За городской стеной

Брэгг Мелвин

Мелвин Брэгг — популярный английский прозаик, для творчества которого характерен пристальный интерес к быту и нравам провинциальной Англии.

Герой романа «За городской стеной» молодой журналист Ричард Годвин покидает Лондон и поселяется в деревушке на севере Англии. Ричард бежит от тягостного для него буржуазного мира, но находит его и в сельской глуши. Автор приводит своего героя к выводу, что укрыться от действительности невозможно и что призвание человека — активно вмешиваться в жизнь.

Часть первая

ЗЕМЛЯ КОКЭЙН

Глава 1

Быстро, жадно шагал он по тихому проселку; глаза его алчно шарили по сторонам, высматривая добычу в самых будничных канавах, живых изгородях и полях; руками и то он размахивал слишком уж неистово, будто обирая воздух, горстями вырывая из него свет, прежде чем тот успеет померкнуть и раствориться в надвигающихся сумерках.

Он приехал в Кроссбридж всего несколько часов назад, и, хотя ему казалось, что деревня прочно стоит у него в памяти с того единственного утра, теперь выяснилось, что он почти ничего здесь не помнит. И оттого, что с земли медленно подымался сумрак и темный колышущийся туман, струясь, непрестанно менял как будто знакомые приметы, ему, конечно, было не легче. Однако эта неопределенность ничуть не омрачала его радостного настроения: свобода, казалось, начинается именно так — с отсутствия определенности.

Он дошел до перекрестка, но названия на покосившемся, будто спьяну, указательном столбе ничего ему не говорили. Проверив, достаточно ли прочно стоит холодный столб, он полез на него и тут же увидел горную тропинку, которую искал. Все, что ему было нужно, — это снова оказаться там, где несколько месяцев назад созрело его решение; нужно было чуть-чуть сдобрить суеверием плоды здравых рассуждений, в конце концов приведшие его сюда, просто-напросто восстановить в памяти тихое утро, когда вдруг в его смятении ему показалось, что только в одиночестве он снова обретет ясность мыслей. Он спрыгнул со столба и зашагал по дороге с таким видом, будто был хозяином земли, по которой ступал. Или, вернее, мог быть ее хозяином, да не хотел обременять себя недвижимостью; каждый жест его говорил о сознании своего непререкаемого господства, которое приходит вместе с новообретенной уверенностью в себе.

Навстречу ехал трактор; поравнявшись с ним, тракторист приветствовал его кивком. С трудом удержавшись от того, чтобы не заорать в ответ «добрый вечер», он ограничился столь же сдержанным кивком и остановился посмотреть на широкий след гусениц, тянувшийся до самого перекрестка. Тишина засасывала тарахтение машины, и Ричард напрягал слух, чтобы поймать его замирающий пульс. А затем тишина снова обступила его, не оставив никаких звуков, кроме слабых толчков его собственного дыхания да щебета каких-то птичек, оповещавших изредка о наступлении теплого летнего вечера.

Ричарду Годвину было двадцать четыре года. Выглядел он изможденным, но был недурен собой, пожалуй даже красив, во всяком случае, лицо его — с тонким овалом, некрупными и достаточно пропорциональными, хотя в отдельности малопримечательными чертами — вполне отвечало современному стандарту красоты. Быть может, все дело было в стрижке, мастерски выполненной бритвой и создававшей впечатление, будто он ходит с длинными волосами, тогда как на деле все это были коротенькие прядки, незаметно переходившие одна в другую, может быть, именно стрижка и заставляла иногда подумать мимоходом, что он хорош собой. В остальном внешность его была вполне ординарна, хорошел он разве в минуты увлечения, когда рот его, казалось, немного увеличивался и становился мягче. Рост и вес его ни капельки не изменились с того дня, когда были зафиксированы в последний раз в школе, семь лет назад. Средний. Нормальный. Одет он был сугубо современно: костюм с накладными непрочными карманами из коричневого вельвета, давно не имеющего ничего общего с материалом, носившим это же название, который в былое время мог прослужить рабочему человеку в том же Кроссбридже полжизни.

Глава 2

— Огонька у вас не найдется?

Ричард от неожиданности вздрогнул. Голос шел из дерева. Не сходя с дороги, он напряженно вглядывался в ту сторону, все еще надеясь избежать встречи.

— Огонька у вас не найдется, мистер?

Сперва он увидел белевшую сигарету, затем из-за дерева выступила фигура — старуха на нетвердых ногах, одетая в плащ; она сошла с поросшей травой обочины на дорогу и остановилась перед ним, перекатывая во рту сигарету.

— Да. Конечно. Вот, пожалуйста!

Глава 3

Эдвин сидел в парадной комнате своего коттеджа. Лампа не была зажжена, огонь в камине, проглядывавший сквозь толстый слой угольной пыли, слегка подсвечивал свой собственный дымок; занавески на окнах были не задернуты, и дверь приотворена. Он не хотел принимать никакого участия в том, что происходило через дом от него, однако напряженно прислушивался к каждому долетавшему оттуда звуку. Он пододвинул кресло к камину и поставил ноги на решетку, локти его упирались в колени, пальцы крепко сжимали подбородок. Лицо его носило безошибочное сходство с лицом женщины, встретившейся Ричарду, но то, что казалось в ней пугающим, в Эдвине обернулось откровенной некрасивостью. Бледная кожа туго обтягивала грубые кости, нос был усеян словно выпертыми изнутри угрями и твердыми багровыми прыщиками; глаза сидели так глубоко, что втянули за собой брови — они не прочерчивали четкой линии, которая указывала бы на властный характер, скорее свисали, топорщась жесткими растрепанными волосками. Не лучше обстояло дело и с фигурой — она была худа, не будучи тонкой, а плечи и руки с выпирающими мускулами бугристы и некрасивы. Лишь по кистям рук да еще по выражению глаз можно было догадаться, что человек этот наделен незаурядной силой. Ибо кулаки, прицепленные к оплетенным сухожилиями запястьям, были похожи на гири. Глаза же отнюдь не выражали отталкивающего самодовольства уверенного в себе силача — они выражали холодную решимость, порой успешно подавляемую, так что ее можно было принять за меланхолию, а порой столь твердую, что поколебать ее, казалось, не могло бы ничто на свете. Хотя этот неуклюжий, некрасивый человек был на три года моложе Ричарда, он легко мог сойти за отца последнего — если бы не выражение лица: на лице его в эту минуту отражалось такое горе, такое отчаяние, какое дано испытывать лишь в молодости.

Он сидел, наряженный в свой лучший костюм, вдыхая угольный дым, и больше всего на свете хотел умереть; только мысль, что смерть — это полное забвение, удерживала его от какого-нибудь необдуманного поступка. Потому что женщина, которую он страстно любил и для которой значил не больше, чем любой шапочный знакомый, рожала ребенка — не от него; вот уже несколько минут он слушал ее крики, все больше каменея в своем кресле, пока наконец не стал недвижим и бездыханен вроде громоздкого буфета, стоявшего в углу комнаты, и только бледные как мел щеки и побелевшие суставы пальцев свидетельствовали, что это сидит живой человек.

Но вот он услышал захлебывающийся крик новорожденного. Кинулся к двери, распахнул, в последний момент успел придержать створку, чтобы, ударившись об стену, она — не дай бог — не испугала внезапным громом Ее. Теперь плач слышался более отчетливо, а вместе с ним радостно-возбужденный говор. Эдвин вышел на дорожку и остановился, дрожа. Ему не надо было ничего, только бы увидеть ее или хотя бы справиться — как она. Плач, голоса, ветер… Он стоял на дорожке и смотрел на квадраты света, падавшего из окон ее коттеджа, нет, пойти туда он не мог. Собственно, почему бы и нет, никто не осудил бы его; вот уже пять лет, как они соседи, кто, как не он, съездил за доктором из отдела здравоохранения, когда выяснилось, что местный врач болен; ему будут только рады — и все же пойти туда он не мог. Дженис, только что давшая жизнь незаконнорожденному ребенку, не захочет видеть человека, питающего к ней такие чувства, ей это будет неприятно. Но что-то сделать надо. Он не мог закричать, не мог сесть в машину и носиться в ней до полного изнеможения, не мог отлучиться из дому. Он должен оставаться на месте и ждать, пока кто-нибудь придет и скажет ему, что все хорошо. Все должно быть хорошо!

Он вернулся в дом, зажег свет и оставил дверь открытой настежь — они поймут. Очутившись в своей комнатушке — крошечной, три шага в ширину, — он постепенно овладел собой, достал бутылку виски. Виски он купил еще днем на случай, если отец Дженис, Уиф, захочет выпить и заглянет к нему. Эдвин налил себе полстакана и подошел к зеркалу. И тут же заслонился стаканом: видеть свое лицо было нестерпимо. До чего же он безобразен! «Как смертный грех», — сказала как-то его мать.

В среднем коттедже жила миссис Джексон. Вот у нее не было сомнений относительно того, где ей должно находиться в этот вечер. В центре событий! По ее мнению, в происшедшем прекрасно сочетались пример горькой женской доли и пикантная загадка скандальной истории. И потом, машина доктора! Она подкатила к самой ее двери! Вихляя бедрами с неподражаемым достоинством, миссис Джексон обогнула машину; ее горделивая походка ясно давала понять, что Коттеджам на Перекрестке теперь сам черт не брат, раз уж такие автомобили запросто стоят тут.

Глава 4

Ричард уже несколько раз просыпался и снова засыпал, ощущая, как блаженная истома, возникая во рту, медленно растекается по всему телу, доходит до ног. Он так хорошо выспался, что пробуждение было чистым удовольствием: словно лопалась тоненькая оболочка дремоты и он тут же глубоким вздохом восстанавливал ее; словно кто-то осторожно прижимал к его лицу подушку, набитую вереском, и он зарывался в нее, и его кожа, глаза, медленно пробуждавшиеся мысли погружались в ароматную духоту — так дельфин медленно выныривает из моря лишь затем, чтобы снова погрузиться в него. Девственный сон. В нем прошлое величаво отступало назад, очищенное от едкого пороха, которым оно постоянно грозит воспламенить настоящее; будущее же — мысль о котором обычно врывалась по утрам в его сознание со скоростью падающей в почтовый ящик газеты представлялось несерьезным, отрадно бесформенным, так, тоненькая спиралька душистого дыма, вьющаяся у лица, никаких разрушительных взрывов и столбов огня. В этом сне он купался, замирал и плыл куда-то, чувствуя, что его дурманно-радостное состояние подтверждает — первый шаг на пути к осуществлению мечты сделан.

Яркое солнце проникало сквозь легкие занавески, пронизывая медно-красными и золотыми лучами клубящийся пылинками полумрак, превращая его комнатку в лениво вращающийся шар, позолоченную клетку, и она покачивалась перед его пресыщенным взором под пение птиц, которые населяли медленно плывущий за окном мир.

Полдень остался позади, когда он наконец встал и начал одеваться, и слабость словно бескостных, отяжелевших пальцев тоже была приятна. Он вышел во двор и глубоко вдохнул воздух, чистый, как звонкий хрусталь, радостно поеживаясь, когда холодок проникал ему в теплые легкие. Затем не спеша приготовил себе завтрак и, поев, уселся с сигаретой, чашкой кофе и тихо мурлыкающим за спиной транзистором.

Громкий стук в дверь, через несколько секунд ставший настойчивым, разрушил его мечтательное настроение.

— Извините, что потревожила, — сказала миссис Джексон, сияя улыбкой, — но приехал фургон Кооперации. Теперь уж до понедельника его не будет. Вот я и решила задержать его для вас.

Глава 5

Несколько последующих дней Ричард допоздна спал, и счастливое забытье представлялось ему многоводным озером, погрузившись в которое можно дочиста отмыться, оттереть всю грязь, завтракал дома или на воздухе, подолгу гулял и не придерживался пока даже намеченных им себе скромных правил, отложив на время поиски стиля жизни и попросту наслаждаясь ею.

Дело в том, что он полюбил Кроссбридж. Он понимал, что подобная слепая любовь — это чистая сентиментальность, но так уж случилось, и порой ему начинало казаться, что именно из такой слепой любви и может со временем выкристаллизоваться понимание. Он полюбил коттеджи и простор вокруг, любопытные взгляды и приветствия людей, проезжающих мимо на машинах, грузовиках и тракторах, походку женщин, идущих по обочине дороги, человека, обкашивающего живую изгородь, тягач, застрявший в воротах в результате неудачной попытки выехать в поле задним ходом, кухню в трактире на горе, где даже в июле топили углем, радушное лицо заведующей почтовым отделением, детей, которые как-то налетели на него на велосипедах, оснащенных всякими техническими штучками, а потом так же внезапно исчезли, — и все это на фоне торжественных гор, подымавшихся сразу за деревней.

Не так уж много темных личностей разгуливало здесь по ночам, как это можно было заключить из впечатлений первой ночи; не так уж мало оставалось предприимчивых людей, как это можно было понять из слов миссис Джексон. Молодые люди нередко покидали деревню, то же самое делали многие молодые люди на протяжении двух-трех последних столетий, а может, и того раньше («Покинутые деревни» Голдсмита встречались в каждом веке последнего тысячелетия) однако кое-кто оставался. Ведь теперь, когда неподалеку выросли новые предприятия: шелкоткацкая фабрика, атомная электростанция, современные автомобильные заводы, — гораздо больше народу имело возможность найти работу по душе, на которую можно было ездить из Кроссбриджа. Да и фермы покрупнее набирали рабочих почти как в доброе старое время, поскольку современное, интенсивное земледелие требовало не меньше людей, чем прежнее, экстенсивное. Не то чтобы Кроссбридж процветал. Население его сильно сократилось по сравнению с днями железорудных разработок или еще более отдаленным временем, когда на фермах, как правило, держали много батраков, и заведующая почтовым отделением успела сообщить Ричарду, что число, коренных кроссбриджцев тает с каждым днем, а уж тех, о ком она могла бы сообщить

Спустя неделю после своего приезда, когда ненастье, пришедшее на смену хорошей погоде, заставило его просидеть почти весь день дома (этот день Ричард провел удивительно приятно, создавая условия для любимой работы: расставлял в нужном порядке книги, раскладывал блокноты и карандаши, переставлял мебель в комнатах), он воспользовался тем, что дождь временно прекратился, и решил дойти до церкви. От дороги неприятно пахло сыростью, а на всем пути он не встретил ни одного человека.

Снаружи церковь замшела, и покрытые лишайником места серебрились после дождя. Сложенная из сизого камня, добываемого поблизости, она стояла на холме, сплошь покрытом могилами, и выглядела несколько заброшенно.

Часть вторая

ОТ ВСЯКОГО ДЕРЕВА В САДУ

Глава 20

Снег пролежал до самой пасхи. Выдавались дни, когда он стаивал, но на утро все опять было под белым покровом, чуть оплавленным лучами яркого зимнего солнца. Только живые изгороди быстро выдирались из-под снежного покрова и стояли на страже, намечая границы частных владений, готовые ограждать от любых посягательств вверенную им землю. Не то что стены — эти сложенные из камня ограды, накрепко приросшие к горам, похожие на кожу, скинутую проползшей здесь когда-то первобытной тварью, прятались под снегом. Хотя и они не были совсем уж невидимы, сугробы, возвышавшиеся то там, то тут, указывали, что на этом месте задержан снежный обвал или оползень и что, раскидав снег, обязательно обнаружишь здесь каменную стену.

Снег приглушал все звуки. Дороги быстро превращались в коричневатую жижу; она перемешивалась с песком, разбросанным заботами муниципальных властей, и это месиво разлеталось грязными брызгами из-под колес грузовиков, а затем мирно оседало в канавах. Собаки попрятались по домам. Тракторы не работали в полях. Движки муниципальной электростанции, которые обычно грохотали, как «пробный гром на репетиции», по выражению Эгнис, сейчас, придушенные тяжестью снега, мягко постукивали. Люди ходили закутанные и сосредоточенные — не то что летом, — в перчатках, шарфах, толстых свитерах, башлыках, рукавицах, пальто, сапогах, толстых носках, и, когда они окликали друг друга, слова вылетали неожиданно громкие и хрусткие и тут же бесследно тонули в снегу. Счищать грязь с крыльца и разметать дорожки вот что стало основной работой. По вечерам ею занимались мужчины, по утрам — женщины.

И тут-то вы замечали, как малолюден Кроссбридж. Потому что нигде — ни на крутых склонах гор, ни на полянах, скатывавшихся к скованным тоненькой корочкой льда ручьям, — не видно было ни салазок, ни снеговиков, ни снежных боев. Возле церкви ребятишки из ближних коттеджей расчистили пологую дорожку, и по воскресеньям можно было наблюдать, как несколько мальчишек и девчонок тянутся туда гуськом, таща за собой приземистые деревянные санки с начищенными стальной стружкой полозьями, а если отец оказывался в добром расположении духа, то и смазанными маслом. А так с вершины Нокмиртона, на которую забрался как-то Ричард, незаметно было никакого движения, если не считать снующего между раскиданными коттеджами кирпично-красного почтового грузовичка, который то и дело буксовал на обледеневшей дороге, и никаких звуков к нему на вершину горы не доносилось — просто видно крошечный яркий грузовичок, засевший в снегу. Зато вокруг, в горах, которые громоздились всюду, по-видимому, непрестанно шло какое-то движение: снег оползал, открывал прогалины, обваливался, образовывал наносы, можно было подумать, что горы, поеживаясь, стараются стряхнуть его со своей старой шкуры, тяжко вздыхают, выбиваясь из-под снежного покрова, тогда как равнина остается недвижной.

Их коттедж в эти дни был темной, потайной норкой. В камине постоянно пылал огонь, и уютная атмосфера дома приятно дурманила, заставляя жить как в тумане; они вставали поздно, ложились рано, проводили большую часть дня за чтением и обсуждением планов на будущее. Деньги у Ричарда кончались, поэтому работа становилась насущной необходимостью, и это его радовало. Он считал, что преподавание — честный способ зарабатывать на жизнь, и попросил выслать ему все его записи лекций по истории и книги, которые он оставил на хранение у дедушкиного соседа. Просматривая эти записи, он наслаждался четкими формулировками причин и следствий, звучанием имен и названий битв, трескучестью общеизвестных истин. Работа, которую он проделал когда-то в университете, сейчас не вызывала у него никакого раздражения, быть может, потому, что места, где жил он теперь, столь бедные памятниками времен завоевания Англии норманнами, изобиловали напоминаниями о связи поколений — в камне и в обиходе, в понятиях и в характерах, — так что все эти споры и раздоры из-за Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов, вигов, тори, магистратов, метрополии, Реформации, закона об охране общественного спокойствия и порядка представлялись ему лишь ловкими приемами, нужными, чтобы взбудоражить людей хотя бы на короткое время. Однако во всем этом была и своя прелесть: может быть, потому, что в Лондоне ему и самому приходилось принимать участие во всяких закулисных сговорах и политической игре, узоры истории представлялись ему не тонко продуманными маневрами, нужными для разрешения какого-то давно потерявшего всякое значение вопроса, а сложными тактическими ходами людей честолюбивых и принципиальных, жадных или бессребренников, а то и совмещавших все эти качества, и сама история, которую должен будет преподавать он, освобождалась от помпезности и тяжеловесности, сообщавшихся ей в университете, и становилась скорее собранием анекдотов.

Кое-что из этих лекций следовало переписать заново, и Дженис помогала ему. Ее тоже увлекла эта работа. А когда Ричард снова взялся сочинять музыку для песенок, она помогала ему подбирать для них стихи. Он поймал себя на том, что снова напевает какие-то мотивчики, и кое-что из них записал. Он понимал, что без магнитофонной записи, а еще лучше — пробной пластинки шансы на успех так малы, что их можно приравнять разве что к шансу выиграть главный приз в денежной лотерее; все же он отослал песенки приятелю, занимавшемуся изданием нот, и был доволен этой почти безнадежной попыткой, очертившей узкий круг его жизни.

Глава 21

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы сообщить об этом Ричарду и родителям. Она откладывала разговор со дня на день, бывало, что и сама забывала, и тогда на душе у нее становилось легко и весело; все же в конце концов она заставила себя сказать им. Их радость и заботы, которыми, узнав, они окружили ее, действовали на нее раздражающе; ей казалось, что кровь и вправду холодеет у нее в жилах, и ответную улыбку ей часто приходилось мучительно выдавливать.

Ричард начал преподавать, и большую часть дня она оставалась одна, всеми силами стараясь подавить страх и отвращение к набухающему в ней ребенку. Она гуляла с Паулой, как-то раз даже помогла матери убрать церковь, побывала на собрании Женского клуба. Начала играть на пианино — когда-то, пока Дженис еще не решила, что у нее для этого нет времени, мисс Уилкинсон в течение нескольких лет бесплатно занималась с ней музыкой, — просмотрела список книг, притворяясь перед собой, что еще поедет в Каркастер. И несмотря на все это, постоянно пребывала в паническом страхе, и впереди ей мерещилась катастрофа.

Она почти перестала выходить, ничего не делала, ничего не читала, слушала радио — но голоса ее раздражали, пенье и декламация стали невыносимы, и она наполняла кухоньку коттеджа электронными ритмами поп-музыки, — вставала поздно, перестала следить за собой, оставляла посуду немытой, под всеми предлогами подкидывала Паулу Эгнис, которая была рада помочь, опасаясь, что беременность воскрешает мучительные воспоминания, думая, что потворство и неусыпная забота будут с ее стороны лучшей помощью.

Дженис не находила себе места. Она не понимала, почему бы ей не быть довольной жизнью, знала лишь, что недовольна. Она любит Ричарда — эти слова она твердила себе в укор и в помощь, в отчаянии и в надежде, твердила тысячу раз в день. Любит его нежность, его упорство, даже когда оно оборачивается упрямством, его решимость, даже если, как сейчас, она нагоняет на нее тоску. И ей опять стало тоскливо. Не должно было этого быть, она сознавала, что не должно. А сама пропадала от скуки. Так она это называла, боясь даже в мыслях заходить дальше.

Она с ранних лет привыкла к большой самостоятельности, и, хотя в городах люди могут быть столь же одиноки, способствующий разобщению рельеф деревенской местности сказался на ее характере, и в конце концов она уверилась, что судьба ее находится исключительно в ее руках; она еще девочкой полюбила одинокие прогулки, и мечты, которым она предавалась, гуляя, мало-помалу определили ее душевный настрой. Мечты всегда были одни и те же. Она станет независимой, умудренной жизнью женщиной, свободной от привязанностей как к людям, так и к месту. Довольно-таки скромная, безобидная мечта — пока она оставалась мечтой, но она превратилась в цель, и эта цель определила всю жизнь Дженис. Вокруг она не видела ничего, чему стоило бы посвятить себя, — ее не интересовали ни смена времен года, ни животные, ни окрестности, ни люди, живущие поблизости; она не собиралась брать пример с родителей, потому что путь, избранный ею, был совершенно не похож на их путь.

Глава 22

Наконец как-то в субботу выдался по-настоящему весенний вечер, и после ужина они пошли в трактир, выпили там немножко и поиграли в домино. Дженис знала там всех, и ее все хорошо знали, только до недавнего времени ее положение в деревне — положение, в которое она поставила себя еще со школьных лет, — было довольно неопределенным. Большинству этих людей ей обычно нечего было сказать, а если когда и было, она редко снисходила до разговора. Ее поведение заслуженно снискало ей репутацию девицы высокомерной, слегка чокнутой и с сомнительным прошлым. Загадочный ребенок — неожиданный результат столь странного поступка, как отъезд в каркастерский колледж, скоропалительное замужество — неожиданный результат ухаживаний Эдвина, и последующее превращение в самую заурядную домашнюю хозяйку подтверждали самые резкие мнения на ее счет и кое-какие новые теории. Ее появление в трактире в субботний вечер, при том, что беременность ее была, правда, еще не очень, но все-таки заметна, придало этим теориям известную пикантность. Поведение же Дженис в этот вечер многих окончательно сбило с толку. Потому что, чувствуя себя здесь несколько увереннее, чем Ричард, и воодушевленная этим, она взялась опекать его и при этом так по-свойски повела себя с остальными посетителями, что кое-кто из самых смелых теоретиков тут же начисто отказался от своих прежних умозаключений и решил, что она попивает втихомолку, поскольку алкоголь явно подействовал на нее благотворно, а скрывает это столь тщательно потому, что и Эгнис за такое по головке не погладит, да и в колледж, если до них дойдет, ее могут обратно не принять.

Уже тот факт, что она отважилась подсесть к доминошникам, был сам по себе знаменателен. Эта комната где на стене висела еще и мишень для метания стрелок была сердцем трактира: здесь души были нараспашку, все были свои, и в выражениях никто не стеснялся Всех женщин громко приглашали «сгонять партию» только немногие, самые бойкие, приглашение принимали, но и они, сыграв партию-другую, обычно отходили в сторонку. Дженис же провела у стола битый час играя с Ричардом в паре, играя с нескрываемым азартом, заражая остальных участников своим воодушевлением, приводя их в приподнято-праздничное настроение, и во многих головах уже начала складываться легенда, неизменно начинавшаяся словами: «В тот вечер, когда она сюда пожаловала, я…», а когда хозяин объявил, что пора закрывать, она увела их всех за собой в соседнюю комнату, где аккордеонист еще с полчаса играл знакомые всем песни, и все они пели хором, и почти на всех лицах была какая-то полупьяная просветленность, будто это был рождественский сочельник, а не просто весенний субботний вечер.

Всю дорогу домой она бежала впереди Ричарда, который не останавливал ее. Сам он был скорее обеспокоен, чем весел. Обеспокоен тем, что весь вечер напролет она исступленно кокетничала направо и налево — такое настроение ему случалось наблюдать у других женщин, но у нее — никогда. Оно обычно бывало предвестником войны — до победы или до поражения — и, во всяком случае, сулило решительный бой. Он полагал, что в любой другой компании, где люди не были связаны добрососедскими отношениями, вынуждающими действовать с оглядкой, она своим поведением спровоцировала бы не одну попытку уединиться с ней, и он обязательно оказался бы вовлеченным в драку, пытаясь помешать этому. На нее напало какое-то бесшабашное настроение, но не в таком месте можно было дать ему выход.

У себя в коттедже, после того как в камине запылал огонь и на столе появилось виски, а не кофе, она включила радио, долго шарила по шкале, пока не наткнулась на Люксембург, передававший полный арсенал поп-музыки, сдвинула к стенам кресла и кушетку и принялась плясать, потребовав, чтобы и Ричард присоединился к ней, однако не давая ему взять себя за талию или хотя бы притронуться к себе. Стоило в эфире зазвучать мелодии не столь пронзительной, без четкого грохочущего ритма, она кидалась к радио и искала другую, более громкую станцию.

Несмотря на тревогу, Ричард чувствовал, что поддается ее настроению — его тянуло попрыгать под музыку и потопить в наслаждении танцем страшащую мысль о том, что поведение ее граничит с безумием. Поскольку попытки остановить ее явно не увенчались бы успехом, он и сам начал танцевать — отчасти ради удовольствия, отчасти из решимости не оставлять ее одну. Вскоре он уже вертелся, извиваясь всем телом, повторяя ее движения, которые, когда он смотрел на нее, казались ему немного нелепыми, слишком неестественными, слишком изощренно, неуклюже первобытными и почему-то даже неприличными в их маленькой кухне, после вечера, который они провели, — такими же неуместными, как звуки тамтама в христианском храме. Кроме того, хотя танцевала она хорошо, она с такой натугой двигала всем телом в такт музыке, что неистовство пришло на смену изяществу; это было уже не наслаждение танцем, а исступление. Она вскочила на стул и, спрыгнув на пол, низко присела, почти припала к его ногам, затем откинула назад волосы, выгибаясь все дальше и дальше назад, и стала крутить бедрами, чуть потряхивая руками. Снова вскочила на стул, со стула забралась на стол и спрыгнула оттуда, чуть придержавшись за его плечи, чтобы не упасть, тут же отдернула руки и откинулась назад, чуть не метя пол волосами, Снова вскочила и спрыгнула, и Ричарда вдруг осенило, что она старается неспроста, но не успел он поверить своей догадке, как она еще раз спрыгнула, почти упала и схватилась за живот, корчась от боли. Вызвали доктора; у нее произошел выкидыш.

Глава 23

Эгнис потратила больше времени, чем ожидала, разыскивая новое жилище Эдвина, и уже решила, что придется возвращаться в Кроссбридж пятичасовым автобусом, а не трехчасовым, которым она ездила обычно в дни своих больничных дежурств. Беда в том, что Эгнис никогда бы не подумала разъезжать на автобусе по городу, гараж же Эдвина находился на окраине, которую она знала плохо, так как почти все ее дела в городе были сосредоточены в центре.

До места она добралась вконец уставшая. Было начало лета, и день выдался жаркий, а последний отрезок пути пришлось идти в гору, мимо убогих лавчонок и куцых рядов стандартных домишек, за которыми прятались огороды и груды шлака, сбегавшие прямо к морю. Само море было скорее серое, чем синее; оно сверкало и переливалось под солнечными лучами, соблазнительное после улиц, по которым клубами носилась угольная пыль, но недоступное для купальщиков, поскольку илистая береговая полоса перемежалась нагромождениями грязных камней; купаться нужно было ехать в Сент-Биз, который можно было узнать по скалам, вздымавшимся в нескольких милях к югу от уайтхэйвенской гавани, или еще дальше, в Сискэйл, где был песчаный пляж. Пароходов не было, и над морем стояла тишина, только пыхтел паровоз, бегающий по территории порта. Эгнис родилась здесь поблизости в те времена, когда угольные шахты встречались через каждые двести-триста ярдов; сейчас все они позакрывались, и их копры были похожи на стенобитные машины, которые побросали после снятия осады. Она не скучала по этим местам.

Гараж Эдвина стоял особняком. С одной стороны его выстроилось несколько небольших магазинчиков, которые замыкал магазин подержанного платья, а затем шел пустырь, служивший кладбищем автомобилей; с другой заколоченный досками кинотеатр возглавлял ряд больших однотипных двухэтажных домов, которые уже давно сдавались по комнатам: в нескольких были общежития холостых рабочих, в двух или трех обитали проститутки и в семи жили вестиндцы, образуя единственную в городе цветную колонию. Гараж Эдвина помещался в невысоком строении, нарядных бензоколонок перед входом не было, не было и никакого оживления вокруг. Спереди крыша сильно выступала, отбрасывая на землю длинную тень, уползавшую в зияющую чернотой распахнутую дверь гаража. Над гаражом, словно башенка, приклеенная к игрушечному домику, высилось жилое помещение.

Эгнис была здесь впервые — значительно позднее, чем ей хотелось бы, но из-за несчастного случая с Дженис она оказалась привязанной к дому дольше, чем ожидала. По слухам, Эдвин преуспевал; Билли Менн побывал у него и сообщил, что «работы у Эдвина по горло», «занят выше головы», «просто отбоя нет от заказчиков», и это ее порадовало, но не удивило. Миссис Кэсс отправилась вдогонку за сыном и, по полученным сведениям, снимала комнату где-то недалеко от порта, хотя никто не мог с точностью сказать, получает она вспомоществование от Эдвина или нет. Сплетничали, будто она шатается по портовым барам размалеванная и напудренная, как девчонка.

Заглянув в черный провал, Эгнис поежилась, но отнюдь не оробела, напротив, решительно шагнула внутрь. Эдвин был в дальнем конце гаража, он сидел на корточках над автомобильной осью со сварочной горелкой в руке, которая разбрасывала пучки искр. В рукавицах и шлеме с опущенным щитком он был похож на сказочного механика, в одиночку создающего машину, которая удивит мир. Она подождала, пока он кончит, и затем пошла к нему. Он тотчас же двинулся ей навстречу, на ходу стаскивая рукавицы и откидывая щиток.

Глава 24

Дженис никогда еще не жилось так хорошо. Оказалось, что от стипендии и от денег, которые посылал ей Ричард, у нее остается кое-что на одежду. Наряды прежде совсем не интересовали ее, да и теперь нужны были исключительно как лишнее доказательство ее независимости. Она наряжалась потому, что жизнерадостное настроение, в котором она неизменно пребывала, требовало, чтобы все — ее походка, речь, работа, даже платье — отвечало этому настроению.

Что касается свободы, то в Каркастере она оказалась на каком-то исключительном положении. Ее беспрепятственно восстановили в колледже, в сущности администрация даже пренебрегла собственными правилами в своем стремлении проявить либерализм и великодушие; Дженис высказала желание слушать лекции по английской литературе, и, хотя список был уже заполнен, ее с радостью включили в число слушателей; она только заикнулась о квартире, не желая идти в общежитие, и ей тут же помогли подыскать крошечную квартирку неподалеку от колледжа и выдали безвозмездное пособие, которое наскребли из какого-то фонда. Желание иметь отдельную квартиру отнюдь не было капризом — просто она считала, что ей нужно держаться подальше от тех, кто знал причину ее длительного отсутствия, — бывших однокурсников, перешедших уже на третий или на четвертый курс, но достаточно хорошо помнивших обо всем, чтобы при случае пожалеть ее или переглянуться у нее за спиной. Не то чтобы ей приходилось испытывать чувство неловкости, но все же она хотела по возможности избегать чужой жалости и подчеркнутого внимания. Кроме того, единственная замужняя женщина и мать в толпе, которую составлял цвет бесцеремонного английского юношества, она нуждалась в известной защите, и квартира таковую предоставляла.

Эта квартирка сделалась ей милее, чем родительский дом или свой собственный. Она обставила ее без претензий и проводила в ней все свободное время; спешила туда после лекций, варила себе кофе, съедала пару яблок, включала проигрыватель, купленный Ричардом по случаю, а затем, задернув шторы, усаживалась с ногами в глубокое кресло, зажигала настольную лампу и погружалась в чтение, упиваясь свободой.

То, что эта свобода досталась ей за чужой счет, беспокоило ее временами, но не нарушало душевного равновесия. Она знала, что Пауле живется хорошо, и, чем больше она думала об этом, тем прочнее укреплялась в своем давнишнем мнении: смотреть за девочкой — прямая обязанность Эгнис, ведь Эгнис в свое время не позволила ей сделать аборт. Эгнис постоянно твердила, что будет нянчить ребенка, что это доставит ей только радость. А теперь, когда девочке пошел второй год, хлопот с ней становится все меньше — тем более что она уже начинает ходить, скоро ее можно будет спокойно выпускать бродить между коттеджами хоть на целый день. Ну а Ричард… То, что он остался жить в Кроссбридже, — это уж его дело. Она снова испытала легкий укол совести оттого, с какой черствостью отгоняла всякую мысль о нем, но тут же успокоилась, подумав, что Ричарда никто не неволил, он пошел на это добровольно.

Ощущение свободы не оставляло ее ни на минуту. Можно не слушать голосов, которые не хочется слышать; можно не следовать заведенному другими порядку: никто не говорил ей, что нужно делать, когда ложиться спать, что купить; можно не вертеться в замкнутом кругу чужих потребностей. И полная свобода действий! Свобода бродить по Каркастеру сколько душе угодно, ходить в кино, читать, бездельничать, мечтать. Кроссбридж представлялся мрачной полосой в ее жизни, слава богу оставшейся позади. И что самое главное, можно было свободно замкнуться в себе: она ни с кем близко не сходилась и к знакомым относилась настороженно. Собственно говоря, единственный человек, с которым она встречалась довольно регулярно, хотя и не слишком часто, был приятель Ричарда, Дэвид, теперь уже директор Северо-западной телевизионной компании.