Ребенком, когда я впервые услышал о рыбалке в Америке? От кого? Кажется, это был отчим.

Лето 1942 года.

Старый пьяница рассказывал мне о рыбалке. Когда он был в состоянии говорить, форель в его устах становилась драгоценным и умным металлом.

Слово «серебро» не годится для описания того, что выстраивалось у меня в голове, когда он говорил о форели.

Однажды весной, дитя чужого для меня города Портленда, я добрался до дальнего конца улицы и увидел там несколько старых домов, сгрудившихся в кучу, словно тюлени на скале. За домами с высокого холма стекало длинное поле, покрытое зеленой травой и кустами. На вершине собрались в небольшую рощицу высокие темные деревья. Вдалеке я увидел льющийся с холма водопад. Он был большой, светлый, и я почти чувствовал, какая холодная в нем вода.

Там должен быть ручей, подумал я, и наверняка форель.

Форель.

Я пойду на рыбалку, поймаю первую в жизни форель, увижу Питтсбург.

Семнадцать лет спустя я сидел на камне. Я нашел его под деревом рядом с заброшенной хибарой, над дверью которой, как похоронный венок, болталась записка от шерифа.

Много рек и тысячи форелей утекло за эти семнадцать лет, сейчас рядом с дорогой плескалась река по имени Кламат, и мне нужно было попасть на тридцать пять миль вниз по течению, в Стилхед, где я тогда жил.

В детстве я дружил с мальчиком, который из–за грыжи превратился в лимонадного пьяницу. Он рос в очень большой и бедной немецкой семье. Чтобы прокормиться, старшим детям приходилось целое лето собирать в поле бобы по два с половиной цента за фунт. Работали все, кроме моего друга, потому что у него была грыжа. У родителей не хватало денег на операцию. И даже на то, чтобы купить бандаж. Так что мой друг сидел дома, превращаясь в лимонадного пьяницу.

Однажды августовским утром я зашел к нему в комнату. Он еще лежал в кровати, выглядывая из–под революционных лоскутов старого одеяла. Ни разу за всю свою жизнь он не спал на простынях.

— Принес? — спросил он.

— Ага, — кивнул я, показывая на карман.