Наиболее примечательной особенностью этого дома было ощущение тишины. Когда мистер Греппин проходил через парадную дверь, смазная тишина распахнувшихся и захлопнувшихся створок напомнила о том, как распахивается и захлопывается сон; это было нечто на резиновых лапах, обильно смазанное, неспешное и нематериальное. Двойной ковер в холле, им самим недавно уложенный, гасил стук шагов. Когда по ночам на дом обрушивался ветер, не слышно было ни стука карнизов, ни дребезжания ставень. Мистер Греппин сам проверял наружные вставные переплеты. Двери-ширмы запирались на новехонькие прочные крюки, печь не постукивала, лишь неслышно выдыхала в горлышки отопительной системы теплый воздух; эти тихие выдохи шевелили манжеты его брюк, пока он отогревал замерзшие на улице руки и ноги.

Измеряя тишину таким поразительным инструментом, как высота и сбалансированность тонов в своих некрупных ушах, он удовлетворенно кивнул: тишина была законченной и единообразной. Ведь прежде бывало, что по ночам в стенах гуляли крысы; пришлось прибегнуть к ловушкам и отравленной приманке, и только тогда стены замолчали. Даже большие стоячие часы были остановлены, застывший медный маятник поблескивал в своем длинном кедровом гробу со стеклянной крышкой.

Они ожидали мистера Греппина в столовой.

Он прислушался. Они не давали о себе знать. Хорошо. Собственно, блестяще. Выходит, они научились-таки вести себя тихо. Людей приходится учить, но старания не пропадают даром: из столовой не долетал даже стук ножей и вилок. Мистер Греппин стянул с себя толстые серые перчатки, пристроил на вешалку холодное, как металлические доспехи, пальто и застыл в напряженном, нерешительном раздумье… что же делать.

С привычной уверенностью, экономными движениями мистер Греппин направился в столовую, где за накрытым столом сидели четверо, не двигаясь и не говоря ни слова. Тишину нарушали разве что его подошвы, тишайше ступавшие по толстому ковру.