В полночь у подъезда большого каменного дома остановились двое. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых деревьев бросали густую тень на стену дома, скрывая лица и одежду пришельцев.

– Кажется, здесь, – тихо произнес один из них.

Тонкий луч карманного фонарика забегал по массивным, украшенным причудливой резьбой дверям. С левой стороны их, на уровне глаз, мелькнула кнопка звонка.

Один из спутников – пониже ростом – поднялся на ступеньку, собираясь нажать на кнопку, но в это время дверь бесшумно отворилась, и кто-то спросил из темноты передней:

– Вам кого?

Денис Макарович Изволин проснулся от мучительной боли в ногах – одолевал застарелый ревматизм. Спустив ноги с кровати, он долго растирал больные суставы, пока не почувствовал некоторого облегчения. Потом подошел к окну, сдернул с него байковое одеяло и выглянул на улицу.

– Так и есть, – вздохнув, произнес он: – не зря всю ночь ноги крутило.

Небо было затянуто густой серой пеленой. Свинцовые облака плыли низко над крышами домов.

Денис Макарович поежился, повел плечами и протер запотевшее стекло концом одеяла. Теперь стало видно, что за окном моросит мелкий осенний дождь.

Березы, росшие у дома, печально роняли пожелтевшие листья. Вот один из них ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и упал на землю.

Светало. Легкий ветерок шевелил макушки деревьев. Лесная чаща, еще окутанная ночной мглой, медленно, как бы нехотя, расставалась со сладкой дремой.

Над озером таяло голубоватое облачко тумана, а на вершинах могучих сосен, гордо раскинувших свои шатры, уже заиграли первые лучи солнца. Всюду стоял приторный аромат папоротника, мха, прели, перестоявшихся грибов.

Где-то за озером закричала иволга, закричала громко, тревожно.

Иннокентий Степанович Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.

– Фу, черт! – с досадой выругался он. – Неужели уснул?

Завтрак уже окончился, хозяйка молча собирала со стола посуду, но Ожогин и Грязнов не поднимались со своих мест. Андрей просматривал газеты, изредка позевывая. Вчерашнее занятие у Зорга затянулось допоздна, и Андрей чувствовал усталость. Ожогин наблюдал за хозяйкой и выжидал, когда она, наконец, удалится.

Непогожие дни, говорившие о приближении зимы, наводили на Никиту Родионовича грусть. Он чаще и чаще чувствовал тоску по людям, которых недавно оставил. Тяготило неопределенное положение, в котором они оказались. Удивляло, что Юргенс не проявлял никаких признаков нервозности, хотя война шла к концу.

– Просто непонятно! – произнес уже вслух Ожогин, когда хозяйка наконец вышла из комнаты.

– Что непонятно, Никита Родионович? – спросил, не отрываясь от газеты, Грязнов.

– Почему майор Юргенс равнодушен ко всему?

Денис Макарович бежал домой, почти не чувствуя ног. Давно так учащенно не билось сердце, давно он не испытывал такого прилива радости. У дверей дома Денис Макарович остановился, чтобы отдышаться, придал лицу обычное сосредоточенное выражение и, глубоко вздохнув, открыл дверь.

– Ну и погодка! – сказал он, сбрасывая пальто и усаживаясь на излюбленное место возле печи. – В такой день только кости греть у огня.

Пелагея Стратоновна подбросила подсолнечной лузги в печь и с шумом захлопнула дверцу.

– Рано от холода прячешься, еще зимы нет.

– Ничего не поделаешь, старость одолевает! Рад бы не жаловаться, да не выходит, – Денис Макарович принялся растирать колени ладонями рук.

Самолет загорелся на высоте пяти тысяч метров. Жаркие языки пламени жадно поползли от правого мотора по крылу, по обшивке. Они росли и ширились, приближаясь к кабине. Командир корабля дал экипажу сигнал выбрасываться.

Луч прожектора, точно огненный меч, прорезал тьму затянутого тучами неба, переломился и погас. Объятый огнем бомбовоз не надо было освещать – он, как факел в чьей-то невидимой руке, бороздил черное небо.

Стрелок Алим Ризаматов прыгал первым. Открыв люк, он на секунду повис на локтях, а затем провалился в темноту ночи. Почти тут же над головой большим куполом раскрылся парашют, и Алим плавно закачался на стропах. Огромная яркая вспышка, точно гигантская молния, озарила небо, и через секунду-две до юноши долетел звук взрыва. Горящие куски самолета падали вниз.

Сердце сжала боль, злоба. Боль за погибших друзей, злоба на врага.

Быстро приближалась земля.

Германия. Чужой, незнакомый город. Два прямых бульвара, обсаженных липами и кленами, пересекают его из конца в конец, сходясь крест-накрест. По обе стороны трамваи.

Главная площадь носит название Ратхаусплац. На ней – неуклюжий, громоздкий памятник, окаймленный тяжелой чугунной цепью. Здесь же здание ратуши в готическом стиле. Почерневшие фризы, покрытые мохом, говорят о том, что здание это вековой давности.

На площади сгрудились всевозможные магазины с яркими вывесками и пустыми витринами. В старинной части города улочки в иных местах до того узки, что трудно разъехаться двум автомашинам. Мостовые, выложенные крупным квадратным торцевым камнем, отсвечивают под лучами солнца, как отшлифованные.

Дома преимущественно каменные, с высокими черепичными крышами, с мезонинами, с флюгерами на гребешках, с окованными железом дверями и кольцами вместо ручек. На многих улицах сохранились еще фонари, внутри которых вместо газовых рожков вмонтированы электролампочки.

То здесь, то там высятся верхушки кирк

[3]

. Чем дальше от центра, тем просторнее. На окраине много небольших особняков, окруженных тенистыми палисадниками и решетчатыми изгородями. И в центре города и на окраинах – всюду можно заметить то неизбежное, что принесла война.

В начале узкого переулка находилась пивная – «Бирхалле». От прочих пивных она внешне ничем не отличалась, но в ней, кроме пива, можно было получить, правда, за высокую цену, чашку суррогатного кофе – дурно пахнущей темной жидкости – и бутерброды, состоявшие из микроскопических порций эрзац-хлеба и сыра.

Каждое утро Ожогин и Грязнов приходили в пивную и занимали столик. Они вынуждены были завтракать здесь, так как в гостинице, по талонам коменданта города, им причитался лишь обед. Друзья являлись в «Бирхалле» к самому открытию, чтобы успеть захватить местечко в этом всегда людном и шумном заведении.

Собирались тут спекулянты, ростовщики, посредники в торговых сделках, люди с уголовным прошлым. Мраморные доски столиков носили на себе следы различных арифметических подсчетов, за которыми скрывались всевозможные сговоры и сделки. Сколько темных дел хранили эти обшарпанные, обветшавшие столики!

Сегодня друзья явились с некоторым опозданием и поторопились занять крайний столик. Официант, уже приметивший этих посетителей и не раз получавший от них щедрые чаевые, быстро подбежал и принял заказ на бутерброды и две кружки пива.

– Все знакомые лица, – сказал Андрей, оглядывая зал.

Почти каждое утро старик Вагнер проводил в своем небольшом садике. Все здесь было посажено его руками, взлелеяно и сбережено его заботами: и яблони, и сливы, и груши, и кусты крыжовника и смородины, и бархатистые газоны, и клумбы с цветами.

Прошедший год был неурожайным: почти ничего не принесли яблони, очень мало плодов дали груши и сливы. Видимо, и тут сказывалась война: негде было взять удобрения. А может быть, виноват был он сам, Вагнер. Ведь осенью он не окопал деревья, не взрыхлил около них землю, зимой не окучил их снегом, весной не подрезал. Не было времени, да и тяжело все делать одному.

Прополов грядку с редисом, Вагнер почувствовал усталость и присел на ступеньки крыльца, ведущие в дом. Как быстро тают силы… Год-два назад он мог копаться в саду в течение полудня, а вот теперь… Прошел какой-нибудь час, и уже ноет спина, чувствуется боль в каждом суставе. Старик расправил плечи, оперся плечом о косяк двери, задумался. Стар. Определенно стар. И хорошо, что судьба не забыла его совсем и послала ему хорошего помощника. Правда, чтобы оформить пребывание в доме Алима Ризаматова как военнопленного, пришлось дать взятку знакомому офицеру из комендатуры.

С улицы, со стороны фасада, дом Вагнера украшала узорчатая железная изгородь. Сам дом состоял из пяти комнат с мезонином. Все здесь было сделано так, как хотелось хозяину. Он долго обдумывал проект: расположение комнат, окон, дверей, кухни, кладовой, ванной. Когда дом был окончен, старик сказал: «Это то, о чем я мечтал». Одного не мог предусмотреть Вагнер: он проектировал с расчетом на семью в четыре-пять человек, а пришлось жить одному. Ушли от него поочередно два сына, ушла жена. Ожидать их нечего. Они ушли туда, откуда никто еще не возвратился.

У окна кладовой висела металлическая клетка. Эту клетку принес когда-то его первый сын, Отто. Он очень любил птиц. В первый весенний день Отто выносил клетки со своими пернатыми на воздух, развешивал их на стене и открывал дверцы. Прошли годы. Отто вырос, стал мужчиной, а церемония освобождения птиц повторялась неизменно из года в год. На старом беккеровском пианино, в покрытом пылью чехле, покоилась скрипка. И, глядя на нее и на пианино, старик думал о Карле, младшем сыне, и своей верной подруге Эльзе. Как часто в тихие летние вечера, сидя в качалке на открытой веранде, слушал он мелодии Бетховена, Моцарта… Эльза была родственницей известной немецкой пианистки Софии Ментер и от нее унаследовала мастерство игры на рояле. Любовь к музыке она передала младшему сыну, Карлу… Да, все в доме напоминало о них – все, буквально все…

Днем все население города выгнали на земляные работы. В садах, скверах, в тенистых аллеях спешно рылись длинные и короткие зигзагообразные щели и окопы. Во дворах и на площадях оборудовались крытые, с несколькими выходами бомбоубежища.

От работ никто не освобождался. Вместе со всеми копали сухую землю недалеко от гостиницы старик Вагнер, его работник Алим, Ожогин и Грязнов. Немцы работали нехотя, как будто не понимая, что происходит; тревожными взглядами провожали пролетавшие в небе самолеты.

На город за все годы войны не упало ни одной бомбы, но беженцы – берлинцы и мюнхенцы – рассказывали столько ужасов, что стыла кровь в жилах. «Неужели дойдет очередь и до нас?» – думали многие горожане.

Работы прекратились внезапно из-за надвинувшейся грозы. Порывистый ветер поднял к небу столбы пыли, затмившие солнце; начался дождь.

Все бросились врассыпную. Ожогин и Грязнов, потеряв Вагнера и его работника, хотели бежать домой, но дождь усиливался с каждой минутой. Пришлось укрыться в гостинице Моллера.

В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.

В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций, на одной из которых он работал инженером.

У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.

«Ого! Ничего себе! В тени – сорок три…»

Пройдя просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Вдали, в лазоревой дымке, рельефно вырисовывались вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.

Телеграмма от Антонины пришла в отсутствие Константина, и встречать ее выехал в воскресенье один Никита Родионович.

Антонина выглядела усталой и расстроенной. Ее черные волосы, заплетенные в тугие длинные косы, подчеркивали необычную бледность лица.

– Что случилось, Тоня? Почему ты задержалась? Костя так беспокоился…

– Он опять уехал?

– Да, еще в среду. Срочная командировка, – как бы оправдывая брата, начал объяснять Никита Родионович.

«Допустим, автором письма является Саткынбай, или Ульмас Ибрагимов, – рассуждал Никита Родионович. – Но Саткынбай ясно и недвусмысленно сказал, что команда исходит от другого человека, имени которого он назвать не может. Кто же руководит им?»

Когда в семь часов вечера Никита Родионович подошел к консерватории, у тротуара уже стояло такси. За рулем сидел шофер. Номер машины совпадал с тем, который назвал Саткынбай. На лобовом стекле виднелась дощечка с надписью: «Занята».

Ожогин открыл переднюю дверцу и встретился с недоброжелательным взглядом шофера. Очень худой, с большими глазами и болезненным цветом лица, он держал во рту папиросу и молча смотрел на Ожогина. Взгляд его как бы говорил: «Какого черта вам надо?»

– Здравствуйте, – резко сказал Ожогин. – Карагач.

– Садитесь, – бросил шофер и отвел глаза.

За последнее время Абдукарим действительно изменился. Он никогда не отличался разговорчивостью, но теперь его угрюмость и молчаливость даже Саткынбаю бросились в глаза. Саткынбай объяснял эту перемену в Абдукариме предстоящими изменениями в его жизни.

«Забил свою дурацкую голову этой женитьбой!» – возмущался Саткынбай.

Уже несколько раз он пытался переубедить друга. Появление в доме постороннего человека Саткынбая не устраивало. Он видел мельком невесту Абдукарима и слышал от других, что это девушка грамотная, энергичная и властная по натуре.

Но уговоры друга на Абдукарима не действовали: он, видимо, твердо решил жениться.

– Ты что ищешь в женитьбе? Счастья? – спрашивал Саткынбай.

Телефон Шарафова не ответил. Не ответил раз, другой, третий…

Никита Родионович беспокоился. Приближался день новой встречи с Раджими, а Шарафов отсутствовал. Саткынбай также не показывался.

Возникла мысль навестить Саткынбая на его квартире, но это было бы опрометчиво, могло насторожить врага. Да и чем Никита Родионович оправдал бы свой визит?

За несколько часов до встречи с Раджими, во второй половине дня, в ответ на очередной звонок к Шарафову в телефонной трубке послышался знакомый голос майора. У Никиты Родионовича вырвался вздох облегчения. Он решительно отказался от обеда, который приготовила Антонина, и поспешил на свидание с Шарафовым.

Шарафов подъехал сам к заранее условленному месту на «газике», усадил Никиту Родионовича рядом и предложил поехать за город.

Однажды ранней весной тридцать первого года, когда торговый инспектор Наруз Ахмед, собираясь в очередную командировку, торопился домой, чтобы захватить кое-что на дорогу, в одном из кривых переулков путь ему преградил незнакомый старик. Седая борода его простиралась до поясного платка, сухая маленькая голова, отяжеленная пышной чалмой, тряслась, запавшие глаза, спрятанные в морщинах, кололи, точно острое шило. В руке он держал длинную суковатую палку.

– Да обессмертит аллах твое имя, благородный Наруз Ахмед! Да ниспошлет он тебе здоровья, да продлит до бесконечности твои годы, – проговорил старик дребезжащим голосом.

– Здравствуйте! – удивленно ответил Наруз Ахмед, настороженно всматриваясь в незнакомое лицо. – Откуда вам известно мое имя?

– Твое имя известно мне, и я произношу его с благоговением…

Что-то отдаленно знакомое мелькнуло в памяти Наруза Ахмеда, но он не хотел заводить разговор с этим странным и подозрительным старцем.

– Нет! – тряхнул головой юноша и облизал разбитые в кровь губы. – Нет и нет! – повторил он.

Парень стоял, связанный по рукам и ногам. Его поддерживали с обеих сторон два дюжих басмача. На сатиновой косоворотке юноши с разодранным воротом алел кимовский значок.

Перед ним, шагах в трех, на округлом камне-валуне сидел широкоплечий чернобородый и горбоносый курбаши

[11]

. Он холодно смотрел на пленника, полуприкрыв тяжелые веки.

Дело происходило ранним утром в узком и глубоком безводном ущелье. Лучи поднявшегося солнца сюда еще не проникли. Вокруг возвышались дикие скалистые нагромождения, грозные и молчаливые в своем окаменелом раздумье.

– Глупец! – с усмешкой бросил курбаши. – Тебе неведомо, какая новая судьба ждет тебя и твой народ. Ты подобен слепцу. Ты видишь лишь то, что у тебя под носом.

Наруз Ахмед постучал в калитку на окраине старой части Бухары. В ответ послышался сиплый сердитый лай. Через секунду собака, задыхаясь от ярости, уже царапалась в калитку и металась вдоль дувала. Наруз попытался заглянуть во двор, но дувал был намного выше его роста, а вырезанная в нем калитка не имела щелей.

Стучать вторично не пришлось.

– Хан! На место! – раздался звонкий женский голос, и собака умолкла.

«Хан… Надо же придумать, – возмутился Наруз Ахмед. – Издевка какая-то. Ну ничего, она дорого обойдется выдумщикам».

Щелкнула задвижка, и в проеме калитки показалась девушка. По груди и плечам ее вилось множество тоненьких косичек. Короткое светлое платье из легкой ткани, сшитое по-европейски, обрисовывало стройную фигуру девушки. Она была очень молода и на редкость хороша.

Три всадника скакали по степи. Кое-где мелькали кусты цветущего саксаула, островками красовались распустившиеся тюльпаны. Под крепкими копытами коней шуршал песок.

На голове одного из всадников была выцветшая буденовка, на втором – тюбетейка, а у третьего – новенькая, ухарски заломленная фуражка защитного цвета.

Кони легко перемахнули через широкий безводный арык и на крупной рыси направились к кишлаку, спрятавшемуся между высокими песчаными барханами. Полузанесенный песком, полуразвалившийся, кишлак насчитывал не более трех десятков глиняных мазанок и выглядел вымершим. Но так лишь казалось. В мазанках, которые давно покинули жители, сейчас таился в засаде отряд особого назначения войск ОГПУ.

Из окна крайней мазанки на степь неустанно глядели два черных глаза. Они принадлежали ординарцу командира отряда.

– Товарищ командир! – позвал он лежавшего на полу у стены. – Наши едут.

Группа басмачей под водительством курбаши Ахмедбека, не соблюдая никакого строя, углублялась в знойные пески. В те пески, которые зовутся здесь летучими. Лишь только налетит сильный южный ветер, как снимаются пески с места и стремглав несутся вперед. И горе тому, кто попадется на их пути. Они хоронят под собой все живое.

Легконогие афганские скакуны, утомившиеся за долгий путь, шли вялой рысью.

Впереди на сером иноходце ритмично покачивался в седле Ахмедбек.

Мысленно он подводил итоги нескольким дням своего пребывания на советской земле. Первый налет на колхоз прошел удачно. Мало кто уцелел в кишлаке. А уцелевшие во веки веков не забудут Ахмедбека. Захвачено одиннадцать лошадей. Они нагружены мукой, солью, урюком. Это – общее. Но и на долю каждого джигита кое-что перепало. Обижаться нельзя. И второй налет прошел на славу. Плотина разрушена. Хлопковые поля залиты водой, и ни один кустик теперь уже не поднимется. Пусть знают… Пусть помнят… И оба налета обошлись без потерь. Ни единого убитого, ни единого раненого. А когда Ахмедбек соединится со второй группой своего отряда, тогда можно подумать о чем-нибудь более серьезном…

Быстро гасли звезды в небе. На востоке загоралась заря. Курбаши повернулся в седле и, взмахнув камчой, позвал к себе Узун-кулока.

Словно глубокими морщинами, избороздили южную окраину Тегерана кривые улочки и переулки.

Шум большого города сюда не доходит. Не дотягиваются до этих кварталов трубы водопроводов, иссякает где-то в пути электрический свет. Вечный полумрак, духота и зловоние царят в южном Тегеране.

Здесь прозябали люди на последней грани нищеты. В маленьких кособоких хибарках из глины или необожженного кирпича, а то и просто в ямах, вырытых в земле и покрытых чем попало, в страшной скученности влачили свое существование все те, чьи руки ценились очень дешево или вообще никому не были нужны. Как в знойной пустыне, вода здесь была редкостью. Ее пускали по загрязненным отбросами арыкам раз в неделю, а то и реже. Люди запасались ею впрок и пили экономно, оставляя лишнюю кружку уже тухлой воды на завтра. Все здесь расходовалось по капле и крошке. Только воздух, пыльный и пахучий, выдавался вволю да щедро палило головы бедняков горячее беспощадное солнце.

На одной из таких зловонных улиц в жалкой глинобитной хибарке жил Наруз Ахмед. Время круто расправилось и с его обликом, и с его привычками. Ничто не напоминало в нем теперь ни сына знатного бухарского вельможи, ни преуспевающего инспектора потребсоюза…

Старое поношенное платье, стоптанные чувяки, несколько медных грошей в кармане – вот все, чем располагал теперь Наруз Ахмед. И впереди – тоскливые нищие дни, бесконечные поиски хоть какого-нибудь заработка.

Знаменитый тегеранский базар называют торжественно «Эмир».

Тегеранский базар – это хаотическое нагромождение построек, связанных между собой сложным лабиринтом крытых коридоров, улочек и переулков, в которых лепятся друг к другу магазины с яркими витринами, лавки с глухим фасадом, ларьки, киоски, навесы, чайханы, ошханы, парикмахерские и ремесленные мастерские.

«Эмир» – это хаос всевозможных звуков. В воздухе стоит неумолчный гул: кудахчут куры, которых несут связанными попарно, вниз головой, на коромыслах; предсмертно блеют овцы, над которыми занесен неумолимый нож мясника; ревут равнодушные ко всему окружающему ослы; протяжно мычат буйволы; задорно ржут лошади; разноголосо поют птицы в клетках, развешанных на стенах лавок. В этот хор вплетается гром молотков и кувалд о наковальни, где на глазах заказчика производится любая поковка; унылое завывание слепцов, бредущих цепочкой и нащупывающих дорогу суковатыми посохами; гортанные выкрики зазывал, торгашей, водоносов и лоточников с подносами и корзинками на головах. Все это перекрывает звон медной и глиняной посуды и грохот допотопных колымаг по мостовой. Слитный людской говор и пение бродячих дервишей составляют неумолчный аккомпанемент всему этому оглушительному оркестру.

«Эмир» – это смешение запахов перца, подгорающего лука, чадного дыма горнов, аромата свежеиспеченных лавашей и лепешек, горячего пара из котлов с кипящей похлебкой или пловом, зажаренного шашлыка, сушеных и свежих фруктов, невыделанной кожи, пота животных; смесь запахов острых, ароматных, пряных, раздражающих и дурманящих.

Наконец «Эмир» – это людское столпотворение. Здесь бродят курды и таджики, арабы и туркмены, афганцы и турки, армяне и евреи, азербайджанцы и луры, иранцы и узбеки. Звучит разноплеменная речь. Мелькают разноцветные халаты, пышные чалмы, высокие башнеподобные тюрбаны, вышитые золотом тюбетейки, лохматые овчинные папахи, широкополые и островерхие войлочные и обычные фетровые шляпы, красные фески с черными кистями, отороченные мехом малахаи…

Весна расстилала свой зеленеющий ковер. Щетинились клумбы и газоны, лопались почки, буйно цвела мимоза, урюк, шелковица.

Наруз Ахмед бродил по Тегерану в поисках своего счастья.

Он побывал на улице Лалезар, что расположена в северной части города, и отыскал особняк Керлинга. Это был небольшой, но красивый дом с узко прорезанными стрельчатыми окнами, затянутый по фасаду колхидским плющом.

От почтальона Наруз Ахмед узнал, что в доме живет не кто иной, а именно Керлинг. Удача ободрила Наруза, надежда вернулась к нему.

На следующий день он начал следить за домом Керлинга, где, как ему казалось, хранился предмет его неусыпных дум. Наруз хотел увидеть в лицо самого хозяина, чтобы знать, с кем имеет дело, потом завязать знакомство с дворником, кухаркой или горничной. Так просто в дом не войдешь, нужно чье-то содействие. Судьба и тут помогла ему.

Подготовка к визиту в загородный дом Керлинга отняла у Наруза Ахмеда еще несколько дней. Прежде всего он постарался выведать у своего приятеля-полотера все, что тот знал о доме. Но Масуд знал очень немного. На даче, в небольшом флигельке, постоянно живет прислужник с женой и дочерью. Прислужник охраняет дом, смотрит за садом, жена производит уборку, а дочь их, когда появляется хозяин, стряпает и подает к столу.

Прислужника привез с собой Керлинг; он, кажется, араб и звать его Гуссейном.

Вот и все, что знал Масуд.

Наруз Ахмед три раза побывал за городом и подверг осмотру не только дом, но и ближайшие окрестности.

Он попытался завязать знакомство с Гуссейном. Однажды, когда тот подрезал вечнозеленый кустарник, Наруз завязал разговор. Он выдал себя за цветовода, располагающего редкими сортами дамасских, индийских и персидских роз, могущих украсить двор любого знатного человека. Но розы Гуссейна не интересовали. Он отказался не только от цветов, но даже и от английских сигарет, которыми хотел угостить его Наруз Ахмед.

Керлинг в это время принимал своих близких друзей в особняке на улице Лалезар.

Это был упитанный, рослый, неопределенных лет блондин с расплывшимися чертами лица, гладко прилизанными редкими волосами и желтовато-серыми глазами, светившимися из-за неоправленных очков. Одет он был по моде, но не по возрасту – в пиджак светло-песочного цвета, ярко-синие брюки и галстук лихорадочной расцветки.

После легкого ужина, орошенного разнообразными коктейлями, хозяин и гости собирались усесться за карточный стол, но в это время зазвонил телефон.

Керлинг снял трубку, выслушал короткое сообщение и так же коротко ответил:

– Сейчас приеду. Откройте ворота.

Над пустыней стояла ночь. Дул тугой «афганец». Он волочил по пескам сухие кусты янтака и «перекати-поле», жестко шуршал в песчаных барханах. Тоскливо, на разные голоса завывали голодные шакалы.

Высоко-высоко в бездонной глубине неба среди россыпи мерцающих звезд обозначился глуховатый и монотонный, с каким-то тяжким, надрывным придыханием рокот авиационного мотора. Рокот постепенно нарастал, ширился. Самолет шел на большой высоте. Вскоре он пересек границу и углубился на север. Когда по расчетам штурмана под ним распростерлись песчаные волны пустыни, от самолета оторвалась невидимая с земли точка. Это вывалился из нижнего люка Наруз Ахмед. Плотно сжав веки, держась одной рукой за вытяжное кольцо и отсчитывая про себя секунды, он с нарастающей скоростью устремился к земле. И когда, по его подсчетам, до земли оставалось не более километра, он выдернул кольцо.

Освободившись от живого груза, самолет плавно развернулся, лег на обратный курс, и в это время внизу, в шести местах одновременно, вспыхнули мощные лучи поисковых прожекторов. Они точно по команде пронзили мрак, вздрогнули и заколыхались из стороны в сторону, щупая звездное небо, и скрестились в одной точке. В перекрестии лучей самолет стал отчетливо видимой светящейся птичкой с застывшими, будто раскаленными крыльями.

К его глуховатому рокоту присоединился звенящий стремительный звук. Они слились воедино. С неба упали одна за другой и рассыпались на мельчайшие светящиеся пылинки три желтые ракеты. Когда они погасли, высотную темень прорезала, будто медленная молния, длинная очередь трассирующих пуль, а затем вторая – короткая.

И тут же в темной высоте вспыхнуло маленькое, но ослепительно яркое облачко огня. Оно неслось по небу и с каждым мгновением вытягивалось, удлинялось.

Через два часа после событий, разыгравшихся в воздухе, заспанный подполковник Шубников держал в руках телеграмму. В ней говорилось:

В двадцать три сорок боевой самолет типа дальний разведчик, неизвестной принадлежности и без опознавательных знаков, нарушил государственную границу в районе шестнадцатого и семнадцатого пограничных знаков и углубился на нашу территорию. При попытке выйти обратно был перехвачен истребителем. На приказ следовать на посадку ответил огнем, после чего был сбит и упал в квадрате 318/Б.

Произведите тщательное обследование территории названного квадрата и граничащих с ним районов.

Шубников быстро сформировал две оперативные группы, отвел им районы действия, усадил в машины и отправил.

Во второй половине следующего дня разморенный знойными лучами солнца Наруз Ахмед выбрался на наезженную дорогу. Телеграфные провода напевали свою бесконечную унылую песню. Ни единой души не встретил Наруз Ахмед за свой долгий путь, и это его радовало. Пока что все шло хорошо. Только вот усталость и жажда донимали. Две опорожненные фляги, как и ненужную теперь лопатку, он бросил в пути. Во флягах был специальный напиток соломенно-желтого цвета, которым снабдил его Керлинг: один-два глотка утоляли жажду, хотя во рту оставался солоноватый привкус. Наруз Ахмед и раньше слышал от кого-то, что чуть подсоленная вода утоляет жажду лучше, чем пресная, но не придавал этому значения. В напитке Керлинга угадывалась примесь мяты и были какие-то другие запахи.

Наруз Ахмед присел на бугорок и огляделся. Позади, на юге, над темно-бурой грядой гор возвышались белые шапки снежных вершин.

Впереди, на севере, узкой полоской уходила однообразная и скучная дорога, обозначенная телеграфными столбами. Справа и слева простирались пески. Ни кустика, ни деревца, ни холма, ни строения.

Гладко, пусто, безлюдно. Пески и пески…

Наруз Ахмед приблизился к телеграфному столбу и прочел пометки на нем. Тут же у столба он вытащил карту из сумки и развернул ее на земле. Выяснилось, что километра через два будет перекресток, на главную магистраль выйдут две дороги: одна – из колхоза имени Буденного, другая – из горного кишлака Обисарым. Надо поскорее добраться до перекрестка и там ждать попутной оказии. Здесь оставаться рискованно. У первого встречного может возникнуть вопрос – откуда идет пешеход. И ответ будет довольно ясный – сзади граница. И как бы ни объяснял путник свои цели, каждый, даже самый нелюбопытный, запомнит человека, попавшегося на этой дороге, и наверняка скажет кому следует.

Быстро редела ночная тьма. Огненная полоска прорезала восточный край неба. Разгоралась теплая и ясная утренняя заря. Сутки отошли в прошлое.

Полумертвые от усталости Шубников, Юлдашев и водитель лежали на плащ-палатке у подножия невысокой горы, беспорядочно загроможденной каменными глыбами, валунами и галькой. Пантера пристроилась тут же, возле машины.

Парашютист, оказывается, отлично знал местность и легко ориентировался. Приземлившись и освободив себя от лишних, уже ненужных вещей, он пошел не на запад, не на север и не на восток, где жилые места, а на юго-восток, скорее даже на юг. Можно было подумать, что его влекла к себе граница. Но он туда и не собирался. Ему надо было поскорее выбраться из полосы песков, на которых оставался след. Он предательски тянулся за ним, этот след, и избавиться от него было невозможно. И парашютист двинул на юг – обратно к границе. Он знал, видно, к чему стремился. Пройдя за полдня почти сорок километров, ноги его ступили на такыр – твердую глинистую почву, напоминающую бетон.

Здесь уже следы не оставались. Ветер сносил с такыра все, даже пыль пролетала мимо, не имея за что зацепиться. Голо, подметено, безмолвно… Но тонкий нюх овчарки и на окаменевшем такыре чуял запах человека. Пантера уверенно шла по следу.

Шубников и Юлдашев исколесили на машине много километров, покрытых такыром. Со всех сторон подступали пески, но диверсант не сходил с твердого грунта. Он держался такыра и шагал на юг, где такырная почва сливалась с предгорьем.

Водитель понравился Нарузу Ахмеду. Он оказался простодушным парнем, не проявлял любопытства к своему пассажиру, говорил больше сам и выкладывал все, что было у него на уме. Наруз Ахмед узнал его нехитрую биографию, и его семейные дела, и даже какие кинофильмы привозили в прошлый месяц.

По пути в Токанд они дважды останавливались: первый раз у колодца, чтобы напиться и долить воды в радиатор, а второй – при встрече с грузовой машиной, которую вел приятель шофера.

В Токанд они въехали поздним вечером, когда на небе уже высыпали звезды.

Город был незнаком Нарузу Ахмеду. Он много слышал о нем, но представлял его себе очень смутно, так как бывал здесь только ребенком. Он попросил водителя подвезти его к вокзалу.

– А вы что, на поезд? – удивленно спросил тот.