Дорога оборвалась внезапно. Внизу, на каменном контрфорсе, еще лежал снег. Узкая полоска берега светлела песчаными залысинами, а дальше острый поток бился об остатки мостовых ферм. Рядом какой-то развороченный домик, не то будка путевого обходчика, не то барак, с крыши капали капли, свисал кусок оторванного толя. Белка наставила уши. Смотрит удивленно. Такого существа она еще не видела.

Человек стоял, засунув руки в рукава короткого полушубка, и смотрел на воду, как бы измеряя ширину препятствия. Белка сделала два осторожных прыжка. Села, заметая хвостом воздух над головой. Человек перевел свой взгляд на нее. Он, видимо, знал повадки зверей, потому что не шелохнулся. Белка сделала несколько смелых прыжков. И вот уже засуетилась вокруг ботинка пришельца. Большая нога неподвижно стояла на мокром снегу. Успокоенный зверек принял ее за что-то такое же неопасное, как камень или ствол дерева.

— Не знаешь, что это? — внезапно сказал человек. Голос у него был низкий, с хрипотцой. Белка на секунду превратилась в камень, а затем, в секунду, в молнию, ударившую с земли в небо. Притопывая, она уже сидела высоко на ветке. Пришелец навел на нее палец, как ствол пистолета, и прицелился. Потом повернулся и широкими шагами зашагал вдоль замерзшего пути, туда, где кончался лес.

Миновав поля и сонные перелески, поминутно останавливаясь, он вошел в улицу.

Деревня начиналась с сожженной усадьбы, на которой торчал только колодезный журавель. Потом тянулись ряды печных труб, напоминавших культи осмоленных ветел. Человек свернул в ворота первого уцелевшего крестьянского двора. Здесь стоял военный «джип» с потрепанным брезентовым верхом. Огромный барбос, бренча продетой в кольцо проволокой, едва не задохся от лая; он уже считал машину частью охраняемого им хозяйства. Вторая собака, привязанная коротко, сидела неподвижно возле будки, и только нетерпеливое помахивание хвоста говорило о том, что она внимательно следит, не сделает ли гость неосторожный шаг в ее сторону. В дверях конюшни появился кряжистый крестьянин. Он стоял в расстегнутом пиджаке, сильный и бессловесный, как третий притаившийся зверь. Пришелец подошел к машине и поднял капот.

Впервые она увидела его года три тому назад.

Прошла ночь. День, в который случилось это несчастье, был спокойный. Проснувшиеся люди стали воздвигать над деревней хоругвь дыма. Заревела скотина. Все предвещало хорошую погоду.

Нина остановилась у колодца. Потянулась, как бы желая коснуться руками неба. В какой-то момент она замерла с руками, поднятыми над головой, и расхохоталась. Со стороны реки, откуда-то с зеленеющих озимыми полей, шел в солдатском мундире милиционер.

— Как спалось? Поле мягкое, да, пан плютонόвый?

[6]

 — атаковала она.

— Черт, — сказал милиционер, останавливаясь возле забора. У него было серое от бессонницы лицо.

Плютоновый Гронь охрип, прежде чем ему удалось вытащить людей из хат. Неизвестно почему, люди почувствовали, что остановились в Рудле надолго. Даже поручника он с трудом разбудил к телефону; тот был на посту, а не где-нибудь под кустами на пригорке или на подрытой меже.

— Так точно. Так точно… — сонно кивал Колтубай, трогая рукой набитую соломой подушку в поисках полевой сумки и планшета. Плютоновый Гронь сначала подал планшет. Я не ошибся. Поручник, придерживая трубку плечом, одной рукой шарил по карманам в поисках карандаша, а другой раскладывал карту.

— Построить людей? — спросил плютоновый.

— Тревога, — шепнул поручник между двумя «так точно».

Проведенные карандашом на карте поручника Колтубая прямые линии поднимались извилистыми тропинками между тревожно густыми стрехами, петляли, чтобы перейти через какой-нибудь ручей в единственно доступном месте, там, где ураган, а кое-где и партизанская пила перекинула через ручей большое дерево. Они маршировали, расстегнув воротники, с поясами, повешенными на шею, чтобы холодный воздух мог проникнуть под мокрые от пота блузы. Плютоновый Гронь с неприязнью смотрел на «распоясавшихся», как он говорил, солдат. Он знал, как трудно их в таком состоянии «двинуть», когда «начнется». А начаться могло в любую минуту. Что с того, что из первых рядов этой небольшой колонны были видны их дозорные, рыскающие по поросшему кустами склону. Противник уже давно усвоил простое правило: пропускать головной дозор, чтобы внезапно, спрятавшись за стволами сосен, накрыть огнем головную колонну.

В деревню они вернулись далеко за полночь. Солдаты, засыпая на ходу, почти на ощупь, все-таки как-то находили свои квартиры. Только плютоновый Гронь уже на подходе к Рудле уловил ухом приятный шум: где-то играла гармошка, раздавались веселые выкрики. Все так устали, что напрасно он загонял людей, следя за тем, чтобы их не завлекло гулянье. Сам же он не чувствовал усталости. Разместив плютон, вслепую умылся у колодца, отряхнул от пыли фуражку о колено и был готов.

Гронь без труда нашел веселое сборище. Его сразу же окружило крестьянское радушие, а влюбленно-восхищенные взгляды женщин сняли остатки утомления. В деревне все уже было известно. Пугавшая сон сотня перестала существовать. Прежде чем плютоновый Гронь выпил четвертинку, он рассказал, как собственноручно — здесь он переложил стакан с водкой в левую руку и, ко всеобщему удивлению, выставил боевую правую, — застрелил Кровавого Васыля.

Шеф Службы безопасности, полицейской чоты бандеровцев, хотя чота была лишь то же самое, что плютон, пользовался большей известностью, чем командиры крупных бандитских формирований.

Водка, усталость, волнующий грохот музыки, что еще нужно, чтобы воображение плютонового Гроня взыграло как мотор «виллиса» на асфальте. Крестьяне благоговейно пили, девушки прямо-таки постанывали в ритм его повествования.

— А поручник? — услышал он вдруг.

Назначение в сожженную деревню над Ославой Нина восприняла как горькую иронию судьбы. Сурово, даже агрессивно, давала она показания о встреченном ею и укрывающемся под фамилией Мосур Колтубае сначала на посту МО, а позднее в повете. Возвращаясь с учительской конференции, она всегда находила дорогу к темному дому. В темной приемной она сидела, как терпеливый ребенок у зубного врача. Выпрямившаяся, худая, в своих чересчур длинных платьях, шла она назад. Было что-то возмутительное в ее непослушной памяти, которая могла нарисовать ей преступника только в тот момент, когда он взял у нее корзину белья возле реки. Она звала свою память, как собаку к тому месту в ночи, когда он показал ей свое настоящее лицо.

Лучше всего она чувствовала себя тогда, когда в комнате у Хрыцько писала на доске абсолютные истины: сколько будет дважды два или о том, что у Али есть кот.

[15]

Разные дети приходили в школу в Пасеке. Несуразные малыши, охотно посылаемые родителями, потому что никакого ущерба хозяйству это не наносило, сидели рядом с верзилами, считавшими пастушество ниже своего достоинства, впрочем, так же пренебрежительно относившимися и к «учению».

Послеобеденное время Нина проводила за тетрадками, по вечерам привыкла ходить по домам, как будто бы с советами по воспитанию детей, а на самом деле для того, чтобы не сидеть в темноте одной.

С той трагической ночи в Рудле она боялась тишины. Она могла часами сидеть без движения, не слушая, о чем говорят люди, слыша только их голоса. Оживлялась она лишь тогда, когда разговор заходил про «того с гор». Эта тема появилась почти одновременно с момента ее приезда, но до размеров основной она выросла только несколько месяцев спустя. «Тот с гор» почти все лето кочевал по лесистым склонам Хрышчатой. Пастухи на пастбищах слышали, как он стрелял в оленя; нашелся такой, который божился, что видел, как он шел по следу раненого кабана. «Он» становилось грозным именем незнакомца. Сначала говорили: «Тот с гор», а потом уже только: «С гор». Это стало собственным именем. Возчики боялись возить бревна в сумерки. Никто не говорил «Кровавый Васыль», и это, очищенное от того, что определяет точнее всего, имя «С гор» было трусливым признанием в страхе. Были и такие, которые считали, что учительница любит слушать эти вечерние небылицы.

«С гор» охотился на оленя. Тучу он заметил, когда она шла над редким высоким лесом к потоку, текущему в сторону долины, разделяющей Хрышчатую, и побежал под углом к склону горы. Он был в одних штанах, зеленую военную рубашку со связанными рукавами сдвинул низко на бедра, винтовку держал на вытянутой руке, словно боясь обжечься. Он слышал, как сильно бьется его сердце. Облизал губы, почувствовал соленый вкус соли. Запыхавшись в безнадежном беге за уходящей тучей, он был счастлив. Он чувствовал, как все еще легко, несмотря на усталость, несут его послушные мышцы. Он приближался к месту, откуда открывался вид на перевал, по которому должен был проходить олень. А может быть, олень уже прошел? На секунду он задумался, не сойти ли вниз, не поискать ли следы, поднял вверх смоченный слюной палец, чтобы проверить направление ветра. Спуститься он не мог. Учуят. Он лег на большой камень. Олени выйдут через несколько минут. Сейчас он и без того так утомлен, что не смог бы прицельно стрелять. Жив. Он никогда так сильно и подлинно не ощущал свое бытие, как во время этого изгнания. Здесь не только охотился он, охотились и на него. Сейчас некий приговор природе выносил он. Взял винтовку, продул прорезь прицела. Внизу царила тишина. «С гор» развязал рубаху, расстелил ее и лег. Приближался вечер, на разгоряченную спину повеяло приятной прохладой. С нервным нетерпением «С гор» подумал, что, возможно, сейчас он будет свежевать убитого оленя, из которого хлынет кровь, теплая, живая. Да. Сейчас он перестал быть преследуемым зверем, он опять распоряжался своей жизнью. По правде говоря, он смеялся над облавами, во время которых наблюдал за умаявшимися солдатами в пропотевших мундирах. Он следил за ними то с макушки высокой ели, то следуя сзади, чтобы легче было поднырнуть под вторую волну. Хуже обстояло дело с работниками лесничества. Иногда он встречал их погруженными в раздумье над каким-нибудь неосторожно оставленным им следом, и потом, разозлившись, шел несколько километров, меняя насиженное место на новое.

Он внимательно посмотрел вниз. Было тихо. Ни птичьи голоса, ни макушки небольших деревцев, вздрагивавших, когда их задевали, ничто не предвещало появления зверя. Уже несколько дней он жил остатками мяса убитой косули. Он допускал, что будет облава, и вел себя тихо.

Наконец показались олени. Он заметил, как одновременно с треском сломанной ветки наклонилась молодая сосенка. «С гор» улыбнулся. Он любил, когда зверь подтверждает его знание дела. Он осторожно поднял карабин и отер его о скалу. Теперь он увидел рога. Огромный бык наклонил голову, время от времени исчезая из поля зрения.

На поляну, приблизительно в сорока метрах ниже, высунулась лань.

«Мясо у нее лучше», — подумал «С гор», но прикинул потери на шкуре и весе зверя. Он всегда отсылал добычу в деревню через взятых в долю возчиков. В конце концов он был охотником. Что ему лань!

Алексы сидел, оперевшись спиной о шалаш. На его позвоночник давила какая-то жердь. Ноги он положил возле гаснувшего костра. Носком сапога он мог коснуться сгоревших головней или лица связанного Васыля. Безнадежное спокойствие уже пережитого триумфа. Хуже этого — только страх. Тот, который он испытывал столько раз, сколько думал о том, что ему придется выполнить свое решение. Лесник лежал неподвижно.

— Это ты? — спросил лесник без удивления и страха, впервые посмотрев назад, когда руки его уже были связаны брючным поясом Алексы, которому пришлось повозиться, прежде чем удалось прижать пояс культей и затянуть его здоровой рукой.

— Это ты… — повторил пленник, уставившись на его железный крюк.

С этой минуты они не сказали друг другу ни слова. Были и другие решения. «Лесника не должны были найти и похоронить с почетом, как погибшего в борьбе с фашизмом». Может быть, пойти с ним в урочище над потоком, туда, где, гоня раненого кабана, он наткнулся на странное кладбище в воздухе. В петлях из колючей проволоки, с колючими браслетами на костях рук висело четыре скелета. Ни по кускам истлевшей одежды, ни по каким-либо другим предметам нельзя было определить, кем были эти люди и за что с ними так расправились.

«Будет пятым…» — со злобой подумал Алексы, хотя и знал, что пока это неправда. Пока что он сам прощается с лесом. Слышит крик неясыти и тихое завывание ветра в поваленных бурей соснах, чувствует его холодное прикосновение к лицу и мучительно ждет рассвета: надо уходить. Поверженный враг уже только обуза.

Уже прошло три года. Точнее — три с половиной. Мы стоим в строю. Лица на войне огрубели. Огромные ручищи привыкли держать винтовку. Сначала мы их молитвенно складываем, а потом широко, по-православному осеняем себя крестным знамением. Напротив поп, духовный ассистент командира какого-нибудь куриня или его «шеф штаба». Все это происходит в течение часа, предназначенного для политико-воспитательной работы. У преподавателя, вышеупомянутого попа, доставленного из тюрьмы, глаза закрыты, словно он хочет обмануть и себя, поверить в то, что он у своих.

Когда меня вызвали в штаб и там объяснили задание, я и слышать ничего не хотел.

— У нас есть связь. Мы перехватили курьера из Вены, у нас их ящик. Связь ведет прямо к провидныку

[17]

всего Закерзонского Края. У них Польша называется «Закерзонский Край», — добавил майор, шеф управления, организовывавшего акцию. — Провиднык — это, как вам известно, шеф всей организации. Мы перехватили курьера. Раскололся. Но его контакт ведет на куринь «Смертоносцев», разбитый месяц тому назад. Мы должны сформировать чоту якобы из людей этого разбитого куриня, она должна выйти на связь с другим куринем, штабом которого сейчас командует провиднык. Располагая перехваченными паролями, надо дойти до провидныка, взять его или вызвать облаву. Трудно, да? — пошутил майор. — Но… — тут он выдвинул ящик.

Я ожидал, что он достанет карту, и с недовольным видом смотрел в окно. Но майор вынул из ящика небольшой сверток, достал из него кусок хлеба и начал есть.

— …Вы не обязаны, поручник Колтубай. Это задание особое, не военное: «слушаюсь, пан майор», не обязаны, — продолжал он пытать меня своим монотонным голосом. У него был вид спящего. — Но когда мы его возьмем, война будет закончена. Там, у провидныка, есть всё: явки, карты, списки. Слишком уж долго мы воюем, да? Впрочем, если это вас не очень увлекает…

Осложнения начались уже у ворот облупленного двухэтажного дома, расположенного на одной из боковых улиц. Часовой не хотел их впустить.

— Пропуск… — повторил он в ответ на сердитые, путаные, робкие объяснения Алексы. Наконец пленный потянул конвоира за рукав.

— Туда, — направил он его в сторону бюро пропусков.

— К кому? — зевая, спросил скучающий сержант.

— К шефу, — отрубил Колтубай по-офицерски.