Падающий факел

Будрис Альгис

2513 н. э.

Траурный кортеж медленно двигался по мраморной эспланаде, тянущейся вдоль закованного в гранит берега озера Женева. Вайерман наконец умер…

Альпы, долина Женевы, озеро и зеленые леса на склонах гор вокруг. Вода голубая и холодная; мрачные и серые треугольники гор со снежными шапками на вершинах, высокогорные ветры кружат снег и треплют щелкающие знамена. Летом, не сейчас, это озеро, с трех сторон плотно окруженное самыми модными в освоенной человеком вселенной курортами, полно прогулочными лодочками. С четвертой стороны озера находится город. Столица Солнечной системы.

… С эспланады, не переходя мостовую, выйти к берегу озера было невозможно, и так как сегодня полиция строго пресекала такие попытки, любой желающий посмотреть на похоронную процессию Вайермана вынужден был стоять в растянувшейся вдоль дороги тесной толпе сразу за последними домами города, возвышающимся над головой. Отсюда можно было видеть не только шествие прощающихся, членов почетного караула и военных оркестров, не только приглушенно гудящий броневик с укрытым национальным флагом гробом, установленным на месте снятой автоматической пушки, но также и озеро, горы и апрельское небо…

Женева была белой, какой ей и следовало быть по завету Вайермана. В архитектуре преобладал модерн-неоклассик, стиль, неоднократно подвергнутый критике столпами жанра, но тем не менее являющийся наилучшим возможным приближением из нержавеющий стали, стекла и обтесанных известняковых плит к идеалам Древней Греции, которых, в понимании общественности, надлежало придерживаться уважающим себя общественным и государственным зданиям. Приземистые строения с треугольными крышами дугой выстраивались вдоль берега озера, спускались к нему средь зелени склонов холмов – большинство находило, что вид города захватывает дух. В Солнечной системе было три населенных людьми планеты, общая численность которых достигала четырех миллиардов. Город Женева был всеобщим символом. Шале Вайермана находилось прямо над городом на срезанной вершине одной из гор. Снег на крыше шале штаб-квартиры и у его подножия сверкал на солнце тысячей искр. Стеклянные стены были слегка тонированы и ослабляли солнечный свет, не допуская его внутрь полностью; тщательно продуманное распределение пигмента в стеклах оставляло их нижние половины идеально прозрачными, и поэтому мужчина, сидящий в глубоком кожаном кресле около сложенного из отесанного камня камина, мог любоваться зрелищем, открывающимся с вершины мира, вполне свободно.

… Медленно и торжественно марширующие по эспланаде военные оркестры исполняли старинные траурные марши. Время от времени, когда музыка пронимала толпу, люди в ней принимались раскачиваться, как почерневший от мороза ячмень на брошенном поле. Никаких криков или стенаний, почти неприличное отсутствие бурных эмоций. Никаких громких рыданий, поскольку горя, в привычном смысле этого слова, тоже не было. У газетных фотографов не имелось недостатка в подходящих типажах мужского и женского пола с носовыми платками у заплаканных глаз, но в целом толпа – в том смысле, в котором толпу понимал Вайерман – была далека от того состояния, которое обычно называют горем. Горе есть чистая, рафинированная эмоция. Горе основано на присутствии одного изначального, базисного чувства: ощущения потери. Люди видели потерю – потерю невосполнимую. Но вместе с тем ощущение потери каждого имело множество своеобразных оттенков; любовь, но также и страх, подавленное, упадническое настроение, но также и нервное возбуждение и даже тщательно скрываемая радость. Горе неведомо улью, оставшемуся без матки. Но сам факт отсутствия матки улью понятен. Улей гудит и волнуется. Над головами толпы и над всей Женевой висело неясное приглушенное бормотание, в которое сливались звуки, производимые людьми, сдержанно выражающими уместные переживания. Вздохи и скрежет зубов, шарканье ног, стоны и печальное или раздраженное покашливание, смех, все это наполняло собой чашу Женевской долины, с трепетом колыхалось огромным покрывалом над голубой водою, взлетало к горам, отражалось от их склонов и низвергалось тихим эхом вниз…

Глава 1

1

За сорок четыре года до этого дня и в четырех световых годах от Земли, на стене главного кухонного зала отеля «Роял Чиерон» зазвонил телефон. Томас Хармон, шеф-повар отеля, даже не повернул на звонок головы, потому трубку снял один из мальчиков-подручных. Хармон был занят очень важным делом – он пробовал соус, только что приготовленный одним из поваров младшего ранга. Чтобы лучше разобрать вкус, он поднял язык к небу и привел в действие вкусовые пупырышки, расположенные на его корне. За двадцать лет он поднялся от подручного до своего теперешнего положения, а начинал он свою карьеру не совсем уже молодым человеком. С годами, по мере того как остальные чувства Томаса Хармона притуплялись и теряли свою остроту, его вкус становился все более утонченным и безошибочным. Он был хорошим шеф-поваром – возможно не совсем таким уж бесподобным, каким его выставляли на словах, но по-настоящему хорошим.

Его подчиненный взирал на таинство дегустации с волнением и подобострастным вниманием, в его широко распахнутых карих глазах сверкали те самые золотистые точки, которые по прошествии нескольких веков колонизации сделались основным знаком, отличающим центавриан от землян.

Хармон медленно кивнул.

– Неплохо, – проговорил он. – Но я бы добавил немного джон-травы.

Джон-трава несколько отличалась по вкусу и запаху от чабреца, но чабрец не рос на Чиероне, одной из планет Альфы Центавра 4. Ничего, сойдет и джон-трава.

2

Он вел машину не торопясь, медленно следуя улицами Чиерон-Сити и постепенно приближаясь к дому, в котором проживал президент Вайерман. Время от времени бросал взгляд на блекло-голубое небо, по которому одновременно катились желтоватое солнце и туманно-прозрачная маленькая луна. Зрелище это никогда не казалось ему скучным и обычным, по причинам, изменяющимся с каждым годом жизни на этой планете. Поначалу он объяснял себе интерес к небу привлекательностью новизны и частенько ловил себя на том, что взирает вверх буквально вытаращив глаза, вроде той деревенщины с тьмутараканской фермы, который первый раз в жизни увидел перед собой высокий каменный дом. Ощущение новизны ушло примерно тогда же, когда он был принят в отель на ночную смену – неуклюжий сорокалетний мужчина отнюдь не уверенный в себе, начал выполнять работу молодого парня и нередко, силясь продраться сквозь неодолимый местный акцент, исказивший здесь язык до невыносимости, чувствовал себя настоящим болваном. В те дни он бывал рад, когда замечал на горизонте полоску рассвета.

Сейчас же, неторопливо колеся по узким улочкам, он размышлял о том, как далеко от голубого неба Чиерона находится Земля и Солнечная система – о том, какое поистине невообразимое расстояние разделяет эти миры.

Четыре века назад Чиерон являлся первым форпостом землян в их освоении звезд – первым, и как то вышло, до сей поры единственным. За четыре сотни лет срок перелета сократился от десяти лет до четырех, приблизившись к эйнштейновому пределу скорости перемещения через три измерения, и это было максимумом того, что Земле удалось добиться. Они только-только начали первые испытания ультрадрайва, когда грянуло Вторжение. Люди получили ультрадрайв, но Солнечную систему это не спасло. Земля прочно перешла в руки пришельцев. В фокусе внимания расы людей оказался Центавр, в то время как родная планета превратилась в подобие Римской империи, став полузабытым далеким эпизодом на задворках быстро расширяющей границы цивилизации.

В конце концов, с пришельцами или без, ситуация все равно была бы похожей. Молодые земные колонии, назвав себя Объединенной Центаврианской системой, быстро забыли об отчем мире и бодро двинулись вперед семимильными шагами, не только освоив планетную систему своей звезды, но и насадив собственные колонии и наладив связи с чужеродными разумными расами, находящимися далеко за пределами земной досягаемости, превратившись в колосса, по которому, через родительский труп, не отваживались нанести удар даже пришельцы.

Хармон аккуратно свернул на улицу, где в одном из неказистых многоквартирных домов проживал президент. Припарковавшись следом за роскошным лимузином, в котором он узнал машину министра финансов Стэнли, и, выбравшись наружу, увидел остановившееся на противоположной стороне улицы такси, появившийся из которого министр обороны Генович расплатился с водителем и небрежным жестом руки отверг сдачу. В обшарпанный холл подъезда Хармон вошел следом за Геновичем.

3

Президент был худ и сутулил плечи. Хармон машинально отметил бедственное положение президентского костюма – ощутимо выцветшую ткань, чему виной несомненно была влага от тела, в течение многих лет раз за разом пропитывающая ткань и высыхающая на ней, бесформенные и обвислые пиджак и брюки, вытянувшиеся и истончившиеся от бесконечных движений до такой степени, что никакая чистка и глажка уже не могли придать им должный вид.

Было видно, что президент устал. Его темные волосы поредели, стали тонкими и седыми. Глубокие морщины спускались вниз по его щекам и собирались в складки под вытянутыми челюстными костями. Острый нос выдавался вперед клювом, а в углах рта и щеках залегли глубокие впадины. Губы президента отличались слабо-голубоватым оттенком. Гибкая энергия и сила, отличавшие его во времена зрелости, исчезли без следа, уступив место напряженной непоколебимости, упрямству и болезненной целеустремленности. Во время последнего собрания Хармон с удовольствием отметил глубинный жизненный огонь, отблески которого замечались в глазах Вайермана. Но сегодня вечером угасли даже эти тусклые искры, подобно тому, как угасает последний сторожевой костер окруженной армии.

– Господа.

Дыхание, прорвавшееся наружу сквозь сухое горло президента, превратилось в голос.

– Добрый вечер, господин Президент, – проговорил Хармон, испытывая только одно желание: больше не приходить сюда никогда.

4

Кухня подавляла их своим бетонным полом, заржавленной раковиной и облезлыми дверцами двух посудных шкафчиков. Вайерман устало присел боком на расстеленную на пыльном мраморном подоконнике газету, повернулся к Геновичу и взглянул на него со смешанным выражением боли и обиженного удивления.

– Теперь ты вполне можешь сказать мне, Джон, что я сошел с ума. Здесь это возможно.

Генович неловко прислонился бедром к раковине и закусил нижнюю губу. Потом покачал головой.

– Ничего не получится, господин Президент. У нас нет ни единого шанса из миллиона. С автоматами против целой империи – смешно! Допуская даже, что в результате неожиданности нападения возможен первоначальный успех – допуская даже, что наша атака будет приурочена к переводу пришельцами своих сил в другой, отдаленный регион – но когда эти силы вернуться обратно, от нас мокрого места не останется. Нет – даже думать нечего.

Вайерман повернулся к Хармону.

5

– Минуточку, господин Президент! – Стэнли вскочил с места.

Президент неспешно повернул голову в сторону министра финансов. Увидев глаза Вайермана, Хармон вдруг понял, что так беспокоило их главу. Во взгляде Президента слилось очень многое. И в числе прочего удивление в этом взгляде было не основным.

– Я слушаю вас, Эдвард? – проговорил Вайерман и вздохнул.

– Насколько я понимаю, вы просите нас уделить этому проекту свое время. Это так?

– Вы члены моего кабинета… Вы принесли клятву служить Родине и Правительству. Вот мой ответ, Эдвард.