Год 1919-й от Рождества Христова… Смерть хозяйничает на бескрайних просторах южнорусских степей. В кровавой схватке сошлись красные и белые, свои интересы преследует в этой братоубийственной войне таинственный и мрачный Аваддон. Штабс-капитану Зетлингу и ротмистру Минину предстоит разгадать многие уловки хитроумного врага.
Пролог
Туча снега и угольной пыли с узловой станции взмыла над калмыцкой степью и внезапно рухнула на затерянный в утренней мгле хутор. Две-три мазаные хаты и длинный приземистый амбар точно осели под ударом стихии. Человек на крыльце накинул капюшон шинели и пронзительно, по-степняцки, свистнул. Хутор закружило вьюжной пляской, но на востоке уже зарделись алые лучи, и буря стихала.
В прижатом к земле, прикрытом забралом палисадника оконце горел свет. В комнате были двое. Один, высокий, худой, с желтыми блестящими глазами, сидел в кресле у стола. Против него стоял коренастый мужчина в военной форме без знаков отличия.
– Мы должны подчиниться приказу. Соединение белых фронтов поставит крест на республике. И ты, Аваддон, это понимаешь. Я вижу, ты что-то задумал, но… но я в твоих играх участвовать не стану, – мужчина в военной форме говорил нервно и сбивчиво.
– Никанор, мы с тобой вместе много лет. Стал бы я лгать тебе? Ты же знаешь – у нас своя игра. И большевики в ней – отыгранная карта. Я удивляюсь тебе.
– И ты, положивший столько сил, чтобы привести их к власти, теперь готов переметнуться к врагам?!
Часть 1
Граф Гутарев
Глава первая, в которой описывается разбой средь бела дня
Человек едва брел. Он был гол по пояс и бос. Его ступни были разорваны и источали кровавый след, налитые безумием глаза безнадежно вперились в иссушенную землю. Черные, сбившиеся в клочья волосы покрывали рассеченную сабельным ударом голову.
Солнце близилось к зениту, и измученная ранней жаркой весной калмыцкая степь была безлюдна. Человек, должно быть, шел не первый день. Галифе с лампасами выдавали в нем донского казака, китель и сапоги он снял день назад, когда ему казалось, что спасение близко. Но вовремя заметив красный флаг над хутором, он свернул в сторону и окончательно сбился с пути.
Путник усилием воли поднял голову, но, болезненно сморщившись, подкошенный этим невыносимым движением, упал на колени и так застыл. Внезапно степь обратилась в движение. Первое время путник различал лишь далекий скрежет и гул, но вот ему уже казалось, что на него с грохотом и свистом несется чудовищная лавина. Не найдя сил поднять головы, он съежился и приник к земле. Шум лавины нарастал, достиг апогея, и вдруг все смолкло. Путник открыл глаза. Перед собой он увидел потную лошадиную голову.
Солнце село, и в степняцкий хутор пришла прохлада. На небрежно расстеленной кушетке лежал путник. Лоб его покрывала повязка. Он очнулся несколько минут назад и теперь с удивлением осознавал себя живым. Ломота во всем теле и жажда нисколько не огорчали его, но лишь добавляли уверенности в ощущение бытия.
Глава вторая, в которой происходит явление героя
Нет, не пала Русь в 1917 году. Прибитая и изнасилованная, она, ворча и обливаясь кровью, поднималась. Пожары бунтов на окраинах империи к весне 1919 года зарделись призывным знаменем борьбы. Из руин над Россией поднимался Белый архипелаг.
С первых дней 1919 года большевистский Реввоенсовет и командование красных армий на юге страны сосредоточили главный удар на донецком направлении. Бронштейн-Троцкий взывал с трибуны: «Пролетарьят, вперед, – на борьбу за советский уголь! В Донецком бассейне зарыт великий клад, от которого зависит наше процветание!» Обладая десятикратным численным перевесом, большевистское командование к концу марта потеснило обескровленные добровольческие части. Но в начале апреля с Кубани прибыли первые эшелоны конницы…
Во втором этаже особняка дирекции шахтерского городка горел океан свечей. Наполненная офицерами зала гудела сотнями голосов. Официанты разносили пенящееся шампанское в звонком горном хрустале. Грянул оркестр. В залу, держась под руки с кавалерами, входили барышни. Дворец залило волной ночной весенней прохлады и легкого дурмана светской беспечности.
Генерал Шкуро с помпой праздновал возвращение своей дивизии из рейда по тылам 13-й советской армии. Во внутреннем дворе особняка бесформенной громадой высились трофеи удачного похода. В вестибюле гостей встречали раздосадованные, озлобленные лица пленников-коммунистов. Публика была в восторге. Юные девушки, чистые создания, били беспомощных комиссаров шашками, услужливо поднесенными отважными кавалерами. С приходом сумерек во внутренний двор толпой, с гиканьем и неистовым воем, ринулись казаки дивизии Шкуро и принялись растаскивать добро, хватая кто что может и спеша убраться подальше от своих сотоварищей. Русь зверела.
Генерал Май-Маевский произнес тост в честь победителя. Шкуро величаво качнул гривой русых волос и опрокинул чарку. Казаки крикнули «Любо!», и вечер начался.
Глава третья, в которой речь пойдет об особом поручении
По залитой солнцем мостовой проскакал офицер, и, размахивая шашкой над головой, крича «Посторонись! Прочь!», рассек праздную толпу зевак, и исчез за поворотом. За ним, подпрыгивая на старинной мостовой и неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону, пронеслась коляска. Сидевшие в ней благообразные мужи в штатском приветствовали собравшуюся публику взмахами рук и также исчезли в раскаленном пыльном мареве. За пролеткой скорой рысью проехало еще несколько казачьих офицеров, и наконец в дальней оконечности бульвара показался виновник столь многолюдного собрания. Генерал Деникин был задумчив. Злоключения последних лет легли хмурой тенью горьких раздумий на его широкое, скуластое лицо. Он скакал, не поднимая головы, в надвинутой на брови фуражке. Его сопровождали два офицера на гнедых жеребцах с шашками наголо.
Внезапно монотонный гул вокруг вспорол отчаянный вопль: «Куда?! Стой!» – и свист городового. Деникин инстинктивно поднял голову и увидел, что навстречу ему из толпы рвется человек. Удерживаемый за левую руку казаком из оцепления, в правой он сжимал сверток, перевязанный голубой лентой.
– Стой! – перекрывая всеобщий гвалт, заревел городовой и направил на бьющегося в объятиях казаков человека пистолет.
Деникин остановился и с недоумением разглядывал разворачивающуюся сцену.
Придавленный к земле нарушитель спокойствия оказался юношей, хилым, но с поразительной силы, необычайной глубины ненавистью во взгляде. Он лишь хрипел, с заломленными руками, прижатый к брусчатке головой, и исподлобья, одним глазом, сверлил Деникина. Но вдруг, решительным усилием, он вывернулся, освободил руку, схватил лежавший на мостовой сверток и с силой ударил его о брусчатку.
Глава четвертая, в которой Зетлинг принимается за дело
В фойе гостиницы «Европа» зажглись свечи. Два огромных бронзовых канделябра под потолком, взбудораженные огненным треском, мерно качнулись и осветили залу мутноватым серебристым блеском. За открытой двустворчатой дверью бушевал свежий майский вечер. Центральные улицы, скверы и площади Новочеркасска наводнила шумная и суетливая публика. Здесь смешались раненые добровольцы с фронта, напомаженные и высокомерные господа, пожилые дамы под руку с застенчивыми внучками, юные казачки с круглыми румяными лицами, дети, сироты, нищие, животные, конные и пешие. Город бурлил, вдыхая чистый майский воздух, дребезжал стуком копыт и повозок. Вслед уходящему закату вздымалось алое зарево столицы Белого движения.
Ротмистр Минин вошел в фойе гостиницы «Европа» без четверти восемь. Распорядитель вежливо осведомился о цели его визита и, узнав, что он явился к Дмитрию Родионовичу Зетлингу, указал ему подняться на второй этаж. Взбежав по лестнице, Минин по своему обыкновению тряхнул головой, отбрасывая густые русые волосы с высокого лба, и постучал в дверь. Через минуту ему отворили.
– Проходите, – на пороге стояла румяная Мария Александровна и приветливо улыбалась гостю, – Дима вас дожидается.
Минин прошел в гостиную.
– А, ротмистр, я заждался, – Зетлинг жестом пригласил гостя сесть. – Знакомьтесь, спутница моей ветреной жизни Мария Александровна Петлицкая.
Глава пятая, в которой поручик Глебов бежит из-под молота с наковальни, но погибает от укуса змеи
Хата, которую облюбовал поручик Глебов, находилась у самых истоков Малой Атаманской улицы. Улочка эта была примечательна тем, что брала свое начало у городского рынка и ползла витиеватой лентой, запруженной благоуханием цветников и палисадников, аж до самых кожевенных мастерских. Эта часть города, и особенно Малая Атаманская, славилась своим всегдашним шумным столпотворением, сутолокою, карманными кражами и семейными скандалами. Жили здесь преуспевающие рыночные воротилы, богатые ремесленники да томные вдовы павших за Отчизну казачьих офицеров.
Ульяна Сергеевна Лешковская была именно такой вдовой. Она потеряла мужа в шестнадцатом году на Юго-Западном фронте и с тех пор поникла большими карими глазами и до поры надела траур. Как рассуждала Ульяна Сергеевна, павший в бою муж ее был единственным и незабвенным и жил в душе ее вечно. Поручик Глебов же был в роли стража души, он должен был оберегать этот оплот неги и памяти и за это получать свою долю любви. Поручик Глебов не вдавался в подробности витиеватых умозаключений осчастливленной им вдовушки, но с охотою принимал и ночные ласки, и кров своей возлюбленной.
В это утро поручик Глебов проснулся с дурным предчувствием. Что-то отчетливо трепетало у него под лопаткой, а перед взором еще мелькали обрывки забытого сна. Поручиком овладело нехорошее чувство разочарования.
«Нет, – подумал он, натягивая галифе и стоптанные сапоги, – нужно больше отдыхать. А лучше всего исчезнуть куда-нибудь на месячишко и переждать, а там видно будет».
Ульяны Сергеевны дома не было. Она еще спозаранку ушла на рынок и, как обычно в таких случаях, оставила дремлющему возлюбленному коротенькую записку на серванте. Глебов быстро пробежал по исписанной мелким старательным почерком открытке, но остановился на последнем предложении:
