Ни одна мать на свете не могла так гордиться своим ребенком, как мать четырехлетнего Бёрге. Беленький, румяненький, он напоминал не просто наливное яблочко, а яблочко из марципана – такие румяные марципановые яблочки, расписанные фруктовыми красителями, обычно украшают рождественские витрины магазинов. Бёрге выглядел до того сладеньким, что у взрослых при виде него текли слюнки, но куснуть его не разрешалось, зато можно было подкидывать в воздух или душить в объятиях. У-тю-тю! – и Бёрге взлетал высоко-высоко, дрыгая толстенькими марципановыми ножками, от него пахло молоком, и его удивленные небесно-голубые глаза становились совсем круглыми. Иным делалось даже грустно, словно они заглянули в свое собственное детство. О, наш утраченный рай чистоты и невинности!

Но все это доставляло удовольствие только взрослым. Бёрге еще не утратил рая, по которому мог бы тосковать, он не знал, что такое невинность, и не испытывал никакой радости, когда взлетал в воздух. А он непременно взлетал, если в доме появлялся великан по имени дядя Фредерик – дядя Фредерик вечно обращался с Бёрге так, будто тот был не мальчиком, а маленьким легким мячом. Лицо у дяди Фредерика заросло огромной, страшной бородой, в дебрях которой прятался большой черный рот, противно пахнущий дымом. При этом дядя Фредерик всегда выпячивал нижнюю челюсть, словно доврский тролль, почуявший человечину. У женщин руки были нежнее, они ласково обнимали Бёрге, но куда было деваться от их глупых вопросов и бессмысленного сюсюканья. У Бёрге начинало сосать под ложечкой, когда наступал воскресный вечер и в гостиной, где собрались родственники, становилось шумно; развалившись в креслах, гости пускали к потолку клубы дыма и были похожи на стадо китов, которые все время толкают и задевают друг друга, оттого что они такие большие. Бёрге охватывал панический страх, и ноги сами уносили его прочь в какое-нибудь укромное местечко.

Аист еще не принес маленькому Бёрге ни братика, ни сестрички, а потому жизнь его была полна тайн, которые с возрастом незаметно уходят из

Самым безопасным местом Бёрге считал чердак. Больше всего он любил сидеть там, когда на крышу обрушивался дождь с ветром и все предметы за окном сливались в грязно-белые пятна, которым уже никогда не суждено было снова стать деревьями или домами. Бёрге уютно раскачивался под монотонную музыку дождя, свернувшись клубочком, будто в утробе матери. Приятно было сознавать, что он в надежном укрытии и весь мир про него забыл, никто не мог видеть, как он сидит тут, отколупывая от стены кусочки штукатурки, или дремлет в своем гнездышке среди старых зимних пальто. Все покрывала пушистая пыль, на которой можно было рисовать, а если дунуть на нее, она взвивалась облачками в серой пустыне, набивалась в нос, в рот, и у нее был вкус чулана и одиночества. Чего только тут не было! Ящик с книгами в белых переплетах, а в книгах – картинки, на которых нарисованы сражения и солдаты. И корабли с пушками, извергавшими черный дым; солдаты со свирепыми лицами шли на приступ, и, рассыпая вокруг искры, катилось огненное колесо, похожее на рождественский бенгальский огонь, только гораздо больше. А высоко над землей летели обломки домов и мостов – удивительные, должно быть, истории рассказывались в этих книгах! На одной картинке было нарисовано множество солдат, они неподвижно лежали на поле, изрытом большими ямами. Была ночь, светила луна, и с первого взгляда казалось, будто не солдаты, а большие белые камни усеяли поле. Но стоило присмотреться, и каждый камень превращался в лицо с дырами вместо глаз, и у всех были туловища, но какие-то черные, почти слившиеся с землей. Как только Бёрге брал в руки книгу с этой картинкой, у него начинало учащенно биться сердце, ему вовсе и не хотелось смотреть ее, к горлу подкатывал ком, но он знал, что все равно будет листать книгу, пока не найдет картинку. Может быть, солдаты умерли, так же как дедушка, которого однажды вдруг не стало? Но ведь дедушку забрал к себе Бог, там был большой зал, ярко горели огромные свечи, было много цветов и все люди почему-то молчали. Говорил один только дядя Эмиль, он был в длинном черном сюртуке, и голос у него был чудной, совсем не такой, как обычно… Когда умер дедушка, все было очень красиво, но если человек умирает лунной ночью в поле и никто об этом не знает? И где взять столько цветов и свечей, чтобы хватило на всех? Но самое главное – дедушка умер не по-настоящему, он только погостит у Бога и вернется – так сказали и мама и Гокке. В один прекрасный день в дверь позвонят, и Бёрге увидит дедушку в широкополой шляпе и со свертками под мышкой… Под мышкой – да, но ведь у многих солдат на картинке нет ни рук, ни ног. Как же вернутся они? Или Бог любит только такие души, у которых все цело? Наверно, души, как и люди, делятся на два рода. Одних Бог помещает в большой зал, среди цветов и свечей, а других так и забывает на поле, где они постепенно смешиваются с землей… Конечно, можно было бы спросить об этом у мамы или Гокке, но, кто знает, вдруг они сами пристанут к нему с расспросами и все кончится тем, что ящик с книгами в белых переплетах исчезнет.

Но однажды солдаты скрылись в земле. Прямо на глазах у Бёрге они внезапно превратились в белые и черные пятна на бумаге, их просто не стало. Это произошло в считанные секунды, они уже не вернулись обратно в ящик; пухлая ручонка положила книгу на пол и никогда больше к ней не прикасалась. Что за чудо? Бёрге широко раскрыл глаза, вытаращились в изумлении мутные чердачные окна, и садовый столик, валявшийся на чердаке, вылупил свой круглый белый глаз. Бёрге затаил дыхание, замер весь чердак, дождь с ветром тоже стихли и прислушались. В целом мире раздавался сейчас один-единственный звук – это маленький мышонок проворно сновал среди старой садовой мебели. Не какой-нибудь сахарный мышонок или белая мышь с красными глазами, а настоящий серый дикий мышонок с черными блестящими глазками!