Знакомство мое с героем этой книги произошло в начале пятидесятых годов, когда я путешествовал по Италии в качестве корреспондента краковского журнала «Пшекруй» и некоторых варшавских газет. На обратном пути из Рима домой я остановился на день во Флоренции с дерзостным намерением за несколько часов осмотреть все исторические места этого города-музея. Сопровождал меня местный скульптор, которого мне еще в Риме порекомендовал как человека, отлично знающего Флоренцию и, помимо прочего, интересующегося всеми польскими достопримечательностями этого города. Гид выдержал экзамен на пятерку. Вскоре выяснилось, что, кроме названных достоинств, он обладает еще одним, о чем скромно умолчали мои римские знакомые: он был мировым рекордсменом в пешем хождении по родному городу. Несколько часов в его обществе были для меня такой «школой», с какой мне, пожалуй, не доводилось сталкиваться со времен моей службы в офицерском пехотном училище, где я обучался до войны. В конце этого культурно-познавательного марафона, когда я был уже еле жив от усталости, неумолимый чичероне затащил меня в отдаленный и мало посещаемый туристами собор святого Марка. В примыкающем к собору монастыре доминиканцев я увидел чудесно сохранившиеся фрески Фра Анжелико и келью Савонаролы такую же мрачную, как и ее давний обитатель. Но самая большая неожиданность ждала меня в соборе. В одном из боковых нефов я буквально вздрогнул от слов проводника: «Вы стоите перед гробницей князя Понятовского, племянника последнего польского короля».

Сначала я подумал, что скульптор что-то поднапутал в истории Польши, так как до того времени я твердо был убежден, что у Станислава-Августа Понятовского был только один племянник – знаменитый Юзеф Понятовский.

[1]

И этот романтический герой похоронен в подземелье краковского Вавеля. Тут у меня промелькнула сюрреалистическая мысль, что гроб князя Юзефа мог быть эвакуирован в Италию во время последней войны, но я отбросил ее как чисто абсурдную.

Нет, проводник ничего не напутал. Во флорентийском соборе святого Марка я впервые узнал из надписи на роскошной гробнице, что у последнего польского короля был, кроме князя Юзефа, еще и старший племянник – князь Станислав Понятовский.

Скульптор немного смог рассказать мне об этой особе. Он знал только, что князь эмигрировал в Италию еще до падения шляхетской Речи Посполитой и что был известен во Флоренции как филантроп и собиратель произведений искусства. Куда больше можно было бы узнать из жанровых сценок на княжеской гробнице, но, не зная биографии князя, я не смог их в то время должным образом расшифровать.

В тот же вечер я уехал из Флоренции прямо домой, в Польшу. Длительное путешествие, потом работа над книгой «Итальянские встречи» изгладили из памяти воспоминания о неизвестном князе Понятовском.

Отцом Станислава Понятовского был самый старший брат последнего польского короля, Казимеж, прославленный кутила и мот, тот самый, который «тридцать лет был великим коронным подкоморием

[3]

и ничего не делал, а потом отказался от титула и до самой смерти звался князем экс-подкоморием». Историки по-разному отзываются о четырех братьях Понятовских. На короля Станислава-Августа возлагают ответственность за разделы Польши, но в общем восхваляют как реформатора, покровителя наук и искусств, а также создателя «Станиславского стиля» в архитектуре. Князя-примаса

[4]

Михала Ежи Понятовского осуждают за его закулисные переговоры с врагом во время осады Варшавы, за необузданную алчность и отнюдь не духовный образ жизни, но усматривают в нем редкую для Понятовских силу характера и не оспаривают его заслуг в области народного просвещения и развития промышленности. Третьему брату – князю Анджею ставят в вину то, что он совсем «обавстриячился» и был абсолютно равнодушен к Польше, признавая, однако, за ним выдающийся военный талант, который унаследовал от него сын – прославленный Юзеф Понятовский. И только экс-подкоморий не удостоился ни одного доброго слова у историков. Крупнейший польский публицист и политический деятель Юлиан Урсын Немцевич (1757–1841) видит в князе Казимеже «сладострастнейшего человека и величайшего бездельника эпохи». Обычно сдержанный, историк Валериан Калинка считает его «одним из элегантных прохвостов, задававших тон в великосветской жизни». А биограф князя-подкомория Юлиан Бартошевич определяет его сущность несколькими бесцеремонными фразами: «Это был чужеядец, ни богу, ни людям ненадобный. За восемьдесят лет жизни он не отличился ни мыслью, ни делом, а если и оказывал какое-либо влияние, то влияние оное всегда было пагубным для окружения. Жил только для себя и своих любовниц».

Жизненная карьера Казимежа Понятовского началась с громкого и неоднократно уже описанного скандального поединка с популярным среди шляхты люблинским воеводой Адамом Тарло. Поединок закончился смертью Тарло при довольно таинственных обстоятельствах, и Понятовский вышел из этого дела скомпрометированным, с клеймом труса и убийцы из-за утла. Впоследствии, достигнув одной из высших должностей в государстве, он дебютировал как мировой посредник и политик на сессии трибунала

Освободившись таким образом от всяких государственных обязанностей и ответственности за дальнейшие судьбы страны, экс-подкоморий в пятидесятилетнем возрасте целиком посвятил себя двум занятиям, к которым чувствовал истинное призвание: придворным интригам и растранжириванию огромного состояния, добытого путем родственных сделок.

Надо признать, что транжиром экс-подкоморий был незаурядным даже для станиславовских времен. Его варшавское «царство», бывшее причиной бесконечных разговоров среди своих и чужих, простиралось между теперешней аллеей Третьего мая и улицей Фраскати и спускалось к самой Саской Кемпе и Сольцу, прозываемому тогда Шульцем. На этом обширном пространстве, пересекаемом живописным оврагом теперешней Княжьей улицы, экс-подкоморий устроил себе что-то вроде гигантского луна-парка, образцом для которого были взяты сады итальянского города Фраскати и от них берущего свое название. Вот как биограф князя Казимежа описывает эти сады: «Пан подкоморий хотел иметь идиллию средь натуры и все сельские строения в одном саду. Для того приказал он вырыть в надлежащем отдалении от готического храма большой пруд, над коим поставил якобы старою мельницу для симметрии. Явился замысел еще оный сад украсить живописными развалинами, дабы удовлетворить романтические вкусы. Для той цели воспроизвел он над прудом какие-то руины… Возвел и гору над водой, но гут даже княжьи льстецы сокрушались, что этот замысел портит совершенную красоту всей картины, поелику заслоняет она вид, и кроме того, гора была премного крутая, премного угловатая, чтобы хорошо натуре подряжать…»

Из княжеского дворца «На горке» можно было спуститься в подземную галерею, освещенную сотнями цветных лампионов. В подземных салонах играли невидимые оркестры, а из-под пола, стоило хозяину хлопнуть в ладоши, появлялись роскошно накрытые столы. Знаменитые иностранцы, бывавшие в те времена в Варшаве, подробно описывали волшебные сады князя-подкомория. Но в описаниях их чувствуется удивление, вызванное больше экстравагантностью и расточительностью королевского брата, нежели его чувством красоты и хорошим вкусом.