Дюжина девятиклассников выстроилась на сцене свиньёй. Мальчишки стояли в позе каратиста (широко расставленные ноги, полусогнутые руки, у бёдер — сжатые кулаки). Выступающие выкрикивали из Маяковского:

В перестроечном порыве разрешены были уже и Высоцкий, и Галич. А тут пафосно и неумело цеплялись за Маяковского. Тая рассмеялась, хотя это было непедагогично, и Лазарский сделал ей страшные глаза — рядом сидел завуч! Но ей простилось — она же не учительница, а актриса. Услышав смешок, Мишка обозлился, не на неё — на неумех–товарищей, и загрохотал на таких децибелах, каких, верно, не достигал и сам певец революции:

Катерина Порохова, Миша Фрид и Борис Левитин дружили втроем с седьмого класса. Центробежные силы детского коллектива выбросили их за пределы круга популярности. Неприязнь соучеников Мишка с Борей даже не пытались списать на «пятый пункт». Ведь Сема Белкин тоже еврей, и даже обладает типичной внешностью, но он всегда окружён сверстниками, хвалим взрослыми и является бессменным председателем различных советов.

Не то были Миша с Борей. С первого класса они обитали на обочине класса, никем из «центровых» не любимые и не ценимые. Изредка предпринимаемые попытки «влиться» были тщетны. Дашь списать — спишут неправильно, да ещё подстерегут после школы и побьют за то, что у тебя пять, а у них — четыре. Нарисуешь стенгазету — придёт тот же Белкин, свернёт в трубочку, унесёт на цензуру к завучу, и там же пожнёт лавры — молодец, быстро, наглядно, аккуратно и идейно выдержанно.

Катерина Порохова, немедленно прозванная Пороховой Бочкой, появилась в седьмом классе. Она была толста и прыщава. Ничьей дружбы она не искала, на дразнилки и подначки не обращала внимания. Когда всем классом подстерегли ее у школы и принялись бить, она вынула из сапога острую вязальную спицу и с ловкостью опытного дуэлянта нанесла несколько уколов. От нее отвязались, и она прибилась к Боре с Мишей.

Прежде её единственным другом был Натик Фишель. Их отцы еще с консерватории были приятели — не разлей вода. Всю жизнь вместе играли в ансамбле, и подрабатывали в цирке, и лабали на свадьбах. Только на похоронах Марк Фишель один отдувался в свой теноровый тромбон — ведь саксофону с его полуприличным названием и полулегальным репертуаром не место среди могил.

Мишка любил оживлять неживое, хотя бы в игре, в воображении. Он был совсем маленьким, когда папа, накрутив лист блокнота на карандаш, быстро–быстро замелькал двумя незамысловатыми рисунками, и вдруг эти рисунки исчезли, и перед ним полетела птица, рассекая крыльями нити линованных клеток.

Втроём друзья записались в детскую студию мультипликации. Начали с небольшого и неудачного фильма из жизни Древнего Рима, с пластилиновыми воинами в главных ролях.

Постепенно появились новые маленькие шедевры, изредка получавшие призовые места на конкурсах.

Мишка находил или придумывал сценарии, режиссировал, рисовал компоновки — ключевые кадры. Борька фазовал, то есть прорисовывал переходы из одного ключевого положения в другое, изводя кальку и даже настоящую мультипликационную бумагу. Катерина подбирала музыку, озвучивала и в уме рассчитывала количество кадров под звуковой кусок. Руководитель студии Зиновий Семёнович ночами делал черновую съёмку за допотопным мультипликационным станком с разболтанными штифтами. Когда черновик проходил более или менее гладко и синхронно со звуком, все втроём превращались сначала в контуровщиков, копируя мультипликат на целлулоид, а потом в заливщиков, раскрашивая то, что получилось. И тогда Зиновий Семенович снимал, наконец, чистовой вариант.

Летом между восьмым и девятым классами умер Зиновий Семёнович. Оплакав учителя, троица покинула Дом Пионеров, прихватив свои работы.

Мишка решил зайти с другого конца профессии и в девятом классе записался в агитбригаду Лазарского, как только был объявлен набор. Но не затем, чтобы кого–то агитировать, а ради общения с настоящим театральным режиссёром.

Борька после ухода из студии подался в триатлон. «Очень удобно» — говорил он, — «Пока тепло, бегаем и ездим на велосипеде, а зимой будем в бассейне плавать».

Катерина же за лето между восьмым и девятым превратилась в дивную красавицу. Ещё не зная силы своей красоты, она и не догадывалсь, что в параллельном мире, в городе Дюссельдорфе, танцует и музицирует такая же девушка, её ровесница и почти копия.

В результате Катиного преображения, учебный год в девятом классе начался с раскола. Мальчики, все, как один, чохом влюбились в Катьку. Влюблённость была замешана на новых параметрах Пороховой, на жалости к существу, доселе унижаемому и на рыцарской готовности защищать это существо до последней капли крови. Девочки великодушно решили включить Катерину в свой круг, коль уж она приблизилась к мировым стандартам. Но Порохова–красавица предпочла остаться с теми, кто любил Порохову–дурнушку. А мужская половина класса приняла в компанию всю троицу, без исключения.

Море закончилось, показался белый сияющий город.

«Тель — Авив» — сказал Дедамоня. В полупустом самолете летели те, кто дожидался этой минуты долго и мучительно. Те, кто подавал на выезд еще при Брежневе. Им был знаком ритуал прибытия в Страну — аплодисменты после приземления, пение «Хевену Шалом Алейхем», поцелуй в почву. Дедамоня хлопал, пел и целовал за все свое ассимилированное семейство.

Возле зала приема новых репатриантов маячила высокая фигура, оказавшаяся Натиком Фишелем. Это Катерина не поленилась отправить ему международную телеграмму.

— Физкультпривет! — поприветствовал прибывших Натик.

Долго заполняли какие–то анкеты. Получили временные удостоверения личности и деньги на первые расходы. Потом чиновница с нежной улыбкой предложила поехать в Иерухам, в репатриантское общежитие, но Натик заявил, что забирает их к себе и буркнул:

Фриды прекрасно расположились во флигеле. Комнаты ежедневно убирались, одежда стиралась и гладилась, к завтраку, обеду и ужину Изабелла Евсеевна приглашала их сама. Каждое утро, изрядно подкрепившись, впятером шли в ульпан — студию по изучению иврита. Там, в ульпане, наслушались и насмотрелись совсем других историй — кто–то жил в общежитии, кто–то снимал квартиру вместе с родителями после десятилетий раздельного проживания, а кто–то и вовсе с чужими людьми, чтобы сэкономить на квартплате. Семейство Полотовых — мама, папа и двадцатилетний сын Вадик — тоже оказалось с ними в одном ульпане. В процессе обучения выяснилась и причина веселья служащих в аэропорту. Фамилия Полотов переводится на иврит, как «плохо здесь». Прекрасная фамилия для иммигранта.

Чтобы отплатить Ломброзо за гостеприимство, Бабарива пыталась помочь на кухне, а мама с папой — принести из ближайшего супермаркета какие–то продукты, но Изабелла Евсеевна пресекла их попытки, и велела сосредоточиться на изучении языка и общей акклиматизации. В конце концов, решено было, что они останутся, как минимум, до окончания ульпана. Якопо оформил договор о сдаче флигеля, по которому государство выплатило причитающиеся квартирные. Дедамоня попытался отдать эти деньги хозяину, но тот не взял, обратив договор в филькину грамоту, предназначенную исключительно для обмана Еврейского Государства.

Чего Дедамоня терпеть не мог, так это попыток новоприбывших обмануть Израиль. Сразу после приезда пришлось забрать высланный заранее и уже полгода дожидающийся адресатов контейнер с багажом. Подходил срок, до которого великодушное агентство Сохнут держит пожитки репатриантов на своем складе бесплатно. Размещать посуду, мебель, книги и одежду, так загадочно исчезнувшие из их младосибирской квартиры, было негде, но Якопо и тут пришел на помощь, предоставив расположенный тут же, в усадьбе, склад. Часть багажа, естественно, побилась — плохо доехали хрустальная люстра и бокалы богемского стекла. Бабарива поплакалась по этому поводу новой подруге по ульпану, Розалии Зиновьевне, на что та сообщила, что дорогое Еврейское Государство на такой случай выплачивает компенсацию, надо только подать заявление и пригласить оценщика.

К приходу оценщика Розалия Зиновьевна с мужем притащили Бабариве картонный ящик, полный осколков. Ящик уже несколько месяцев переходил из семьи в семью, вбирая в себя ледышки колотого хрусталя, бело–синие обломки Гжели, треснувшие перси и ланиты выстоянных в очередях «Мадонн». Вместе с количеством осколков от семьи к семье рос и размер компенсации.

Дадамоня и Бабарива первыми вылетели из дворянского гнезда Ломброзо в самостоятельную жизнь. Вооружившись в министерстве абсорбции разрешением на совместный съем квартиры, они сняли небольшую квартирку в Реховоте, на улице Кипниса. Квартирку нашел Дедамоня в разделе объявлений полумертвой газетки на идиш. Хозяйка, вдова профессора биологии Минна Зельц, переехала в престижный дом престарелых «Золотой Возраст». Скромную обстановку, книги и посуду она оставила в распоряжение жильцов. Увезла в «Возраст» лишь спаниеля Бонни, в память о муже.

Мишка, видавший ночные Дедамонины перебежки, воспринял новость спокойно. Мама с папой были ошеломлены. Им никогда не приходило в голову, что вечные кухонные оппоненты мечтают жить отдельно, освятив свой союз справкой из министерства.

Перевозили новоселов Мишка с Натиком на «жуке». В самый разгар перетаскивания чемоданов явилась мадам Зельц с собакой и в слезах. В уставе «Золотого Возраста» обнаружился пункт, запрещающий содержание домашних животных. Вдова убеждала Дедамоню принять Бонни, обещая нести все расходы на содержание профессорского любимца. Сам Бонни, чтобы подчеркнуть свою полезность, принялся лизать торчащие из сандалий пальцы Дедамони. Дадамоня сдался, и Мишка с Натиком принесли из автомобиля вдовы подстилку, миску и тяжеленный пакет сухого корма.

— Да, и вот еще! Он очень дружелюбный, лает только на больных раком. Это мой муж выяснил.

Тут вдова Зельц вновь залилась слезами. Потом совладала с собой и продолжила:

Мама и папа нашли себе квартиру в Рамат — Гане, недалеко от той больницы, в которой собирался работать Лев Моисеевич после получения лицензии на практику. Вот фрагменты бережно сохраненной Евгенией Марковной переписки того периода, осуществленной посредством примагничивания на холодильник записочек.

Левочка!

Сегодня у меня подъезд 26‑го дома, а в синагоге просили вымыть веранду. Отнеси, пожалуйста, мои костюмы в химчистку (чем–то они провонялись, пока плыли из Херсона в Хайфу). Адрес химчистки я наклеила на тюк. Крылышки в коробке в холодильнике. Нарежь себе салат (овощи мытые).

Завтра у меня собеседование. Поеду в платье, костюмы–то будут в химчистке. Не забывай, что у тебя через месяц экзамен. Занимайся! Надеюсь, что ты выспался у частного старичка, и у тебя будут на это силы.

Тая не отвечает на мои письма. Она мне говорила, что ценит в любви лишь стадию ее зарождения — взгляды, прикосновения, никакой ответственности. Видимо, стадию разлуки с любимым она решила вообще пропустить.

На Катеринины письма не отвечаю я. Натик исправно отдает их мне, я их читаю, но не знаю, что ответить. Я бы ответил, если бы не ее идиотская любовь, которой забито под завязку каждое письмо. Я знаю, что мне бы позавидовало все мужское население Земли, по крайней мере, та его часть, что любуется изображением Фелишии Фурдак на обложках модных журналов. Но я ни о ком не могу думать, кроме Таи. Она — моя жена и мать моего ребенка. Поэтому я не пишу Катерине писем.

Лучше буду писать письма самому себе. И без всяких реверансов будущему лечащему психиатру вроде «Кому я это пишу? Зачем я это пишу?» Давай, психиатр, подозревай меня в раздвоении личности, в замкнутости, в отсутствии настоящих друзей и не знаю в чем еще. Себе я это пишу — себе, который попадет к тебе, о психиатр, или себе, который просто захочет вспомнить свою интересную, наполненную событиями жизнь.

Бабка с дедом откололи номер — после долгой продолжительной войны самолюбий, мировоззрений и радиоприемников поженились и завели собаку. Точнее, собака у них сама завелась.

Папа уже получил лицензию и работает в клинике.

— Зачем опять мертвые цветы? — прошептала Тая. — Принеси мне лучше кактус в горшке. Живое.

Лазарский растерялся, отнес букет в столовую, поставил в пластиковую вазу без воды. Ваза секунду подумала и грохнулась, но Лазарский уже убегал по коридору в Таину палату.

Тая сказала твердым, своим, каким уже давно не говорила, голосом:

— Рины не было два дня. Завтра привези мне Рину.

— Так кактус или Рину?

Мне тридцать три, и работа моей жизни завершена. Собрание света и тени. Игра игольчатого экрана. Набор файлов. Встреча с Таей. Попытка не разгадать тайну Булгакова, но передать ее на экран неразгаданной.

Мы с Бумчиком просмотрели фильм пять раз подряд. Он, мой соавтор, оператор–постановщик и вообще консультант, в восторге от нашей работы. А я не знаю, что с ней делать. Кому показать?

День Независимости провел у Полотовых. Вот где благодать–то! Все цветет, бабочки летают, пчелки. Дана уже совсем большая. Узиэль и Разиэль тоже подросли, помогают деду на плантациях.

Вспоминали, как мы жили втроем в Тель — Авиве, бомбежки девяносто первого года. Предложил им посмотреть фильм. День Независимости — не религиозный праздник, можно включать–выключать телевизор. Кокбекаевы–старшие забрали детей и ушли куда–то в гости, а мы сели смотреть.

Вадьку во время сцены бала у сатаны вырвало. Мы остановили фильм. Он проблевался, выпил воды и велел продолжать просмотр.

Сцена не настолько натуралистична, чтобы вызывать подобную реакцию. Ну, выползают из камина скелеты, но без мяса на костях и прочих отталкивающих подробностей. А дамы и вовсе красавицы, что–то вроде Катьки или Фурдак. Но потом я вспомнил, как нехорошо было мне самому, пока я работал над этой сценой. Стало быть, в Вадьке сильно присутствие Всевышнего, а в этой сцене — присутствие Сатаны.

Когда уезжал, дали мне с собой сетку знаменитого авокадо под обещание сжечь косточки.

Со вчерашнего дня запрещен въезд в Гуш — Катиф для тех, кто там не проживает. Кокбекаевы — Полотовы выехали оттуда еще месяц назад. Когда поняли, что Шарон не шутит, быстро оформили компенсацию и выехали. Удивительное дело, даже бюрократия тут не задержала дела. Односельчане осудили их.

Шимшон в свое оправдание говорит, что не смог остаться до конца и видеть, как пустеет насиженное место. Свои деревья он лично срубил. Потом жена и Сонька отпаивали его валидолом. Однако, он вывез ящик косточек. С косточками проделали штуку. Сонькина мама из каждой косточки сделала поделку — мышонка, собачку, пингвинчика. При этом завязь осталась в целости, уши и хвосты были наклеены сверху. Эти поделки Шимшон отправил посылкой сестре в Алма — Ату. При этом, по телефону он дал подробные наставления, как эти косточки прорастить. Шимшон соберается вернуться в Казахстан и разводить там авокадо. На это он потратит свою компенсацию от государства.

Сейчас они все, конечно, у Ломброзо. Вадька, сдернув с себя кипу, бегал по лужайке и орал: «По! Ло! Тов! По! Ло! Тов!». Нервный срыв. Насилу Изабелла его утихомирила.