Однажды сентябрьским утром только что произведенный в офицеры Джованни Дрого покинул город и направился в крепость Бастиани – к месту своего первого назначения.

Накануне он велел разбудить его пораньше, встал затемно и впервые надел лейтенантскую форму. Покончив с одеванием, он при свете керосиновой лампы оглядел себя в зеркале, но никакой радости вопреки ожиданию не испытал. В доме царила глубокая тишина, лишь из соседней комнаты доносились какие-то шорохи: это мама поднималась с постели, чтобы проститься с ним.

День, о котором он мечтал столько лет, наступил, теперь начиналась настоящая жизнь. Он подумал о тоскливых буднях Военной академии, вспомнил, как обидно было сидеть вечерами на занятиях, прислушиваясь к шуму улицы, где гуляли свободные и, наверно, счастливые люди; вспомнил зимние побудки в выстуженных дортуарах и витавший там неизбывный призрак наказания. До чего же нудно тянулись оставшиеся дни, казалось, им и конца не будет.

Наконец-то он офицер, и не надо больше корпеть над книгами и вздрагивать от голоса сержанта, но время ушло. Жизнь, казавшаяся ему такой ненавистной, навсегда канула в прошлое, а ведь она складывалась из месяцев и лет, которых уже не воротишь. Конечно, теперь он офицер, у него заведутся деньги, и красивые женщины, возможно, будут обращать на него внимание, а все-таки – чувствовал Джованни Дрого – лучшие годы, годы ранней юности, уже не вернешь. С такими мыслями Дрого разглядывал в зеркале свое лицо, надеясь найти в нем хоть что-нибудь привлекательное, но видел лишь вымученную улыбку.

До чего все нелепо: ну почему во время прощания с матерью он не смог улыбнуться ей беспечно, как подобает офицеру? Почему пропустил мимо ушей ее последние советы, вобрав в себя лишь звук ее голоса – такой родной, такой теплый? Почему он бестолково и нервно метался по комнате в поисках часов, стека, фуражки, хотя они, как всегда, были на месте? Ведь не на войну же он собирался. Десятки точно таких же, как он, лейтенантов, его товарищи, тоже покидали сейчас отчий кров, но весело, со смехом, словно на праздник собирались. Почему же он, разговаривая с матерью, находил для нее лишь банальные, бессмысленные фразы вместо ласковых, ободряющих? Горечь первого расставания со старым домом, где его появление на свет связывалось с самыми добрыми надеждами, обычные страхи, порождаемые любыми переменами в жизни, волнение от прощания с матерью переполняли его душу, но сильнее всего была странная, неотвязная мысль, смутное предчувствие каких-то роковых событий, словно он уходил туда, откуда не возвращаются.

Темнота настигла его в пути. Долина была узкой, и Крепость скрылась за нависшими над дорогой горами. Нигде не было ни огонька, ночные птицы молчали, лишь изредка до его слуха доносился шум далеких горных потоков.

Он пробовал кричать, но эхо возвращало его голос, придавая ему что-то зловещее. Джованни привязал лошадь к обрубку дерева на краю дороги, где росло немного травы, а сам сел на землю, прислонился спиной к откосу и, ожидая, когда придет сон, стал думать о пути, который ему еще предстоит проделать, о людях, с которыми он познакомится в Крепости, о своей будущей жизни; и думы эти были безрадостны. Лошадь время от времени бухала копытами по земле, и Дрого всякий раз вздрагивал от этого неприятного и странного звука.

На рассвете, вновь пустившись в путь, он увидел на противоположном склоне другую дорогу, тянувшуюся примерно на той же высоте, а через некоторое время заметил там какой-то движущийся предмет. Солнце еще не осветило ущелье, и в нем затаились глубокие тени, из-за которых было трудно разглядеть все как следует. Но Дрого, подхлестнув коня, все же поравнялся с непонятной фигурой и увидел, что это верховой офицер.

Наконец-то живая душа, свой человек, с которым можно будет посмеяться, пошутить, поговорить о будущей жизни, об охоте, женщинах, городе. Да, о городе, уже отошедшем в сознании Дрого куда-то далеко-далеко, совсем в другой мир.

Лощина стала у́же, обе дороги сблизились, и Джованни Дрого смог даже разглядеть, что всадник – капитан. Поначалу он не решался окликнуть незнакомца – это могло показаться неуместным и невежливым – и лишь несколько раз поднес руку к козырьку фуражки, но тот не отвечал. Наверно, не видел Дрого.

Сразу же по прибытии Дрого явился к старшему адъютанту майору Матти. Лейтенант караульной службы – приветливый и разбитной молодой человек по имени Карло Морель – взялся проводить его по центральной части Крепости. Через подворотню в глубине большого пустынного двора они попали в широкий и бесконечно длинный коридор. Потолок его тонул в полумраке, кое-где прорезаемом тонкими полосками света из узеньких окошек.

Только на втором этаже им попался навстречу какой-то солдат с пачкой бумаг. Голые стены, сырость, тишина, тусклый свет – казалось, все здесь давно забыли, что где-то в мире еще растут цветы, смеются женщины, гостеприимно распахивают свои двери дома. Все в этой Крепости было проникнуто духом самоотречения, но во имя чего, ради какого такого блага?

Они уже поднялись на третий этаж и шли по коридору, который был точной копией того, нижнего. Иногда откуда-то из-за стен до них долетал приглушенный расстоянием смех, звучавший здесь как-то неправдоподобно.

Майор Матти оказался толстяком с преувеличенно радушной улыбкой. Он сидел в просторном кабинете за большим письменным столом с аккуратно разложенными на нем бумагами. На стене висели выполненный в масле портрет короля и сабля майора, для которой был вбит специальный колышек.

Дрого отдал честь, представился и, протянув свои документы, стал объяснять, что вовсе не просил назначения в Крепость (для себя он уже решил, что при первой же возможности переведется в другое место), но Матти перебил его:

Дрого не боялся оставаться один: как-то, еще ребенком, он заблудился за городом, случалось ему бродить и по ночным улицам – этому царству преступности. Или взять хоть вчерашний вечер, когда ему пришлось заночевать на дороге… Но сейчас было совсем не то, сейчас, когда улеглось возбуждение от долгого путешествия и его новые товарищи уже спали, он, грустный и растерянный, сидел при свете лампы у себя в комнате на краю постели: вот когда он по-настоящему понял, что такое одиночество. (Комната была, в общем, неплохая, с обшитыми деревом стенами, большой кроватью, громоздким диваном и шкафом.) Встретили Джованни радушно, за столом распили в его честь бутылочку, но потом и думать о нем забыли (над кроватью висело деревянное распятие, на противоположной стене – старинная гравюра с длинной эпитафией, начало которой гласило: «Humanissimi Viri Francisci Angloisi virtutibus»

[1]

. За всю ночь никто не придет его проведать, во всей Крепости никто о нем и не вспомнит. Да какое там в Крепости – в целом свете, наверно, не найдется живой души, которой есть дело до него, Джованни Дрого; каждый едва успевает о себе позаботиться; даже мама, да, возможно, даже она в эту минуту думает о другом – ведь он у нее не один. О Джованни она вспоминала весь день, теперь надо уделить немного внимания и остальным. И это более чем справедливо, признавал Дрого без тени обиды, но ведь именно он, а не кто-то другой сидит сейчас в Крепости на краю кровати (теперь он заметил еще, что на деревянной обшивке стены тщательно вырезана в натуральную величину и раскрашена, ну прямо как настоящая, сабля – этакий плод кропотливого труда какого-нибудь офицера, жившего здесь бог знает сколько лет тому назад), да, сидит на краю кровати, склонив голову, ссутулившись, тупо и бессмысленно глядя по сторонам, и чувствует себя как никогда одиноким.

Наконец, сделав над собой усилие, Дрого поднялся, открыл окно, выглянул наружу. Окно выходило во двор, и ничего, кроме двора, не было видно. Поскольку оно было обращено на юг, Джованни попытался разглядеть в темноте горы, которые ему пришлось преодолевать по пути в Крепость; частично скрытые противоположной стеной, они казались ниже.

Свет горел только в трех окнах, но все они находились на одном фасаде, и заглянуть в них было невозможно. Свет из них так же, как и из его окна, падал на противоположную стену огромными вытянутыми прямоугольниками, в одном из которых двигалась тень: наверно, какой-нибудь офицер готовился ко сну.

Дрого закрыл окно, разделся, лег в постель и несколько минут предавался размышлениям, глядя в потолок, тоже обшитый деревом. Он забыл взять с собой что-нибудь почитать, но в этот вечер можно было обойтись и без чтения – очень уж хотелось спать. Дрого погасил лампу.

Постепенно в темноте стал проступать светлый прямоугольник окна, и он увидел мерцание звезд.

На следующий вечер Джованни Дрого впервые принял дежурство на третьем редуте. В шесть часов вечера во дворе были построены семь караульных отрядов: три для форта, четыре для фланговых редутов.

Восьмой отряд, предназначавшийся для Нового редута, выступил раньше: дорога туда занимала довольно много времени.

Ветеран Крепости старший сержант Тронк повел на третий редут двадцать восемь человек, с горнистом – двадцать девять. Все они были из второй роты капитана Ортица, куда получил назначение и Джованни.

Дрого принял командование караулом и вынул из ножен шпагу. Семь заступающих в караул отрядов были выстроены перпендикулярно к зданию форта, а комендант Крепости, полковник, наблюдал на ними из окна – такая здесь была традиция. На желтой утрамбованной земле двора образовался красивый черный рисунок.

Очищенное ветром небо над Крепостью сияло, а последние солнечные лучи рассекали наискосок ее стены. Стоял сентябрьский вечер. Заместитель коменданта подполковник Николози, опираясь на шпагу и прихрамывая – старая рана, – вышел из дверей комендатуры.