сохранить не только вертикальное положение, но и некую гипнотическую власть над живыми существами.

В одной руке истукан сжимал молот, а в другой — длинные клещи. Его широко расставленные ноги-обрубки образовывали как бы арку, под которой мог свободно проехать всадник на лошади. Далеко слева и справа, на одинаковом удалении от статуи виднелись ее точные копии, как бы составляющие опорные точки некой невидимой цепи, отгораживающей эту страну от всего остального мира.

Надежда подобрала с земли замысловатый обломок металла, охристый от ржавчины, и швырнула его в пустое пространство между двумя истуканами. Пролетев по дуге несколько метров, обломок исчез — не вспыхнул, не превратился в пыль, не срикошетил, а просто исчез, как будто канул в иное измерение.

— Сюда лучше не соваться, — сказала она. — Эта преграда пострашнее, чем лес со всеми его обитателями. Пройти можно только под аркой.

— Откуда ты это знаешь? — вяло спросил Артем.

Воспользовавшись окном, образовавшимся в цепи дозорных, путники беспрепятственно добрались до линии границы, обозначенной уже знакомыми им каменными истуканами. Пустое пространство, ограниченное ногами-арками ближайшего из них, никак не прореагировало на брошенный сквозь него камень. Тем не менее чувства, которые испытывал Артем, вступая под низкие, грубо отесанные своды, нельзя было назвать особенно приятными. Однако ничего примечательного не случилось. Границы Страны Максаров действовали по принципу обратного клапана, пропуская всех странствующих и путешествующих только в одном направлении: отсюда — туда.

Слыша за спиной запоздалый перезвон гонгов, они, не таясь больше, двинулись через равнину, которую, похоже, сначала долго молотили гигантскими цепями, а затем поливали горячей смолой или чем-то в том же роде. От каймы леса-сторожа, составлявшего передовой рубеж обороны Страны Максаров, не осталось ничего, кроме голых, аккуратно заточенных к вершине кольев. Не вызывало сомнения, что в не очень отдаленном прошлом на каждый такой кол было нанизано довольно кошмарное украшение, под воздействием непогоды, стервятников и естественных процессов разложения успевшее утратить свой первоначальный весьма поучительный вид. Лишь кое-где на засохших древесных стволах еще висели черепа, тазовые кости и полукружья ребер.

— Калека помнит эту битву, — как бы нехотя сказала Надежда. — В тот раз его народ выступил против максаров в союзе с жестянщиками. Огромную армию прикрывали железные машины, способные метать огонь и гремучие смеси. И вся эта армада погибла, не пройдя и десяти тысяч шагов. Машины принялись уничтожать друг друга, а затем и тех, кого должны были защищать. Стена огня стояла до самого неба. Горели даже камни. А немногие уцелевшие воины готовили для себя острые колья и сами садились на них. Невредимые помогали раненым, сыновья уступали место отцам, а вождей пропускали без всякой очереди. Двое или трое максаров, устроивших всю эту бойню, стояли на ближайших холмах и покатывались со смеху.

Артем так и не понял, чего в словах Надежды было больше, сочувствия к несчастной судьбе жестянщиков или гордости за максаров.

Пройдя мертвый лес, они вновь углубились в запутанный, ветвящийся лабиринт лощин и балок. До того, как сделать очередной привал, путники отмахали немалое расстояние, но окружающий ландшафт ничуть не изменился, разве что кое-где появились редкие кустики жесткой травы. Не верилось даже, что это уже совсем другая страна.