Терренс Огден торопливо пересек старинную рыночную площадь Райпона, опустил в почтовый ящик большой конверт из плотной бумаги и зашел в первую попавшуюся табачную лавку. Там он приобрел свежую газету и пачку сигарет, перебросился парой слов с продавщицей, которая сразу узнала его и была вознаграждена автографом. Сгоравшая от любопытства, она обрушила на него лавину вопросов об остальных артистах, остановившихся в городе, и Терри постарался возможно любезнее ответить на большинство из них. Наконец ему удалось более или менее вежливо отделаться от нее, и, насвистывая себе под нос, он выскользнул наружу.

Быстрым шагом он покинул площадь, миновал городскую ратушу и старый постоялый двор и привычной дорогой двинулся вниз к отелю «Спа» на краю города, где остановилась вся съемочная группа «Грозового перевала». Была суббота. Замечательнее июньское утро живо напомнило ему детство. Потом, когда он вырос, такие дни нечасто выпадали в его жизни. Или, может быть, ему просто это казалось? Терри рассеянно подумал, что людская память порой выкидывает странные номера. Да, вполне возможно, что ему это только казалось… Едва заметная ироническая усмешка промелькнула в его светло-голубых глазах. Удивительное дело, но, кроме хорошей погоды, действительно бывшей или придуманной им самим, ему нечего вспомнить приятного о годах своею бедного детства в Шеффилде. Все остальные воспоминания были грустными, даже с диккенсовским оттенком. Вечно пустой желудок. Латаная-перелатаная одежда. Носки, перештопанные до такой степени, что, казалось, состояли из сплошной штопки. Разбитые башмаки, свободно пропускавшие влагу. Безработный отец с пораженными угольной пылью легкими с тех пор, когда он еще работал в шахте. Мать, вечно что-то стирающая или гладящая, прислуживающая в богатых домах. Она состарилась совсем молодой.

Терри пожал плечами и часто заморгал, чтобы прогнать нахлынувшие печальные воспоминания. Теперь в них не было никакого проку, те дни безвозвратно канули в Лету. Времена переменились в старой доброй Англии, и, слава Богу, ему удалось изменить к лучшему жизнь своих родителей. Он сделал глубокий вздох и расправил плечи, чувствуя себя сегодня намного здоровее, чем всегда. Его организм полностью очистился после той пьяной ссоры с Рупертом Рейнольдсом в начале года. Терренс Огден очень гордился, что, получив знак свыше, ощутив дыхание смерти на своей щеке, он сумел взять себя в руки. Он, конечно, не стал завзятым трезвенником, но решительно сократил выпивку и всю высвободившуюся при этом энергию отдавал теперь своей работе. Он вдруг подумал о том, куда запропастился Рейнольдс, где он теперь скрывается? Норман говорит, что, скорее всего, тот сбежал на Континент. «Не так уж далеко, чтобы я, при желании, не смог до тебя добраться», — пробормотал Терри.

— Эй, Терри, куда бежишь, старый хрен?

Терри обернулся. Джерри Массингхем, оседлав велосипед, несся по дороге, нажимая на педали с такой силой, будто спасался от погони. Легкий ветерок шевелил его ярко-рыжие волосы, полы пиджака, развеваясь, хлопали его по спине. Одетый в теплый не по сезону твидовый пиджак и клетчатую рубашку с канареечно-желтым шерстяным галстуком, Джерри выглядел точь-в-точь как сельский доктор, объезжающий поутру своих пациентов.

Громадные двери замка Лэнгли были распахнуты настежь. Лучи яркого солнца лились через старинный портал в необъятный холл, окрашивая в золотистые тона его серые каменные стены и смягчая его суровость. Пылинки, крошечными мошками парившие в косых солнечных лучах, оживляли неподвижность воздуха. Тишину нарушал лишь слабый шелест листвы снаружи.

Франческа стояла на верхней площадке лестницы и смотрела вниз, внезапно охваченная ощущением своего полного слияния с прошлым, которое часто и в самые неожиданные моменты посещало ее в древнем родовом замке. Он был возведен в 1360 году Джеймсом Каннингхэмом, крупным земельным магнатом и отважным рыцарем, сражавшимся под знаменем Черного Принца

[4]

, и с тех пор почти не перестраивался. Взгляд Франчески скользнул по рыцарским доспехам, по которым пробегали солнечные зайчики, задержался на скрещенных мечах над входом и перенесся на рыцарские щиты и шелковые знамена ее воинственных предков, оживлявшие мрачные темные стены, и остановился наконец на огромном букете свежих цветов, который она собрала сегодня рано утром и поставила на длинный дубовый стол. Вдруг в холл влетела бабочка. Покружившись немного над белыми головками цветов, она упорхнула прочь. Франческа застыла в умилении. Эта сцена поразила ее своей красотой и естественностью. Она почувствовала уже в который раз, что замок — лучшее для нее место на свете.

Легкая тень огорчения упала на лицо Франчески, и она с грустью подумала: «Если бы Виктор не настаивал на этой бесконечной секретности, мы могли бы провести уик-энд здесь, в Лэнгли, вместо того чтобы тащиться в Лондон. Как бы это было чудесно!» Он готов был выть от нетерпения, с трудом мог дождаться возможности вырваться из отеля «Спа» в Райпоне, удрать от съемочной группы. Франческа слишком хорошо знала, насколько напряженными выдались для Виктора последние десять дней, и, хотя им не удавалось часто встречаться, они каждый день разговаривали по телефону. Он постоянно ворчал и жаловался на невозможность уединиться с нею, на отсутствие свободного времени на утомительность той роли миротворца, которую навязал ему Марк Пирс своими постоянными чудачествами. Сам Виктор порой тоже капризничал. Сильный и настойчивый до самозабвения, когда они оставались наедине, он становился на людях отчужденным и холодно-безразличным. В такой двойственности его поведения было нечто пугающее Франческу, но сильнее всего она ненавидела необходимость держать в тайне их отношения, на чем Виктор продолжал категорически настаивать. Постоянная ложь тяжелым бременем легла на ее юные плечи. Прямая и открытая по натуре, Франческа тяготилась необходимостью скрывать свою связь с Виктором от Кима и особенно от Катарин, с которой она привыкла делиться самым сокровенным. Но чтобы не рисковать и не потерять Виктора, она была вынуждена выполнять его требование.

Ее раздумья нарушили приглушенные голоса группы экскурсантов, вошедших в холл из Вдовьей галереи, в которой размещалась большая часть бесценных художественных коллекций Лэнгли. Их сопровождал Осборн, гид, водивший экскурсии по замку, который рассказывал посетителям о роде Каннингхэмов из Лэнгли. Спустившись вниз по широкой каменной лестнице, Франческа с улыбкой раскланялась с экскурсантами и перекинулась несколькими словами с Осборном перед тем, как перейти в жилую часть замка, закрытую для посетителей. Она пересекла холл, быстрым шагом миновала библиотеку и вышла в круглый зал, стены которого были обшиты темными деревянными панелями. Обставленный изящной мебелью в григорианском стиле, он был намного меньше и уютнее необъятного каменного парадного холла замка. В него выходили двери нескольких комнат, а украшенная резьбой винтовая деревянная лестница вела в верхние покои замка.

Франческа приоткрыла дверь в кухню и просунула в нее голову. Их домоправительница Вэл, стоя за столом перед окнами, готовила летний пудинг из смеси разных ягод и хлеба. Франческа сказала:

В четверг около двух часов дня в начале июля Ник Латимер на своем новом «Астон-Мартин DB2/4» въехал в ворота киностудии «Шеппертон». Он поставил машину рядом с «бентли» Виктора, заглушил мотор и выскочил наружу. Заперев дверь, он отступил от автомобиля и с нескрываемым удовольствием осмотрел его. Этот совершенно неожиданный для него подарок Виктора дожидался его в салоне Дэвида Брауна на Пиккадилли, когда он десять дней назад вернулся в Лондон. Ник был несказанно удивлен и пылко выговаривал Виктору за его потрясающую расточительность, но тем не менее не переставал восхищаться его невероятной щедростью. Виктор напомнил Нику, что тот уже давно ходил кругами вокруг этого автомобиля.

— Ну вот я и решил купить его тебе, дружище, — продолжил Виктор. — Жизнь столь дьявольски коротка, чтобы еще отказывать себе в том немногом, что может доставить радость в этом жестоком мире. Я надеялся немного порадовать тебя.

Тронутый его дружеским вниманием, Ник с благодарностью принял подарок, подумав про себя, что люди, подобные Виктору Мейсону, — большая редкость. Ник с гордостью провел рукой по капоту и зашагал к съемочным павильонам, расположенным в небольшом отдалении. Они всегда напоминали Нику самолетные ангары — такие же простые, лишенные каких-либо украшений снаружи, и холодные, чисто утилитарные внутри. Единственное, что отличало их от ангаров, так это множество сложного съемочного оборудования и целая армия озабоченных техников и талантливых актеров, занятых тем необыкновенным, сродни колдовству, делом, называемым кино. Фабрики грез! И, подобно любой фабрике, крайне неприглядные на посторонний взгляд. Но Ник наслаждался своей принадлежностью к числу посвященных. Стоя в сторонке и наблюдая за съемками, он любил слушать, как актеры вдыхают жизнь в написанные им слова и они обретают смысл. По дороге к павильону Ник поправил галстук. Интересно, как прошло утро? Сегодня был последний день съемок, и в три часа Виктор должен будет последний раз выйти на съемочную площадку вместе с Катарин Темпест и Терренсом Огденом, чтобы сняться в финальной сцене. «Если на то будет Божья воля, то эта сцена станет кульминацией фильма», — пробормотал себе под нос Ник.

С момента возвращения Ника из Нью-Йорка Виктор угощал его бесчисленными рассказами обо всех перипетиях на съемках за последние несколько месяцев, а Ник слушал их со смешанным чувством изумления и болезненного любопытства, понимая, что Виктор вовсе не преувеличивает, утверждая, что этот фильм оказался самым сложным из всех, в которых он когда-либо участвовал. Ник хорошо знал, что самые разнообразные осложнения и проблемы всегда идут рука об руку со съемками любого фильма, но «Грозовой перевал» по этой части с самого начала оказался вне конкуренции. Побывав во вторник на студии, Ник сам оказался свидетелем нескольких небольших, но ожесточенных стычек, но Джейк Уотсон и Джерри Массингхем дружно, в один голос заверили его в том, что в такой взрывоопасной атмосфере на съемках нет ничего необычного. Со слов обоих исполнительных продюсеров Ник также уяснил, что все ждут не дождутся, когда наконец будет отснят последний кадр, последние метры фильма займут положенное им место в жестяной коробке для пленок и все смогут с облегчением разбежаться в разные стороны, довольные тем, что все позади и эта компания может распасться.

«Довольно-таки печальный финал», — с грустью подумал Ник. Ему всегда казалось, что, возможно, самое замечательное в съемках любого фильма — тот дух товарищества, который устанавливается между всеми участниками, ощущение крепко спаянной бескорыстными совместными усилиями семьи, тот командный дух, который обычно рано или поздно устанавливается на съемках. Но в этот раз, если верить Джейку, только выдающиеся дипломатические способности Виктора его непревзойденное умение сглаживать острые углы в отношениях между людьми, непрерывно расточаемые им во все стороны благодарности и похвалы, позволяли кое-как уладить все ссоры и не выпустить работу над фильмом из-под контроля.

Дорис Астернан ходила взад и вперед по мраморным плитам террасы виллы Замир, двигаясь легко и изящно, ставя ногу точно в след другой, словно шагая вдоль воображаемой черты, проведенной по полу. Дорис размышляла, и ей, как всегда в такие минуты, требовалось ходить. Ее мозг работал в такт размеренным шагам, анализируя, подобно компьютеру, хранящуюся в нем информацию, выбирая, мгновенно оценивая, принимая или отбрасывая те или иные решения. Дорис была сильно встревожена. Это легко угадывалось по выражению ее лица. Обычно живые зеленые глаза сейчас будто застыли.

Был конец дня, тот особый тихий и спокойный час между уходящим днем и наступающим вечером, когда все живое в природе готовится уйти на покой. Огненный шар заходящего августовского солнца уже почти скрылся за невысокими горами, окружающими Рогбрюн. Его последние лучи раскрасили шафраном и золотом узкую полосу кобальтового неба, уступавшую постепенно место сумеречному рассеянному свету. Дул слабый, чуть заметный бриз, но благоуханный воздух еще хранил дневное тепло.

Большая белая вилла, казалось, была уже погружена в сон, мир и спокойствие царили вокруг. Воздух был пропитан ароматами жимолости,

frangipany,

роз, гелиотропов и красных гвоздик. Ничто не нарушало тишину, кроме стука подошв золотых сандалий Дорис по мраморным плитам и легкого шелеста длинного бледно-зеленого шелкового халата, обвивавшего ее длинные ноги. Обычные взрывы веселого смеха, оживленные молодые голоса, вырывающиеся из магнитофона звуки популярных мелодий, стук мячей и крики болельщиков на корте — все это пропало куда-то. Вилла, на которой не осталось никого, кроме прислуги, была почти пустынна, и Дорис наслаждалась тишиной и покоем. Ким уехал на автомобиле в Грасс навестить старого школьного приятеля и собирался вернуться только завтра. Франческа в сопровождении Дианы умчалась где-то в середине дня, пробормотав нечто не очень вразумительное насчет пикника с Николасом Латимером, помогавшим ей в работе над книгой. Дэвид прилег вздремнуть, а Кристиан тоже удалился к себе в комнату. Они оба сетовали на усталость после званого обеда в доме их друзей в Монте-Карло, где, на взгляд Дорис, было слишком много шампанского, но маловато закусок.

Отвлеченная от своих мыслей легким шумом позади, Дорис остановилась и оглянулась. Дворецкий Ив, командовавший штатом наемной прислуги на вилле, приоткрыл французскую дверь, соединявшую с террасой парадный зал.

— Бон суар, мадам, — приветствовал он Дорис, вежливо кланяясь.

Дэвид Каннингхэм, стоя на террасе, с обожанием наблюдал за Дорис. Та, спрятавшись от солнца в тени большого голубого зонта, сосредоточенно склонилась над разложенными перед нею на столе бумагами. Она была одета в летнее платье из хлопка, по белому полю которого рассыпаны были мелкие цветочки примулы, ее пышные волосы прикрывала живописная широкополая соломенная шляпа. Оставаясь незамеченным ею, Дэвид подумал о том, как молодо и очаровательно выглядит Дорис. Настоящая красотка! Его сердце переполнилось любовью к ней. Сделав шаг вперед, Дэвид сказал:

— Ты кажешься такой прилежной, дорогая, и так увлечена работой, что мне, право, нестерпимо жаль отвлекать тебя.

Дорис быстро вскинула голову. Ее лицо засветилось при виде приближающегося Дэвида, и дрогнувшим от счастья голосом она ответила:

— Я только что покончила с последними приглашениями на бал, а теперь собираюсь заняться карточками, указывающими гостям их места за столами.

Дэвид сел рядом и взял ее руку.

Николас Латимер развалился на диване в кабинете, положив ноги на журнальный столик и не сводя пристального взгляда со своей сожительницы. Несмотря на весь свой гнев, он с трудом сдерживал рвущийся из горла недоверчивый смех и в конце концов громко расхохотался, закинув голову. Но смех его прозвучал безрадостно и затих так же скоро, как и вырвался наружу. Он быстро опустил ноги на пол и подался к ней. Глаза его были холодны как лед, лицо также дышало холодностью.

— Интересно, Карлотта, ты хотя бы прислушиваешься немного к тому, что сама говоришь? Порой ты кажешься просто безумной, совершенно невменяемой.

— Вовсе нет! — резко возразила она, сидя с таким же возмущенным лицом, что и Ник.

— Прости меня, но я в этом не уверен. Ты собираешься уйти от меня и увезти ребенка в Венесуэлу, хочешь спрятать его от меня в своей семье, обратить в католичество. Ты воображаешь, что тебе все это удастся, а я стану плясать под твою дудку. Ты взбесилась и решила, что меня можно послать ко всем чертям. Так вот, что я скажу вам, миледи: к черту! Я заявляю тебе, что ничего из этого не выйдет! — повысил он голос. — И вот что еще. Прекрати эти свои причитания о своем бедненьком маленьком мальчике. Тебя послушать, так он еще не вырос из пеленок. Ему уже, слава Богу, четыре года, и он ни в каком отношении не бедненький! Мало того, что он окружен всеобщей любовью и преданностью, так у него есть еще все, что можно достать за деньги.

Карлотта угрожающе сверкнула глазами и помахала пальцем перед носом Ника.

Неожиданное озарение, когда человеку открывается неприятная, неприемлемая для него правда, прятавшаяся до того в дальнем уголке его сознания, всегда способно вызвать депрессию. Николас Латимер пребывал именно в подобном угнетенном состоянии духа, когда, сидя в гостиной после ужина, он принялся за вторую по счету сегодня вечером чашку кофе.

Он был неудовлетворен своей теперешней жизнью, это ясно. Но признание этого неприятного факта само по себе не способно устранить причины неудовлетворенности. Он столкнулся с несколькими серьезными проблемами, каждая из которых, по крайней мере в данный момент, представлялась ему неразрешимой. Ясно одно: если он хочет продолжать писать, то ему следует сначала навести порядок в личной жизни. Заниматься обоими этими делами с равным успехом — выше человеческих сил.

Так или иначе, но открывшаяся Нику правда нанесла ему сокрушительный удар, и он только-только начинал приходить в себя после пережитого им потрясения. Постепенно до него стало доходить, что его работа всегда была и остается на первом месте и он обязан отмести в сторону все личные невзгоды, чтобы закончить свой роман. Самые незначительные помехи или препятствия отвлекают его, засоряют ему голову. Кроме того, ему всегда была свойственна способность излишне переживать и волноваться по пустякам. С годами она не только не ослабла, но даже усилилась, а всякое волнение всегда отрицательно сказывалось на его творчестве.

Прокрутив все это в голове еще раз, объективно оценив все обстоятельства, Ник решил приложить максимум усилий к тому, чтобы изолироваться от всех домашних дел и проблем, в первую очередь от Карлотты, и в спокойной обстановке довести работу над романом до конца. Его прошлый опыт подсказывал, что выполнить это решение будет весьма и весьма непросто. При необходимости он может даже согласиться на ее отъезд в Венесуэлу, но, конечно, при условии, что она поедет туда одна, без сына. Возможно также, что ему следует уехать из дома самому. Куда бы ему податься? «Че-Сара-Сара» — вот единственное место на свете, которое располагает к работе, где ему, и это проверено, хорошо писалось прежде. Но Виктор скоро собирается приехать в одну из своих нечастых деловых поездок в Нью-Йорк и думает остановиться у него, по крайней мере на месяц. Поэтому нет никакого смысла ехать сейчас к нему на ранчо и вообще уезжать куда бы то ни было. Ник не испытывал ни малейшего желания пропустить приезд Вика и пожертвовать тем временем, которое они могли бы провести вместе. Виктор Мейсон — один из немногих постоянных в его жизни людей. И теперь, почти после тридцати лет дружбы, они с ним оставались так же близки, как прежде если еще не ближе.

«Мне не остается ничего иного, как быть здесь и постараться превозмочь все трудности», — решил Ник и поднялся, чтобы подбросить полено в камин. Выпрямившись, он обратил внимание на то, что Таурелл над камином висит немного криво, и слегка поправил картину. Отступив на шаг, Ник склонил голову к плечу, чтобы проверить результаты своих усилий, и, удовлетворенный ими, вернулся в свое кресло. Его взгляд скользнул по полотну одного из самых любимых им современных художников, написанному в манере нового импрессионизма. На картине была изображена прелестная юная девушка, стоявшая посреди залитого солнцем сада в океане цветов, прикрывающих своими бутонами и листьями ее наготу. Утонченным колоритом, замечательной игрой света на теле девушки, своей пасторальностью она напоминала работы позднего Ренуара. Ник влюбился в эту картину с первого мгновения, как ее увидел. Воздушные пастельные тона, создаваемое ею приподнятое, солнечное настроение как нельзя лучше гармонировали с отделкой и обстановкой его гостиной. Ее стены Ник обтянул тканью с преобладанием кремовых, белых и песочных тонов, кое-где оживляемых легкими абрикосовыми, бледно-зелеными и голубыми мазками. Потемневшее от времени дерево старинной мебели и антиков, которые Ник собирал во время своих поездок в Европу, хорошо сочеталось со светлыми стенами, придавая гостиной традиционный вид. Но все же обстановка этой комнаты оставалась очень интимной, выдававшей его личный вкус, его собственные представления о комфорте и элегантности. Каждый, кто попадал сюда, сразу подмечал спокойную красоту гостиной.