Перед смертью я очень спешил. Собственно говоря, не только перед ней. Я спешил вчера, позавчера, неделю назад, днем, ночью, но чаще всего, и это меня выводило и выворачивало особенно — по утрам. И хотя у нас дома серебристый скоростной лифт, но все равно — я спешил, сознательно давил в пол обеими ногами и напрягал бицепсы, стараясь нарушить, хоть раз, хоть на одну минуту, закон тяготения. Два G меня бы устроили. А еще больше устроили бы 4 G. Говорят, летчики выдерживают и 8, и 10. Но недолго. Для некоторых это уже последняя перегрузка в жизни. Цветные, налетающие друг на друга круги перед глазами, малиновый звон, нарастающий кровяной ураган, артериальный взрыв и уход в точку.

Но я все равно им завидовал. Ведь в этот момент скорость просто чудовищна. И ее наверняка хватает. А мне нет. Мне никогда не хватало.

Каждый божий день я выскакивал из лифта, как ошпаренный, выбегал из подъезда и мчался к машине. Один раз во дворе на меня обрушился несравнимый ни с чем удар судьбы, практически — перелом всей жизни через колено — небрежно брошенный соседский автомобиль, ленивый, грязный и никуда не торопящийся ни в этом веке, ни, может даже, в следующем. Он перегородил мне выезд. Я подбегал, внутренне холодея, на ходу перекладывая в голове чудовищные кубики Рубика, и подбежав, понял, что не успел ровно в три места совсем и, возможно, еще в два условно.

Я зло давил на чужой капот обеими руками, для верности подпрыгивая, смотрел на часы, скрипел зубами, а сосед, у которого вся жизнь была никчемна, бессмысленна и нетороплива, даже не думал выбегать немедленно или там — просто выглядывать в окно.

В конце концов, зевая и потягиваясь, он все-таки вышел, лениво и насмешливо развел руками, дескать — извини, не рассчитал, но никакого раскаяния на лице у него не было. Цейтнот был жуткий, времени на интеллигентный мордобой у меня не было, некогда было даже нахмуриться, я прыгнул в машину и укатил. Тот день, помню, едва не перечеркнул усилия всего предыдущего месяца. Два или три дня я ставил машину на платную стоянку. Но что такое стоянка? Это лишних иногда пять, иногда десять минут, а также абсолютно бессмысленное общение с охранником. У подъезда времени почти не теряешь. Чуть не опоздав в два последующих дня, я плюнул на стоянку, сходил вечером в магазин, купил бутылку самой пролетарской в мире водки и преподнес соседу с почти радостными нотками в голосе. Он долго расшаркивался и пообещал прикидывать на глаз расстояние.

И все-таки — физику никто не отменял. Даже на том свете. Или это просто так представляет мозг, предлагая порхать там, где и в реальном мире был бы полет? В любом случае, ничего сверхъестественного я не заметил. Ну, лечу и лечу. Пролетел метров пятьдесят — упал. Только что боли не было. А так — очень похоже на обычное падение, например, с мотоцикла. На гонках такое сплошь и рядом показывают. Несется человек, кувыркается, корежит его страшная сила, по земле размазывает. Иногда встает после этого, иногда — нет. Как повезет, в общем.

Вот и я встал. Но что странно — я ведь сразу понял, что кранты, что помер, что не будет возврата, что конец.

Почему-то в этот момент я вспомнил фильм «Приведение» с Пэтриком Суэйзи. Там его героя тупо режут, и он, не осознавая, что уже умер, бежит за преступником, не догоняет сразу, но потом шаг за шагом методично развязывает все накопившиеся за не очень долгую жизнь узелки.

В моем случае факт смерти был таким разительным и однозначным, что мне и в голову не пришло чувствовать себя живым. Но дело даже не в этом. Я вдруг посмотрел на небо и увидел, что оно бесконечно. При жизни я видел небо раз триста с хвостиком, и каждый раз оно представлялось мне натяжным экраном с пробитыми дырками, за которыми маячил свет. Поэтому оно всегда было куполом с тусклыми блестками — не больше. Созвездий, кроме Большой и Малой медведицы, я не знал, хотя мне не раз пытались их показывать волоокие с большими сиськами.

Но теперь я вдруг увидел глубину. Все звезды, от огромных, лохматых, чудовищных, до мелких, еле сверкающих были на разном расстоянии. Они были всех мыслимых цветов — чисто белые, сиреневые, тускло-красные, желтоватые, нестерпимо-синие, некоторые из них заметно мерцали и чуть ли не шевелились. Можно было прикинуть, как лететь от одной звезды до другой, а обе медведицы вдруг стали такими странными пространственными конструкциями, что потеряли знакомые очертания. Когда плоское становится трехмерным — оно вдруг оживает и начинает дышать.