Да, согласен: в Манхэттене, в середине июля, в жару, можно ожидать чего угодно. Но когда на пороге одной из квартир на Саттен-пласс передо мной возникла одалиска, как бы сошедшая со страниц «Тысячи и одной ночи»,— это уже было слишком.

Если это видение не было следствием того, что я стал жертвой солнечного удара, значит, меня следовало немедленно запеленать в смирительную рубашку и направить в отделение буйно помешанных госпиталя «Делибо»!

— В чем дело? — томно проговорил мираж.

Я закрыл глаза и застонал.

— Кажется, у вас солнечный удар,— добавила она, проявляя ко мне какой-то болезненный интерес.— С такой короткой прической никогда нельзя выходить без шляпы. Ни в коем случае!

Клуб «Оттоман» — одно из наиболее жалких следствий моды на танец живота, которая обрушилась на Америку два или три года назад. Он находится в Западном Бродвее около 40-й улицы.

Внешне клуб напоминает морг. Внутри ненамного лучше: свет тусклый, выпивка сомнительная, кухня подозрительная.

В тот же вечер, в десять часов, я был в клубе и в ожидании начала представления, назначенного на одиннадцать, жадно проглотил два «бурбона».

Представление состояло из целой серии номеров танца живота. Все исполнительницы были похожи друг на друга животами вращали одинаково и оставили меня совершенно холодным.

Наконец объявили Лейлу Зента с номером «Экзотический танец».

Лейла Зента не шевельнулась. Вытаращив глаза, она замерла на месте, как статуя.

Но она меня не беспокоила, ведь я уже имел возможность убедиться, что на ней не спрятано никакого оружия, во всяком случае, оружия классического типа. Меня скорее тревожил Джулиус.

— Фрэнк опустился... Его реакция ничего не стоит,— заметил он почти ласково.— Все эти бабы с их танцами живота, должно быть, очень утомительны.

Говоря это, он попытался незаметно засунуть руку под пиджак.

— Надеюсь, вы не хотите залиться кровью? — любезно осведомился я.

На следующее утро, около одиннадцати, в мой кабинет вошла Фран Жордан. По ее самоуверенному виду было понятно, что она знает нечто такое, о чем я еще не подозреваю. Фран — моя секретарша. У нее рыжие волосы и голубые глаза. Что касается фигуры, она настолько совершенна, что ее владелицу следовало бы выставлять голой на вершине самой высокой горы. Тогда остальная часть прекрасного пола смогла бы постичь тот идеал, к которому все женщины должны стремиться.

В конторе она, естественно, всегда ходила одетой из-за некоторых формальностей, которых я, признаться, никогда не мог понять.

Сегодня утром она казалась особенно свежей и опрятной.

— Вы помните о своем невероятном задании, которое дали мне около часа назад? — воскликнула она триумфально.— Так вот, я его выполнила.

— Серьезно? Выполнили?

Я вернулся в бюро после трех часов. С Китти мы договорились встретиться завтра вечером. Я должен буду заехать за ней в восемь. Эта перспектива скрашивала мне жизнь.

Уже через минуту в кабинет вошла Фран с неприязненным выражением на лице.

— От импресарио танцовщиц живота никаких новостей,— сухо объявила она.

— Да, действительно,— сказал я быстро.

Дэнни Бойд,— продолжала она, ехидно усмехаясь,— признайтесь сейчас же, что Осман-бей ваша выдумка и шутка.

Скоро рассвет...

У меня не было часов, но я угадывал время по блеску постепенно меркнущих звезд, по пению просыпавшихся птичек, по трепетанию листьев и другим признакам пробуждения природы.

Я встал на койку и потянулся к тюремному окошку, пытаясь вдохнуть воздух, казавшийся мне особенно опьяняющим, ибо в нем чудилось обещание свободы.

Самое позднее часа через два-три я буду на воле. Настает день, который после суда казался мне таким далеким и недостижимым. Но все же он наступает...

Позади осталось 5 лет тюремного заключения — это 60 месяцев, или 1825 дней. Я мог бы назвать и число часов и минут, проведенных за решеткой, потому что все их пересчитал.

На горизонте показалась белая полоска: скоро наступит рассвет. Надзиратель, тушивший свет вчера вечером, сказал, что меня разбудят в шесть часов, чтобы дать время одеться перед освобождением в половине седьмого.

Против воли я улыбнулся. Может ли человек уснуть в последнюю ночь в тюрьме, где просидел пять лет?

Вероятно, сейчас начало шестого.

Я нащупал в кармане еще несколько сигарет, закурил, и мои мысли снова вернулись к прошлому...

Три месяца назад ко мне на прием явилась одна молодая особа, некая Моника Вотье. Она страдала небольшими нарушениями нервной системы, а внешне была очаровательной женщиной с божественным телом. И кроме того, не скрывала желания близости со мной.

Под предлогом проверки ее состояния, который не компрометировал никого, я встретился с ней в назначенный день, и после этого мы стали любовниками.

Она не была замужем, но не предъявляла мне требований, какие обычно возникают даже у самых доверчивых и покладистых женщин, когда они уверены в привязанности мужчин.- Все это, даже легкость наших отношений, начало меня пугать. Я боялся, что Мари-Клод догадается о нашей связи, и решил порвать с Моникой сразу после отпуска.

Она попросила меня навестить ее, зная, что я буду на вечере у Блондинга.

— Ты всегда можешь сказать, будто тебя вызвали к больному, это никого не удивит.

Дорога, которая тянется вдоль каменной ограды с проволочной сеткой, обсажена деревьями. С верхней площадки наблюдательной вышки часовой сделал мне дружеский жест, и я ему ответил. Поворот —и здание тюрьмы исчезло из виду. Я даже не обернулся взглянуть на него еще раз, ибо не сомневался, что память сохранит каждую подробность тюрьмы до самого последнего моего вздоха.

Пока я шагал по безлюдной улице, меня нагнал автомобиль, замедлил ход и остановился рядом. Из окошка выглянула женщина.

— Не хотите ли сесть в машину, доктор? Или предпочитаете идти пешком?

Я удивленно посмотрел на даму за рулем и узнал Анну Жербо. Она была моей секретаршей вплоть до моего ареста. Тогда ей исполнилось всего двадцать лет, но я высоко ценил ее разумную, спокойную манеру обращения с пациентами, работоспособность, мягкий негромкий голос, деликатность и сдержанность. А однажды поймал себя на том, что неравнодушен к ней. Видимо, она отвечала мне взаимностью, но мы никогда не заговаривали о наших чувствах и отношения сохраняли чисто деловые, хотя и не расставались целыми днями.

На протяжении всех этих пяти лет я регулярно получал от Анны письма, но сам ответить не мог, потому что переписка заключенным разрешалась только с близкими родственниками.

Очнулся я с невероятной болью в затылке. Инстинктивно поднял руку для защиты и открыл глаза.

Я лежал на полу. Голова трещала от удара. Наверное, тот, кто это сделал, подумал, будто прикончил меня, и скрылся.

Борясь со слабостью и болью, с усилием я встал на колени и заметил, что нахожусь не в, прихожей, а в спальне Моники Вотье.

Кровать стояла рядом, она сама лежала на ней, раскинув руки.

Мое внимание привлек блестящий предмет у нее на груди. Приглядевшись, я понял, что это рукоятка кинжала, лезвие которого вонзилось в ее тело.