Трелковский оказался в очень сложном положении: его собирались выкинуть на улицу, но один из приятелей — Саймон — рассказал ему про квартиру на Пиренейской улице. Он сразу же отправился туда, чтобы взглянуть на нее. Поначалу вздорного вида консьержка отказывалась показать ему помещение, однако тысячефранковая банкнота настроила ее на более миролюбивый лад.

— Идите за мной, — проговорила она, впрочем, сохраняя на лице прежнее угрюмое выражение.

Трелковский был добропорядочным, вежливым молодым человеком немногим более тридцати лет от роду, который больше всего на свете ненавидел всяческие сложности. Зарабатывал он немного, ему едва хватало на жизнь, и перспектива потерять крышу над головой грозила самой настоящей катастрофой, поскольку на свою зарплату он никак не мог позволить себе роскошь постоянно жить в гостинице. У него, правда, были кое-какие сбережения в банке, однако он знал, что хозяину квартиры, чтобы получить желаемое жилье, придется заплатить сверху, и потому все свои надежды он теперь связывал лишь с тем, чтобы сумма эта оказалась не слишком большой.

Квартира состояла из двух мрачноватых комнат, но без кухни. Открывавшийся из единственного окна в дальней комнате вид был весьма зауряден. Вернее, вида, как такового, не было. Он разглядел всего лишь причудливо очерченное окно на стене здания, расположенного по другую сторону внутреннего двора. Трелковский подумал, что это, должно быть, одно из окон туалета соседнего дома.

Стены его квартиры были оклеены желтоватыми обоями, на которых, очевидно, от сырости, появилось несколько крупных пятен. Весь потолок был покрыт густой сетью мелких трещин, разбегавшихся в разные стороны и наползавших друг на друга, подобно прожилкам древесного листа. Под ногами тихонько похрустывали осыпавшиеся на пол кусочки штукатурки. В той комнате, где вообще не было окон, отделанный под мрамор камин обрамлял маленький газовый обогреватель.

На следующий день в точно назначенный час для посещения больных Трелковский вошел в дверь больницы Сан-Антуан. Одет он был в свой единственный темный костюм, а в правой руке нес фунт апельсинов, завернутых в старую газету.

Он всегда с неприязнью относился к больницам; ему казалось, что здесь за каждым окном в любой момент может раздастся последний хриплый вздох умирающего и что стоит ему хотя бы на мгновение отвернуться, как из больницы сразу же начнут вывозить трупы. И врачей, и медсестер он считал подлинными чудовищами, живым воплощением бессердечия, хотя и восхищался их преданностью чувству долга.

В окошке для справок он поинтересовался, нельзя ли проведать мадемуазель Шуле. Молодая дежурная просмотрела свои записи.

— Вы член семьи? — спросила она.

Трелковский заколебался. Если он ответит отрицательно, не укажет ли она ему на дверь? Наконец он все же решился и произнес:

Из будки телефона-автомата Трелковский позвонил в больницу, чтобы справиться насчет состояния здоровья бывшей жилички, и ему сказали, что она умерла.

Его глубоко тронул этот безжалостный конец. Ему казалось, что он потерял очень дорогого, близкого человека, и испытал внезапное, прочувствованное сожаление о том, что не знал Симону Шуле раньше, еще в добрые времена ее жизни. А ведь они могли вместе ходить в кино, рестораны, делить мгновения радости, которые она так и не смогла познать вместе с ним. Думая о ней, Трелковский уже не представлял ее, как девушку, которую он видел в больнице, а скорее воображал молоденькой девушкой, рыдающей над каким-то невинным проступком юности. Ему хотелось именно в такие моменты быть с нею вместе, иметь возможность указать ей на то, что все это, в конце концов, всего лишь маленькие огрехи молодости, что ей не надо плакать и что она еще будет счастлива. И еще не надо плакать потому, объяснил бы он ей, что тебе не доведется прожить долгую жизнь, а вместо этого однажды вечером ты умрешь в больничной палате, так толком и не пожив на этом свете.

«Я пойду на похороны. Это самое меньшее, что я теперь способен сделать. Возможно, и Стеллу там увижу…»

Со Стеллой они расстались так, что он даже не узнал ее адреса. Выйдя из кинотеатра, они неловко посмотрели друг на друга, не зная, что сказать. Обстоятельства, при которых они познакомились, вызвали в его душе смутное чувство раскаяния, и потому в те минуты Трелковский испытывал лишь одно-единственное искреннее желание — как можно скорее уйти оттуда. Обменявшись чисто формальными и небрежными фразами насчет того, что обязательно встретятся снова, они распрощались, и каждый пошел своей дорогой.

Уже через минуту вновь охватившее Трелковского острое чувство одиночества заставило его сожалеть о том, что он не воспользовался этим случаем, чтобы избавиться от него. Насколько он мог судить, девушка чувствовала то же самое.

Ближе к середине октября, откликнувшись на многочисленные призывы друзей — в первую очередь Скоупа, служившего клерком в адвокатской конторе, и Саймона, который работал коммивояжером и торговал домашней утварью, — Трелковский решил организовать небольшую вечеринку, своего рода «обмытие» новой квартиры, на которую были приглашены некоторые его друзья из офиса, а также все оказавшиеся свободными на тот момент знакомые девушки. Вечеринка состоялась в субботу вечером, так чтобы все могли что следует расслабиться и повеселиться, не заботясь о том, как завтра утром идти на работу.

Каждый принес что-нибудь из еды или выпивки, и все это было разложено на столе. Трелковский попросту не мог запастись достаточным для такой оравы количеством стульев, но под конец смекнул пододвинуть к столу кровать, на которую затем и уселись некоторые из гостей, сопровождаемые смехом девушек и двусмысленными остротами мужчин.

По правде говоря, никогда еще раньше квартира не казалась настолько уютной и ярко освещенной. Трелковскому было очень приятно ощущать себя хозяином всего этого великолепия. Как, наверное, и эта квартира, он еще ни разу в жизни не был объектом внимания столь обширного общества. Все умолкали, когда он рассказывал какую-то историю, смеялись, когда она оказывалась смешной, и иногда даже аплодировали. И, ко всему прочему он слышал, как постоянно произносят его имя. Кто-то говорил: «Я был с Трелковским…», или «В тот день Трелковский…», или «Трелковский как-то сказал…». Да, на некоторое время он стал настоящим королем.

Он никогда не умел пить помногу, однако, не желая разбивать компанию и нарушать веселье остальных, прикладывался к рюмке даже чаще других гостей. Число пустых бутылок неумолимо возрастало, а девушки не переставали втихую раззадоривать пьющих. Вскоре кто-то высказал идею, что освещение в комнате слишком режет глаза, и будет гораздо лучше, если они вообще выключат свет и зажгут лишь лампу в соседней комнате, а дверь между ними оставят открытой. После этого все повалились на постель. Трелковский вполне мог бы даже заснуть в этом полумраке, однако соседство такого количества женщин, а также то обстоятельство, что у него начала побаливать голова, заставляли его как-то держаться.

Скоуп и Саймон заспорили между собой, где лучше проводить отпуск, — на море или в горах.

Теперь, где бы друзья Трелковского ни встречали его, они тотчас же начинали над ним насмехаться. Когда же коллеги по работе узнали про тот случай, они тут же присоединились к общему улюлюканью по поводу его панического поведения.

— Зря ты позволяешь им запугивать тебя, — продолжал увещевать его Скоуп. — Если ты так и будешь все это покорно сносить, они сядут тебе на голову. Поверь мне, надо вести себя так, словно они не существуют вовсе, и тогда им скоро надоест приставать к тебе.

Однако, несмотря на все свои попытки, Трелковскому не удавалось вести себя так, «словно они не существуют вовсе».

Не было ни минуты, когда он, находясь у себя в квартире, мог бы отделаться от мысли, что со всех сторон — у него над головой, под ним, справа и слева — его окружают недоброжелательно настроенные соседи. Но даже если временами ему действительно удавалось забыть про этих людей, они тут же напоминали ему о своем существовании. Не то, чтобы сами поднимали какой-то невообразимый шум — нет, разумеется, ничего подобного не было; это был обычный набор знакомых звуков: едва слышное поскрипывание половиц, приглушенный кашель, металлический скрежет дверных петель.

Изредка кто-нибудь из них стучал в дверь. Трелковский открывал, но на лестничной площадке никого не оказывалось. Он подходил к перилам и заглядывал вниз, вверх. Иногда замечал, как этажом ниже закрывалась чья-то дверь, либо кто-то начинал нетвердой походкой спускаться по лестнице. Однако ничего такого, что имело бы непосредственное отношение к нему самому, не было.

Битва продолжалась в самом сердце здания. Трелковский прятался за шторами своей квартиры, наблюдая за развернувшимся во внутреннем дворе спектаклем, и негромко, но с явным наслаждением смеялся.

Как только до него стали доноситься первые звуки ссоры, он поспешно выключил свет — чтобы потом, когда все закончится, его никто не смог бы упрекнуть в чем-то предосудительном.

А началось все в доме на противоположной стороне двора, где на четвертом этаже праздновали какое-то торжество. Комнаты веселящейся квартиры были настолько ярко освещены, что уже одно это являлось своего рода вызовом окружающим. Окна были плотно закрыты, однако, даже несмотря на это, можно было отчетливо различить громкий смех и чье-то пение. Уже с первых минут Трелковский предвидел, что торжества эти завершатся трагически, и в глубине души был искренне признателен этим нарушителям общественного спокойствия. «В сущности, они ничем не лучше остальных, — думал он. — Я уже слышал, как они сами жаловались на шум, доносящийся с пятого этажа, но это неважно. Просто скоро все это превратится в настоящее побоище, и тогда волки перегрызут друг другу глотки!» Начало было довольно спокойным, вполне мирным. За-тем он расслышал чей-то пронзительный голос, призывающий к тишине ради больной женщины. Реакции со стороны веселящихся, однако, не последовало. Повторная попытка носила уже более агрессивный характер. Кто-то прокричал:

— Эй вы там, немедленно заткнитесь! Нам завтра рано вставать!

И снова никакой реакции — только новый смех и пение. Трелковский наслаждался той атмосферой, которую создавало это шумное веселье. Во всех остальных углах здания воцарилась гнетущая, угрожающая тишина. Один за другим гасли огни в квартирах, словно демонстрируя всему миру, что их обитатели твердо вознамерились спать. Преисполненные чувством собственной правоты, два мужских голоса снова потребовали немедленной тишины и порядка. Вот тогда-то и завязался весьма оживленный диалог.

Трелковский выходил из кинотеатра, в котором смотрел фильм о жизни Луи XI. С тех пор, как он начал читать исторические романы, оставшиеся в квартире после Симоны Шуле, его просто зачаровывало все, что имело отношение к истории. На углу улицы неподалеку от кинотеатра он увидел Стеллу.

Она стояла в окружении небольшой группы друзей — трех молодых мужчин и девушки, — было совершенно ясно, что все они также только что вышли из этого же кинотеатра. Он никак не мог решиться заговорить с ней, хотя почему-то почувствовал жгучую потребность сделать это; не столько потому, что так уж хотел снова повидать ее, — просто ему требовалось сейчас оказаться в компании незнакомых людей. С тех пор, как Трелковский перестал встречаться с Саймоном и Скоупом, он жил практически в полном одиночестве, и его буквально изводило желание поговорить с людьми своего круга.

Он чуть приблизился к группе молодых людей, выжидая момента, когда можно будет обратиться к Стелле, — к сожалению, девушка стояла спиной к нему. От того немногого, что доносилось до него из их разговора, у него сложилось впечатление, что она говорила об увиденном фильме, причем свою точку зрения выражала с изрядной запальчивостью.

Он ждал, когда возникнет хотя бы малейшая пауза, чтобы можно было вступить в разговор. Поначалу молодые люди стояли прямо напротив кинотеатра, но затем стали медленно продвигаться по улице, так что Трелковскому не оставалось ничего иного, как следовать за ними. У него было такое ощущение, будто он через замочную скважину подсматривает и подслушивает чужой разговор. До сих пор никто из них не обращал на него ни малейшего внимания, но он понимал, что через несколько мгновений это обязательно произойдет. Ему следовало что-то предпринять, причем не откладывая, пока кто-либо из парней не заметил, что он преследует их, и не подумал чего-то нехорошего.

Но что же он мог сделать? Если просто окликнуть — «Стелла!» — не покажется ли ей его поведение слишком фамильярным? И что подумают ее друзья? Он знал, что некоторые люди терпеть не могут, когда их в публичных местах окликают по имени, — как знать, вдруг она как раз из таких? В равной степени не мог он и произнести что-то вроде «Эй!» или «Эй, ты!» — это оказалось бы просто невежливым. Подумал было насчет «прошу прощения…», но и это показалось ему не лучшим вариантом. Щелкнуть пальцами или сделать какой-то жест рукой? Невежливо — скорее это подходило для ресторана, в котором подзывают официанта, хотя, в конце концов…

Похоже, что консьержка поджидала его прихода. Как только он показался, она сразу же замахала ему рукой из окна своей комнаты. Видимо, не успокоившись на этом, она подняла оконную раму и громче, чем того требовала ситуация, позвала:

— Месье Трелковский!

Ей никогда не удавалось произнести в его фамилии звук «с» между «в» и «к», отчего получалось что-то вроде «Трелковкий». С приветливой улыбкой на лице он подошел к ее окну.

— Вы видели мадам Диоз? — требовательным тоном спросила женщина.

— Нет, а что? — в свою очередь спросил он, понятия не имея, кто такая мадам Диоз.

Он заболел. Уже несколько дней ему нездоровилось.

Он без конца зябко поводил плечами, вдоль спины пробегали ознобные судороги, нижняя челюсть слегка подрагивала, а лоб то полыхал, словно объятый пламенем, то покрывался ледяным потом. Поначалу Трелковский отказывался верить в то, что с ним что-то не в порядке, и продолжал вести себя так, как если бы ничего не случилось. Однако уже у себя в офисе он был вынужден сидеть за столом, обхватив голову ладонями, чтобы хоть отчасти заглушить непрекращающийся гул в ушах. Если ему приходилось подниматься по лестнице, причем неважно, сколь длинным был пролет, то, едва достигнув вершины, он оказывался в весьма плачевном состоянии. Так больше продолжаться просто не могло; он был болен, причем болен серьезно.

В организм ухитрилась пробраться какая-то нечисть, угрожавшая вконец разрушить его. Но что именно это было? Пылинка, образовавшая невидимое препятствие, которое, в свою очередь, нарушило нормальное функционирование двух взаимосвязанных колес? Коробка передач, которая почему-то перестала обеспечивать должное сцепление? Микроб?

Живший по соседству доктор так толком и не объяснил ему, в чем причина его недуга. При этом он ограничился тем, что в качестве меры предосторожности прописал ему незначительную дозу антибиотиков да еще какие-то маленькие желтые таблетки, принимать которые следовало дважды в день. Кроме того, он порекомендовал есть как можно больше йогурта. Это прозвучало, как шутка, однако доктор сопроводил свою рекомендацию энергичным кивком головы.

— Нет-нет, — заверил он пациента, — это именно так. Как можно больше йогурта. Это восстановит правильное функционирование вашего кишечника. А на следующей неделе загляните ко мне.

Лихорадка прошла, однако Трелковскому по-прежнему никак не удавалось вернуться к нормальному ритму жизни. Казалось, что болезнь унесла с собой какую-то частичку его самого — у него возникло такое чувство, будто ему все время чего-то недостает, а чуть притупленные ощущения постоянно создавали иллюзию, словно мысли никак не могут попасть в ногу с собственным телом. И его это тревожило.

Встав в то утро с постели, Трелковский почувствовал себя так, как если бы обрел волю, которая на самом деле принадлежала совершенно другому человеку. Он всунул ноги в шлепанцы, в которых всегда теперь ходил по квартире, накинул на плечи банный халат и прошел на кухню, чтобы вскипятить немного воды для чая. На работу он пока не ходил, поскольку чувствовал себя слишком слабым.

Когда вода закипела, он пропустил ее через ситечко с чаем — на сей раз заварка была свежей. Жидкость в чашке приобрела чудесный цвет, чем-то похожий на изящный китайский лак, и имела мягкий, сдержанный и одновременно непреодолимо влекущий аромат. Сахар в чай Трелковский никогда не клал — вместо этого совал за щеку кусок сахара и маленькими глотками отхлебывал напиток.

До него все так же доносился стук молотков рабочих, ремонтировавших во внутреннем дворе стеклянный навес. Трелковский машинально положил на язык кусок сахара, взял в руку чашку и прошел с нею к окну. Двое рабочих как раз посмотрели в его сторону. Едва увидев его, они разразились буквально гомерическим и одновременно вульгарным хохотом. Поначалу он подумал, что что-то напутал, что стал лишь жертвой оптической иллюзии, однако уже через несколько секунд до него дошла горькая и досадная правда: рабочие откровенно потешались именно над ним. Он было смутился, а затем почувствовал раздражение. Брови его гневно сошлись над переносицей — он надеялся показать им, что о них думает, — однако это также не возымело должного результата.

«Ну, это уж слишком, — подумал он. — Что это они себе позволяют?»

Как только Трелковскому стало известно о существовании заговора, имеющего цель уничтожить его самого, он стал с болезненным упорством и даже каким-то удовольствием стремиться к тому, чтобы максимальным образом изменить свой характер. Коль скоро соседи задумали — вопреки его воле — преобразить его в какого-то другого человека, что ж, он покажет им, что способен сотворить по своей собственной инициативе. Таким образом, он станет сражаться с ними их же оружием и на их чудовищный план ответит своим собственным.

В магазине, куда он вошел, пахло пылью и грязным тряпьем. Старуха, которая заправляла в подобном заведении, ничуть не удивилась появлению Трелковского в женском обличье, и он решил, что она уже привыкла к подобным вещам. Он потратил немало времени, перебирая целые кучи париков, которые она вынесла ему на показ, — все они оказались несколько дороже, чем он предполагал ранее, — однако в конце концов он все же решил выбрать себе самый дорогой, какой только у нее был. Когда Трелковский примерил его на себя, у него создалось такое впечатление, будто он надел на голову шляпу из тяжелого меха. Впрочем, нельзя было сказать, что ощущение это оказалось таким уж неприятным, а потому из магазина он вышел уже в обновке. Обдуваемые легким ветерком, длинные локоны волос мягко стелились вдоль его лица, чем-то напоминая края флага, колышущегося вокруг древка.

Трелковский ожидал, что прохожие будут останавливаться и укоризненно смотреть ему вслед, однако никто из них, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. Он тщетно пытался разглядеть в их взглядах хотя бы какой-то намек на враждебность по отношению к себе, но нет — все вели себя подчеркнуто безразлично.

А в самом деле, почему должно было быть как-то иначе? Он что, каким-то образом задевал их, вмешивался в их дела, нарушал их право вести себя так, как им того хотелось, поступать так, как они сами считали нужным поступать? Ведь если разобраться, в своем нынешнем нелепом наряде он должен был даже меньше раздражать их, нежели все остальные люди, поскольку теперь он уже являлся не вполне полноправным гражданином, ибо сам же частично отверг свои собственные права. Теперь его мнение уже не имело сколько-нибудь существенного значения. И лицо его обвевали вовсе не концы стяга, а старая простыня, покрывающая и застенчиво скрывающая сам факт его постыдного существования. Прекрасно, коль скоро все пойдет именно так, а не иначе, он доведет начатое до своего логического завершения — целиком обмотается бинтами, а потому никто не заметит, что он превратился в самого настоящего прокаженного.

Трелковский посетил еще один магазин, в котором купил платье, кое-что из белья, чулки и пару туфель на очень высоких каблуках, после чего вернулся к себе домой, готовый приступить к осуществлению задуманного плана.

Скоуп и Саймон уже сидели в ресторане на своих обычных местах — рядом с батареей отопления. Увидев Трелковского, они принялись шумно, через весь зал, приветствовать его.

— Посмотри-ка, кто к нам пришел! Неужели ты решил наконец-то уделить хоть немного внимания собственным друзьям? Где, черт бы тебя побрал, ты пропадал все это время?

Трелковский почувствовал раздражение и все же с на-стороженной застенчивостью подошел к их столику. Приятели как раз приступили к своим закускам.

— Ну, ты как, вырвался наконец из цепких лап своих соседей? — спросили они чуть ли не в один голос.

Что-то пробормотав относительно причин своего долгого отсутствия, он присел у дальнего края стола.

Его готовили к жертвенному закланию!

Из-за того, что он пытался сбежать, они решили контратаковать, причем не остановились даже перед тем, чтобы ради достижения собственных целей прибегнуть к противоправным действиям. Хотел он того или нет, но ему предстояло быть превращенным в Симону Шуле. Иного выбора они ему не оставляли.

В конце концов Трелковский все же смог подняться. Все тело ломило, в голове пульсировала тупая, надсадная боль. Кое-как добравшись до ванной, он плеснул в лицо холодной водой. Сознание немного прояснилось, но боль по-прежнему не проходила.

Итак, наступал последний акт драмы, и он ощущал пугающую близость ее развязки. Трелковский подошел к окну и выглянул в простиравшуюся за ним темень.

Стеклянный навес, наверное, уже отремонтировали. Интересно, как конкретно они все же намерены подтолкнуть его к тому мгновению, когда он решит покончить с собой. Умирать ему не хотелось, но даже если это и случится, не станет ли его смерть символом поражения соседей? Если их ловушка захлопнется, как это было ими запланировано, он действительно превратится в Симону Шуле и совершенно спонтанно покончит с собой. Однако дело-то было совершенно в другом. Ведь он же все это время лишь притворялся, поскольку твердо знал, что не является Симоной Шуле. Так на что же они теперь надеялись? Что он и с самоубийством тоже лишь разыграет спектакль, имитирует собственную смерть?

Бежать, уносить ноги — все это было прекрасно, но — куда? Трелковский лихорадочно перебрал в уме знакомых людей, пытаясь выбрать из их массы того, кто мог бы прийти ему на помощь, однако все они казались сейчас холодными, безразличными, чужими.

Друзей у него не было. Во всем мире не существовало человека, которому до него было бы дело. Нет, это не так — имелись вполне конкретные люди, которые о нем думали, думали постоянно, однако им от него хотелось только двух вещей — сумасшествия и смерти.

К чему предпринимать какие-то попытки, когда заранее знаешь, что все они обречены на неудачу? А не проще ли просто вытянуть шею перед палачом? Ведь таким образом он раз и навсегда спас бы себя от суеты и бесконечных страданий. А он и в самом деле страшно устал.

В мозгу вспыхнуло одно имя — яркое и слепящее, словно огни фар машины на ночном шоссе. Блестящее и сияющее, как звезда.

Стелла.

Словно зверь в клетке, Трелковский ходил из конца в конец гостиничного номера. Время от времени он приближался к окну и выглядывал наружу — туда, где высокие стены с изредка встречающимися окнами образовывали нечто вроде громадного колодца. Номер располагался на шестом этаже, однако даже на такую высоту практически не проникали прямые солнечные лучи, поскольку все окружавшие отель здания были намного выше его. За весь день он лишь однажды выходил наружу, да и то в туалет, располагавшийся в конце длинного и мрачного коридора. Затем он рано улегся спать.

Как и следовало ожидать, проснулся он посреди ночи от страха, покрывшись холодным, липким потом и перевидав перед этим массу всевозможных диких кошмаров. Лежа в постели с открытыми глазами, он разглядывал окружавшие его тени, пытаясь отыскать среди них хоть мало-мальски устойчивые, обнадеживающие объекты. Однако реальность оказалась не менее угрожающей, чем терзавшие его сознание ужасные видения. Поглотив все знакомые очертания предметов меблировки, темнота теперь словно бросала ему грозный, неземной вызов: там, в этом черном «ничто» сейчас определенно зарождалось нечто чудовищное и неизвестное. Комната превратилась в некую зону размножения, настоящий рассадник монстров. Несколько мгновений он не ощущал ничего необычного, однако такое положение длилось недолго. Подобно сообщающимся сосудам в химической лаборатории, воспаленный мозг Трелковского наполнил комнату ужасами, которые все более приобретали конкретные очертания и внутреннее содержание. Чудовища, существование которых предвидел Трелковский, должны были являться живыми организмами, намеревающимися поглотить своего же творца. Ему следовало немедленно выбросить подобные мысли из головы, поскольку это становилось слишком опасным.

К тому времени, когда настало утро, Трелковский принял твердое решение во что бы то ни стало обзавестись оружием.

Это было проще сказать, чем сделать, — где именно он его раздобудет? Он достаточно начитался детективных романов, чтобы знать, что перед совершением подобного шага следует получить разрешение на ношение револьвера. В любом магазине, куда он обратится с подобной просьбой, обязательно потребуют подобное разрешение, причем даже еще до того, как он успеет закончить свою фразу, а когда выяснится, что у него нет соответствующей бумаги, просто укажут на дверь. Более того, нельзя было исключать, что ему вообще предложат пройти вместе с ними в ближайший полицейский участок, а то и под каким-нибудь предлогом задержат там же, в магазине, вплоть до прибытия полиции. Если же самому обратиться в полицию за подобным разрешением… но как он сможет объяснить этот свой шаг? Стоит ему хотя бы обмолвиться насчет некоего заговора соседей, как его сразу же посчитают сумасшедшим, а то и вовсе направят в психбольницу.

Нет, с официальными инстанциями лучше вообще не связываться.