Ловля форели в Америке. Месть лужайки

Бротиган Ричард

«Ловля Форели в Америке» — роман, принесший Бротигану популярность. Сатира, пастораль и сюрреалистическая образность легко и естественно сочетаются в нем, создавая неповторимую картину Америки.

ЛОВЛЯ ФОРЕЛИ В АМЕРИКЕ

Ричард Бротиган — человек, который в этом мире не дома

Герой контркультуры, литературный идол 60-х и начала 70-х, последний из битников, мост между

Beat Generation

и

Love Generation

, хиппи-романист, поэт, дутая фигура, халиф на час, наследник Марка Твена и Хемингуэя, алкоголик, самоубийца, автор девяти поэтических сборников и одиннадцати романов, среди которых культовый — «Ловля Форели В Америке», в считанные месяцы разошедшийся миллионными тиражами и до сих пор не сходящий с книжных полок Америки и Европы, — все это о Бротигане, человеке, имя и книги которого практически не известны русскоговорящему читателю.

Ричард Бротиган родился 30 января 1935 года в Такоме, штат Вашингтон. Это был разгар великой депрессии, глубоко отпечатавшейся на судьбах и мировоззрении нескольких поколений американцев. Семья, состоявшая из матери, двух сестер, брата и сменяющих друг друга отчимов, была не просто бедной, а нищей, жила случайными заработками и пособиями, часто переезжала с места на место. О том, что его настоящая фамилия Бротиган, Ричард узнал от матери, только когда пришло время получать аттестат — мать тогда решила, что в документе должно стоять верное имя.

Очень мало известно о детстве и юности Ричарда Бротигана — те, кто его знал, отмечали скрытность во всем, что касалось биографии. Даже дочь, долгое время бывшая самым близким ему человеком, с удивлением вспоминала, что, пересказывая ей эпизоды своего детства, отец никогда не называл родных по именам.

«Моя мать мирилась с моим существованием»,

 — слова главного героя и рассказчика из написанного в 1979 году романа «И ветер не уносит прочь». «Я не помню, чтобы мать когда-нибудь обнимала Ричарда или говорила нам, что она нас любит», — из воспоминаний младшей сестры.

Трудно обвинять замотанных нищетой и беспросветностью людей в том, что у них не хватало сил на любовь к своим детям.

Обложка для Ловли Форели в Америке

Обложка для Ловли Форели В Америке представляет собой фотографию памятника Бенджамину Франклину на Вашингтон-сквер в Сан-Франциско, сделанную во второй половине дня, ближе к вечеру.

Бенджамин Франклин, род. 1706 — ум. 1790, стоит на пьедестале, похожем на дом, обставленный каменной мебелью. В одной руке он держит какие-то бумаги, в другой — шляпу.

Мраморными словесами говорит статуя:

На основании пьедестала четыре приветствия, обращенные к сторонам света: к востоку — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к западу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к северу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к югу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Позади памятника растут три почти безлиственных тополя: зелень сохранилась только на самых верхушках. Средний тополь расположен по оси памятника. Трава вокруг влажна от ранних февральских дождей.

ПОСТУЧИ ПО ДЕРЕВУ

(ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

В какой миг детства я впервые услышал о Ловле Форели В Америке? От кого? Сдается, что от отчима.

Лето 1942-го.

Старый пьянчуга рассказал мне о Ловле Форели. Когда он был в состоянии говорить, он говорил о форели так, словно это был драгоценный разумный металл.

Серебро — не то слово: форель требует другого существительного.

Вот бы его подыскать…

ПОСТУЧИ ПО ДЕРЕВУ

(ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

В какой-то миг моего детства, в странном городе Портленде, я вышел на угол двух улиц и увидел старые дома, прижавшиеся друг к другу, как тюлени на лежбище. Бесконечный луг сползал со склонов. Он был покрыт травой и кустарником. На вершине холма темнела роща. Вдали виднелся водопад, струящийся с обрыва. Пенистый и длинный — я ощущал на расстоянии его ледяные брызги.

Там, должно быть, ручей, а в нем, должно быть, форель, подумалось мне.

Форель.

Возможность пойти порыбачить, поймать свою первую форель, увидеть свой Питсбург.

Смеркалось. Времени дойти до ручья уже не было. Я направился домой, пробираясь сквозь стеклянную щетину зданий, росшую густо, как волосы на бакенбардах, и отражавшую стремительное падение ревущих водопадов ночи.

РЕД ЛИП

Семнадцатью годами позже я сидел на камне. На камне под деревом, рядом с заброшенным домом, на котором, как погребальный венок на гвоздике, висела табличка, написанная шерифом.

Много воды в реках утекло за семнадцать лет, тысячи форелей уплыли прочь, и вот сейчас, рядом с автострадой и табличкой, написанной шерифом, струилась еще одна река — Кламат — а мне нужно было спуститься на 35 миль вниз по течению — в Стилхед, где я остановился.

Все было как обычно. Никто не останавливался и не подсаживал меня, хотя я был экипирован как рыбак. Рыбаков, как правило, подвозят. Но я ждал уже три часа.

Солнце походило на полтинник, который кто-то облил керосином, поджег, сунул мне в ладонь, сказав: «Подержи-ка, парень, пока я сбегаю за газеткой», — и ушел, чтобы никогда не вернуться.

МЕСТЬ ЛУЖАЙКИ

Лужайкина месть

Моя бабушка — на свой, разумеется, лад — что лучезарный маяк в бурной истории Америки. Она была бутлегершей в захолустном округе штата Вашингтон. А кроме того — весьма представительной женщиной: ростом под шесть футов, и свои 190 фунтов веса носила так, как подобало оперным дивам начала 1900-х годов. Занималась преимущественно бурбоном — он выходил немного неочищенным, но здорово освежал во времена закона Волстеда.

[2]

Конечно, никакой она не Аль Капоне

[3]

в юбке, но байки и россказни о ее бутлегерских подвигах разлетались в тех, как говорится, краях, словно из рога изобилия. Много лет она из всей округи просто веревки вила. Бывало, каждое утро к ней сам шериф заглядывал — с отчетом о погоде и видах на кладку несушек.

Могу себе вообразить, как она с ним разговаривала:

— Что ж, шериф, надеюсь, вашей матушке скоро получшеет. Да я и сама на той неделе застудилась так, что горло болело. До сих пор вот носом шмаргаю. Передавайте, мол, велела кланяться — пускай в гости заходит, как следующий раз в наших краях будет. А ежели вам вон тот ящик, так забирайте сразу, или я вам его сама пришлю, как только Джек с машиной вернется.

Нет, даже не знаю, пойду на бал пожарников или нет, но вы же знаете, что я к пожарникам завсегда со всей душой. Ежли меня там сегодня вечером не будет, так мальчонкам и передайте. Нет, я, конечно, постараюсь, да вот простуда меня никак не хочет отпускать. Каждый вечер так и лезет, так и лезет…

Кинохроника про Коттона Мэзера

[6]

И 1692 год

О ведьма Такомы, штат Вашингтон, 1939 год, где ты теперь, когда я почти до тебя дорос? Когда-то мое тело занимало пространство ребенка, а двери означали что-то большое и почти человеческое. В 1939 году открыть дверь кое-что значило, а над тобой насмехались дети, потому что ты была сумасшедшая и жила одна в мансарде — через дорогу от нас, сидевших в канаве двумя трущобными воробьями.

Нам было по четыре года.

Тебе, наверное, было почти столько же лет, сколько мне теперь, дети постоянно тебя дразнили и кричали вслед: «Чокнутая! Бежим! Бежим! Ведьма! Ведьма! Не давай ей смотреть в глаза! Она на меня посмотрела! Бежим! Спасите! Бежим!»

Теперь я, со своими длинными хипповыми волосами и странной одеждой, начинаю походить на тебя. В 1967 году я выгляжу чуть ли не так же безумно, как ты в 1939-м.

Маленькие дети визжат мне: «Эй, хиппи!» в утреннем Сан-Франциско, как мы визжали «Эй, чокнутая!», когда ты брела сквозь такомские сумерки.

1/3, 1/3, 1/3

Все на троих. Мне причиталась 1/3 за перепечатку, ей — 1/3 за редактирование, а ему — 1/3 за сам роман.

Мы собирались разделить гонорар на троих. Ударили по рукам, каждый знал, что должен делать, пред нами путь, в конце — ворота.

Я стал третьим партнером, потому что у меня была пишущая машинка.

Я жил в самодельной лачуге, обитой картоном, через дорогу от старой развалюхи, которую служба социального обеспечения сдавала ей и ее девятилетнему сыну Фредди.

Роиманист жил в трейлере, в миле от нас, возле запруды у лесопилки, и работал на лесопилке сторожем.

Сбор калифорнийцев

Как большинство калифорнийцев, я родом из совсем другого места — Калифорния призвала меня по какой-то своей надобности, точно поедающая металл росянка, что вбирает весь солнечный свет, все дожди, а затем тянет к автотрассе лепестки, впускает в себя автомобили, миллионы машин в один-единственный цветок, аромат которого перебивается заторами, но места хватит еще на миллионы.

Мы нужны Калифорнии, потому она и собирает нас из разных мест. Возьму тебя, тебя и тебя — и меня, с Тихоокеанского Северо-запада: затравленной призраками земли, где природа танцует с людьми менуэт, и со мной танцевала в те давно прошедшие времена.

Я принес в Калифорнию все, что знал: годы и годы иной жизни, к которой я никогда больше не смогу вернуться, да и не хочу возвращаться, а иногда кажется, что и не со мной вовсе это было, а с каким-то другим телом, лишь смутно напоминающим меня очертаниями и внешностью.

Странно, что Калифорнии нравится собирать своих людей отовсюду и отбрасывать все, что мы знали прежде, и вот мы собрались на зов Калифорнии, точно сама энергия, тень того поедающего металл цветка, оторвала нас от иной жизни, и теперь нам предстоит до самого конца строить Калифорнию, как Тадж-Махал в виде счетчика на парковке.

Рассказ о современной жизни в Калифорнии

Есть тысячи рассказов с оригинальными завязками. Этот не из них. Мне кажется, рассказ о современной калифорнийской жизни можно начать только так, как Джек Лондон начал «Морского волка».

[8]

В такую завязку я верю.

В 1904 году получилось, получится и в 1969-м. Я уверен, что начало может пронестись через десятки лет и послужить моему рассказу так же хорошо, потому что здесь у нас — Калифорния, где можно делать все, что заблагорассудится, и богатый молодой литературный критик уже сел на паром из Сосалито в Сан-Франциско. Он только что провел несколько дней в хижине своего друга в Мельничной долине. Друг зимой читает в этой хижине Шопенгауэра и Ницше.

[9]

Вместе им очень здорово.

Плывя в тумане по заливу, он размышляет, не написать ли ему эссе под названием «Необходимость свободы: мольба о настоящем художнике».

Волк Ларсен, разумеется, торпедирует паром и берет богатого молодого литературного критика в плен, где тот немедленно превращается в юнгу-дневального и вынужден носить смешную одежду, где им все помыкают, как хотят, а он ведет замечательно интеллектуальные беседы со старым Волком, ему дают поджопников, его хватают за глотку, повышают в чине до помощника капитана, он взрослеет, встречает свою единственную любовь Мод, сбегает от Волка, мотыляется по этому чертовому Тихому океану в лохани чуть получше спасательной шлюпки, находит остров, строит на нем из камней хижину, глушит дубинкой тюленей, чинит разбившийся парусник, хоронит Волка в открытом море, получает поцелуи и т. д.: а все для того, чтобы шестьдесят пять лет спустя закончить этот рассказ о современной жизни в Калифорнии.

Слава Богу.