Нас занесло на самую оконечность Ирландии, в Голуэй, куда неприветливые просторы Атлантики то и дело шлют пелену дождей и дыхание холода, а потом опять пелену дождей. Ложишься спать в тоске, просыпаешься среди ночи, потому что явственно слышишь чей-то плач, может, даже свой собственный, а проведёшь ладонью по лицу — сухо. Поглядишь в окно, перевернёшься на другой бок, а от тоски уже невмоготу — остаётся только шарить по простыням, чтобы нащупать влажный сон и ещё раз попытаться натянуть его на голову.

Так вот, занесло нас туда, где кругом одни серые камни с зелёной бородой, то бишь в Голуэй, скалистый городишко, снизу отсыревший от моря, а сверху — от дождя; в компании с нашим кинорежиссёром я прозябал там целый месяц, работая над сценарием фильма, который, по жестокой иронии судьбы, предстояло снимать под ласковым, жёлтым солнцем Мексики ближе к январю. В сценарии присутствовали разъярённые быки, пряные тропические цветы и жгучие взоры; я тыкал окоченевшими пальцами в клавиши пишущей машинки, сидя в неуютном гостиничном номере, а в окно диким зверем билось ненастье. Еда, которую там подавали, мало чем отличалась от тюремной баланды.

На тридцать первый вечер, ровно в семь — стук в дверь. Через порог нервно шагнул мой режиссёр.

— Валим отсюда к чёртовой матери — найдём, где в Ирландии можно оттянуться; больше нет сил слушать этот проклятый дождь, — выпалил он на одном дыхании.