В Карловых Варах еще не проснулась жизнь. Низины за городом были выстланы легким голубым туманом. Заря едва занялась. На востоке медленно светлело небо, постепенно окрашиваясь в багряный цвет.

Верный правилу, Мориц Обермейер на ночь не закрывал окон. Проснувшись, он несколько минут лежал неподвижно в мягкой теплой постели, потом быстро встал, сунул ноги в войлочные туфли и подошел к окну.

Стояло полное безветрие. Едва ощутимые колебания воздуха доносили запах уходящего лета, терпкое и печальное благоухание поздних цветов.

Обермейер окинул равнодушным взглядом крыши курортного городка, сладко зевнул, потянулся всем своим костлявым телом и стал проделывать гимнастические упражнения.

Зал «Амбаси» был переполнен, только отдельные столики, заранее заказанные постоянными посетителями, еще оставались свободными.

Предстоящее выступление новой танцовщицы, разрекламированное предприимчивым хозяином, вызвало интерес. Публика все прибывала, и официанты, несмотря на все свои старания, едва успевали ее обслуживать.

Кабаре «Амбаси» славилось в Праге как увеселительное место для избранных. Сюда съезжались только денежные люди. Благодаря предприимчивости хозяина каждый вечер, проведенный в «Амбаси», оставлял у посетителей впечатление яркого, пряного, шумного праздника, о котором приятно вспомнить. Праздника ждали и сегодня.

Позже других в зале появился Гоуска. Говоря откровенно, он сегодня не был расположен ехать в «Амбаси», и только надежда встретиться с Эльвирой заставила его изменить решение, которое он принял утром.

Правый глаз Гоуски был закрыт небольшой черной повязкой. Одним глазом смотреть было непривычно, неудобно. Гоуска чувствовал себя неуверенно, шагал как-то бочком и проходил мимо знакомых, не узнавая их. Подойдя к своему постоянному столику, Гоуска увидел кружащуюся посреди зала Эльвиру. Она танцевала вальс Вебера.

Милаш Нерич проснулся, против обыкновения, поздно: стрелка на ручных часах подползала к цифре двенадцать. Лампа на тумбочке, которую он не погасил вечером, продолжала гореть. Ее неестественно бледный, рассеянный свет тонул в лучах солнца, проникавших в комнату сквозь неплотно сдвинутые шторы окна.

И первое, что ощутил Нерич, была неприятная тяжесть в голове и горьковато-кислый привкус во рту. Мелькнула мысль: не заболел ли?

Он приподнялся, сел в постели и почувствовал тупую боль в висках. Нерич поморщился, неодолимо потянуло снова лечь. Он сомкнул веки, осторожно опустился на подушку, вытянулся и, не раскрывая глаз, попытался сообразить: что же было причиной такого долгого и тяжелого сна?

Вчера он заснул рано и как-то внезапно, даже не успел выключить свет настольной лампы. Перед сном читал длинное письмо из Белграда. Читал, с трудом пересиливая дремоту. Помнится, успел вложить письмо в конверт и сунуть его под подушку. Спал крепко, очень крепко. Ни разу не проснулся за ночь и не притронулся к стакану с минеральной водой, который поставил с вечера на тумбочку, полагая, что после сытного ужина его будет мучить жажда.

В чем же причина?

Вожена Лукаш сидела у окошка № 3 в зале главного пражского почтамта. Она обслуживала клиентов, получающих письма до востребования. Здесь впервые и увидел ее Нерич. Большие голубые глаза, ясные и вдумчивые, так выразительно посмотрели на Милаша, что он невольно задержался у окошка. Он делал вид, что рассматривает почерк на конверте. Это было единственное письмо, адресованное ему до востребования. Как разведчик, Нерич не пользовался таким видом корреспонденции. И вряд ли когда-нибудь ему снова пришлось бы обратиться к девушке с вопросом: «Нет ли мне письма, барышня?» Нерич, раздумывая над тем, как ему познакомиться с девушкой из почтамта, нашел такой простой способ: нужно, чтобы на его имя до востребования приходило побольше писем, а для этого он должен сам себе писать и отправлять письма. Приключение было безобидно и походило на шутку.

Второе письмо Нерич получил через два дня, и на этот раз заговорил с девушкой. Божена учтиво отвечала на вопросы клиента и один раз даже улыбнулась.

Письма стали приходить через день, а потом и ежедневно. Нерич уже с усилием подбирал фамилии и адреса своих «корреспондентов» и подолгу трудился над конвертами, стараясь поискуснее изменить свой почерк. Впрочем, необходимость в такой кропотливой работе вскоре отпала: он ближе познакомился с девушкой и узнал, что ее зовут Божена Лукаш.

В один из теплых весенних дней Милаш умышленно опоздал и подошел к почтамту в ту минуту, когда Божена уходила с работы. Как всегда в последнее время, сегодня тоже было письмо. Божена, будучи девушкой любезной, вернулась в контору и принесла письмо. Нерич рассыпался в благодарностях и добился согласия Божены проводить ее до дому. Так повторялось несколько дней подряд, а потом и опоздания стали не нужны. Получая свои письма, Милаш уславливался с Боженой о встрече. Они бродили по вечерней Праге, заходили в кинотеатр и смотрели новые фильмы, болтали часами, прогуливались по набережной Влтавы, шутили, смеялись.

Если прошлой ночью Божена спала мало, то сегодня совсем не спала, — отцу стало хуже. К вечеру температура резко поднялась. Ярослав Лукаш метался и каждую минуту просил пить. Губы его воспалились, в глазах появился лихорадочный блеск.

Тревога Божены возросла. Она понимала, что состояние отца опасно. Молча, без жалоб и стонов, переносил он страдания. Сердце Божены разрывалось.

Утром, чтобы успокоить дочь, Ярослав пересилил себя и выпил стакан сладкого кофе.

Божена не отходила от постели отца; лишь на недолгое время съездила в почтамт предупредить администратора о том, что не сможет выйти на работу.

Длинный барак дрезденского пересыльного лагеря тонул в полумраке. Крохотные электрические лампочки в проволочных колпачках излучали тусклый и скудный свет.

Обитатели лагеря спали. Во всяком случае, обязаны были спать. Час назад прозвучал сигнал к ночному отдыху, и всякое движение в черте лагеря прекратилось. Только охранники с автоматами в руках расхаживали в строго обозначенных районах своих постов.

В бараке под номером 6 на трехъярусных нарах, сколоченных из необстроганных досок и устланных истертой в труху соломой, лежали заключенные. Лежали вплотную друг к другу, укрывшись жалкими остатками своей верхней одежды; не было ни матрацев, ни одеял, ни подушек.

Только физически сильные люди были еще способны на относительно нормальный сон. На долю остальных выпадало тревожное, чуткое забытье; во сне стонали, выкрикивали проклятия, кого-то упрашивали, о чем-то молили. Даже в забытьи не покидала их действительность каторжного лагерного дня, некоторые и вовсе не спали. Среди приглушенных вздохов и стонов осторожно переговаривались. В глубине барака, в самом его темном углу, кто-то говорил:

— Максим!

Молчание.

— Максим!

— Что?

— Не спишь?

— Стоп! — тихо сказал подполковник Мрачек, шедший впереди, и поднял руку.

Его товарищи остановились, вглядываясь вперед.

Это произошло на другой день после побега из Дрездена. До сих пор удача сопутствовала им. Покинув на глухом полустанке вагон, четверо друзей, прикрываясь ночной темнотой, все дальше уходили от железной дороги. К рассвету они без всяких приключений, никого не встретив на пути, достигли леса. Тишина, полумрак, прохлада встретили их. Углубившись в лес, товарищи сделали привал и потом продолжали путь дальше. Часа через четыре новый привал, и снова в дорогу. Одно стремление владело ими: как можно скорее раздобыть одежду и еду, сбросить с себя лагерные брезентовые комбинезоны. Появляться в населенных пунктах с номерными знаками на груди и спине было равносильно гибели. Острый голод все больше давал себя знать, их тянуло к жилью.

Сквозь стволы редких деревьев они увидели прижавшийся к земле, почерневший прошлогодний стог сена.

Минуло пять лет. Пять долгих страшных лет. Борьба, вспыхнувшая с того дня, когда враг вступил на чешскую землю, не прекращалась ни на минуту: чехи, не страшась ни мук, ни смерти, шли в бой за свободу.

В тяжелый сорок первый год подпольная газета «Руде право» писала: «Нацизм хочет уничтожить все чешское. Все чешское должно подняться, чтобы уничтожить нацизм».

Гитлеровцы неистовствовали. В стране свирепствовал открытый террор.

Товарищ Готвальд в те дни через московское радио оповестил мир: «Если террор переходит все границы, то он оказывает обратное действие. Он не устрашает, а вызывает новый гнев, новый отпор, новое сопротивление».

На небольшой станции состав задержали: впереди шел встречный состав, и до его прибытия на разъезд поезд не мог следовать дальше.

Карел Гавличек, держа в руке масляный факел, обошел поезд, потом затоптал пламя факела и сел на рельс.

Подошел один из станционных рабочих.

— Огонька нет? — спросил он.

— Нет, — ответил Гавличек.