Тетя Маня проявляла настойчивость.

— Не мне же ехать к Сергею Серафимовичу. Я ему никто. А тебя он хочет видеть. Ты читал его письмо.

— Я поеду в субботу.

— За день до поезда? Это легкомысленно. Разговор будет касаться твоего будущего. Такое за полчаса не делается.

— Зачем нужны эти церемонии? Если человек хочет мне помочь, можно сделать это без Каноссы.

На рождественские каникулы Андрей приехал в Симферополь.

Тетя Маня встречала его на перроне. Шел мокрый снег. Он не таял на траве и ветках деревьев, а мостовые были черными, мокрыми, и крыши были мокрыми тоже.

Тетя Маня всплакнула.

— Как ты возмужал! — говорила она, протирая пенсне толстыми пальцами. — Ты настоящий мужчина. Как жаль, что Ксения тебя не видит! Она была бы счастлива.

Андрей оставил ее у чемодана, побежал искать носильщика. Когда он пришел с носильщиком, тетя Маня сидела на чемодане под черным зонтом и была серьезна.

Весна 1914 года прошла для Андрея незаметно. Он стал членом кружка профессора Авдеева, который читал Средние века и полагал себя наставником молодежи. Старику льстило, когда кто-то из молодых прилюдно называл себя его учеником. Всю свою энергию и небольшие ораторские способности Авдеев обращал в лекции, которые были популярны, хоть и перегружены восклицательными знаками. Вольнослушательница Олечка (впоследствии известная более в академических кругах как «княгиня Ольга») застенографировала курс лекций, а затем женила на себе профессора, чтобы сподручнее было редактировать этот единственный авдеевский опус.

Авдеев не печалился отсутствием у себя иных трудов, потому что увлекался археологическими раскопками стоянок ранних славян. От городища к городищу профессор самозабвенно занимался подсчетом бусинок и дирхемов, надеясь создать общую картину средневековой торговли и родить труд всемирного значения.

Вначале Андрей попал в сферу внимания мадам Авдеевой, которая по старой памяти посещала лекции мужа и подбирала ему неофитов для раскопок. Именно она обратила внимание на голубоглазого привлекательного студента Берестова, и именно по ее подсказке Авдеев велел как-то Андрею задержаться после лекции и, поглаживая аккуратно подстриженную под Столыпина бороду, пригласил в ближайшее воскресенье в Коломенское, где его соратники намеревались раскапывать курган кривичей.

Андрей не подозревал в себе археологической страсти, но отказаться от приглашения было неловко. Он был встречен весело и дружелюбно уже знакомыми между собой археологами, среди которых были студенты старших курсов (не только историки, но и правоведы, и филологи), а также уже не первой молодости энтузиасты, бескорыстно проводившие лето за летом в поле под комариный звон, ночуя в неуютных для горожанина избах, а то и в палатках, причем вовсе не важно было происхождение и имущественное состояние энтузиастов.

С осени до весны они коротали время, как подобало чиновникам, но с первой зеленью начинали ощущать непонятный непосвященному экспедиционный зуд и, презрев выгоды и приятности Гурзуфа или Мариенбада, делили труд и быт с желтопузыми студентами, гордясь не чинами, а экспедиционным старшинством, копались в пыльных недрах заросших ивняком и ельником городищ и оплывших крепостных валов. Это было содружество, подобное клубу для избранных, но куда более спаянное и патриотическое, ибо взгляды Авдеева и выводы из его раскопок не разделялись ни Уваровым, ни Анучиным, ни Готье, а соответственно — их спутниками и сотрудниками. Но авдеевцы были партией, сектой, боевой дружиной, чуждой расколов и внутренних дрязг.

Осенью Лидочка в Москву не приехала. Как следовало из печального письма, ее невольная одиссея с Потаповыми закончилась только двадцать третьего августа, и возвращались они не на «Левиафане», а совсем на другом пароходе, и не почетными гостями, а обыкновенными пассажирами второго класса. Пароход шел с потушенными огнями, потому что опасались прорыва через Босфор немецких крейсеров. Родители сильно переволновались, и, когда на семейном совете решалось, ехать ли Лидочке в Москву, чтобы поспеть к началу занятий, мать взбунтовалась. Решено было, как сообщила в письме Лидочка, отложить ее отъезд в Москву на год, пока не кончится война. Тем более что год даром не пропадет: Лидочка будет заниматься рисунком и акварелью и поступит пока сестрой милосердия в военный госпиталь, куда привозят офицеров, раненных в Галиции.

Андрей, пока суд да дело, вернулся в университет и даже пошел на лекцию профессора Авдеева, но тот Андрея игнорировал, полагая его предателем и дезертиром. На лекции была и Тилли, но она не подошла к Андрею.

В университетском госпитале дел было меньше, потому что теперь там заправляли врачи и медсестры, все кровати были расставлены и котлы для кухни установлены.

Андрей пребывал в сомнениях, и причиной их было не столько письмо Сергея Серафимовича, которое каждый день получало все новые подтверждения с полей сражений в Восточной Пруссии и Бельгии. Война обещала затянуться, но все же Андрей разделял надежды Иваницких, что она закончится к следующему лету, хотя бы потому, что зимой русские войска, привыкшие к холоду, смогут нанести германцам и австрийцам решительное поражение. Пока что поражения терпел генерал Самсонов и неожиданно взошла звезда престарелого Людендорфа. В Москве распространялись слухи о предательстве немцев, засевших в высших сферах, причем называли имена Ренненкампфа, который столь неудачно распорядился в Восточной Пруссии, погубив войска в Мазурских болотах, да и самой императрицы Александры Федоровны, на которой народная молва сфокусировала нелюбовь к правительству и царскому дому. Получалось, что слабовольный царь, в сущности, неплохой человек, но попал под влияние жены. В России вообще не терпят царских жен, которые занимаются политикой. В начале сентября, когда Андрей получил печальное письмо от Лидочки, как раз пришли вести о масштабах русского поражения в Восточной Пруссии, и газеты пытались уравновесить эти известия громкими сообщениями с галицийского фронта. В «Ниве» печатались фотографии наших отважных воинов на берегу реки Сан.

Андрей не оставлял мысли записаться в армию вольноопределяющимся, но не потому, что хотел бесстрашно пролить кровь на полях сражений. Ему неловко было оставаться молодым здоровым студентом, когда молодым и здоровым было положено находиться на фронте. В университете это было очевидно — чуть ли не половина студентов покинула Москву. Независимо от того, идти ли на фронт по убеждению или из чувства принадлежности к народу, занятия историей в университете потеряли всякий смысл. «Если я хочу стать историком, — рассуждал Андрей, — то не могу собирать факты из вторых рук. Я должен быть там, где происходят основные события». Может, поэтому Андрей был отрицательно настроен к выступлениям большевиков, когда те объявляли войну империалистической и призывали в ней не участвовать. Разумеется, война была империалистической, разумеется, гнить в окопах — не самое лучшее занятие для молодого поколения, но все же, когда воюет и страдает весь народ, говорить о ненужности войны вредно и даже подло. Потому в студенческих спорах Андрей занимал оборонческую позицию, но от партийных интересов был далек.

Так Феликс Феликсович Юсупов-младший писал в своем дневнике в конце ноября 1916 года.

В обычные дни князь не вел дневника, ленился, хотя полагал это полезным для внутренней дисциплины. Записи появлялись в моменты душевных волнений, к примеру, накануне свадьбы с Ириной. Тогда казалось, что Александр Михайлович, имевший, кажется, иные планы для своей старшей дочери — как-никак племянница императора! — наотрез откажет Юсупову. Но заступницей выступила Ксения Александровна, мама Ирины.

— Сандрик, — сказала она, не смущаясь присутствием Феликса, — ты забыл, как ночи не спал, уверенный в том, что батюшка тебе мою руку никогда не отдаст?

Феликс с детства был влюблен в тетю Ксению, и, возможно, не последней причиной его увлечения красивой, но холодной Ириной была безнадежная юношеская любовь к грубоватой, полной жизненной силы Ксении Александровне, которую обожавший ее отец называл «барышней-крестьянкой».

Дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова и его служанки Глафиры Браницкой не было закрыто, но после исчезновения основного подозреваемого оно пылилось на полке в железном шкафу следователя Вревского. Там же лежало дело о смерти Тихона Денисенко и дезертирстве Бориса Борзого. Иной следователь на месте Вревского с облегчением выкинул бы из памяти мертвый груз, но во Вревском было нечто от бульдога — раз сомкнув челюсти, он с трудом мог отпустить добычу. И неудивительно, что в один из последних своих дней в Ялте он достал дела из шкафа, перелистал и вызвал к себе все еще служившего в Феодосии прапорщика из вольноопределяющихся Николая Беккера. Но так как не был убежден в полной непричастности Беккера к давним событиям, то обставил вызов как формальность, связанную с закрытием дел.

В конце февраля 1917 года Беккер поднялся в кабинет на втором этаже. И сразу узнал комнату — ничего не изменилось, только стены стали еще темнее да больше пыли в углах, куда, видно, не доставала щетка уборщика. Тот же стол справа от двери, та же лампа под зеленым абажуром и такой же Александр Ионович. Следователь приподнялся при виде Беккера, показал ему на стул, но руки протягивать не стал, показывая этим, что находится при исполнении обязанностей.

Усевшись по другую сторону стола, Беккер понял, что изменения, хоть и небольшие, коснулись и следователя. Он несколько обрюзг, его желтоватый бобрик стал короче — как у немецкого маршала Гинденбурга, от чего лицо казалось еще более грубым, чем раньше.

Вревский объяснил Беккеру, что вызов связан с закрытием дел, так как следователь отъезжает в Киев.

Затем Вревский осведомился, хорошо ли Беккер доехал, как дела в Феодосии, где следователь не был уже полгода.

Путешествие Лидочки, бесконечное, пока длилось, показалось мгновенным, когда она очнулась. Как обморок. Лидочке раз в жизни пришлось упасть в обморок, на молебне в гимназии, прошлой весной. Ей было душно, потом стало тошнить, и все поплыло. А когда она открыла глаза, легкие были наполнены отвратительным запахом нашатыря. Ей сказали, что она пробыла в обмороке минут десять, пока все суетились, бегали за доктором и искали нашатырь. Именно эта краткость даже долгого беспамятства лежит в основе тех религий и учений, что проповедуют переселение душ, — смерть в них становится секундным переходом в иное состояние.

Еще не открыв глаза, Лидочка поняла, что проснулась ранней весной.

Наверное, это стало ее первой мыслью, потому что, отправляясь в путешествие и страшась его, Лидочка начала думать — куда она попадет. А когда завершила путешествие, подумала, что такой холодный, но уже включающий в себя пробуждающиеся запахи завтрашней листвы, теплоту уже греющего солнца воздух бывает лишь в марте.

Лидочка открыла глаза и зажмурилась вновь, потому что в лицо ударил солнечный луч.

Она повернула ладони к земле и поняла, что лежит на гальке, к счастью, сухой. И даже не очень холодной. Видно, солнце за день согрело ее. За день? Конечно же — солнце справа, на западе. И уже садится. Значит, скоро вечер.

Формально переговоры вел Фриц Платтен. Он был респектабельным швейцарцем. Германский советник в Берне мог принимать его, не привлекая особого интереса корреспондентов и не рискуя потерять лицо. Впрочем, опасения дипломата были не столь уж обоснованны. При том, что сделка, которую они с Платтеном готовы были совершить, призвана была перевернуть судьбы мира, мало кто ожидал, что перемены в мире могут исходить именно отсюда — от русских социалистов, которые, числом несколько десятков, давно уже жили на подачки сочувствующих, проводя дни по тихим библиотекам Женевы и Базеля, либо так же спокойно и аккуратно, подчиняясь швейцарскому воздуху, вели дискуссии о судьбах революции в России. Журналисты полагали, что судьбы революции решатся именно в России, а судьбы Европы — на полях Бельгии и Франции, в крайнем случае на Дарданеллах, но уж никак не в Швейцарии.

Журналисты ошибались. Будь Александр Васильевич Колчак чуть более везуч, а секретные агенты Германии чуть менее прозорливы, все могло бы произойти иначе.

До Цюриха сведения о революции дошли лишь на третий день. Владимир Ильич Ленин узнал обо всем, когда собирался после обеда в библиотеку. Он уже надел пальто и потянулся за мягкой серой шляпой, как в дверь зазвонили отчаянно и нервно, отчего Владимир Ильич поморщился — он знал, насколько это было неприятно хозяйке, обладавшей обостренным слухом.

Ворвался Бронский. Бронский был без шляпы и растрепан, будто спал на бульваре. Не вытерев ног, он закричал с порога:

— Вы ничего не знаете? В России революция!

Буквально за два дня до Февральской революции, покончившей с монархией в России, следователь Вревский вызвал к себе служившего в Феодосии прапорщика Николая Беккера.

Дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова и его служанки Глафиры Браницкой не было закрыто, но после исчезновения основного подозреваемого оно пылилось на полке в железном шкафу следователя. Там же находилась еще одна синяя папка: «Дело о без вести пропавших солдатах Феодосийской крепостной артиллерийской команды Денисенко Т.И. и Борзом Б.Р.».

Не зная о причине вызова, Беккер был обеспокоен и всю предыдущую ночь не спал, уговаривая себя, что все обойдется.

В одиннадцать часов утра Беккер поднялся на второй этаж и вошел в кабинет. Там ничего не изменилось, только стены стали еще темнее да больше скопилось пыли в углах, куда не доставала щетка уборщика. За столом, у лампы под зеленым абажуром, сидел вовсе не изменившийся Александр Ионович.

При виде Беккера следователь поднялся и показал на стул, но руки не подал, что Беккер счел плохим предзнаменованием.

Андрей проснулся от крика чаек. В недрах транспорта что-то загрохотало, Андрей соскочил с койки и кинулся к открытому иллюминатору, сквозь который лился яркий, рассеянный свет.

Бухта, в которой замер, покачиваясь, громоздкий «Измаил», была наполнена легким, пронизанным косыми лучами только что вставшего солнца туманом. Посмотрев в сторону грохота, Андрей успел увидеть, как разматывается якорная цепь и ныряльщиком, раскинув лапы, летит к воде якорь. Вот он коснулся воды и превратился в столб брызг — но грохот продолжался, потому что цепь все выскакивала из клюза, звено за звеном.

Близкий берег лишь угадывался сквозь туман, и хотелось отвести в сторону белесую кисею.

Проснулся Российский.

— Приехали? — спросил он, потягиваясь. — Я думал, не дождемся.

Андрею досталась полуразрушенная башня цитадели, второй этаж которой некогда был придворной церковью первых Комнинов, а внизу, по мнению Успенского, похоронили императоров Алексея и Давида — рыцарей, проведших жизнь в войнах и не преисполнившихся гордыней. Все большие храмы Трапезунда — создание их потомков, которым достался более установленный быт и порядок.

Предположение Успенского так и не было доказано — он лишь исследовал фреску, сохранившуюся на внутренней стене башни, и со свойственной ему виртуозностью, привлекая на помощь свидетельства десятков средневековых авторов, фресок и книжных миниатюр, доказал, что две центральные фигуры на фреске в силу длинных цепочек, ниспадающих с венца к плечам, носят либо титулы императоров, либо севастократоров, что, несомненно, подтверждает гипотезу о захоронении трапезундских императоров именно здесь, а не во дворе храма Златоглавой Богородицы.

Летом 1917 года Успенский и его группа были заняты раскопками в храме Святого Евгения, которого Успенский полагал патроном Трапезунда. Профессор мечтал отыскать в храме погребение самого святого, считая, что такая удача оставила бы куда больший след в науке, чем гробницы греко-грузинских императоров.

Авдеев занялся дворцом Комнинов, питая тайную надежду отыскать библиотеку императоров, о которой много говорили средневековые летописцы. Везде по цитадели были видны следы начатых и оставленных вскоре раскопок Успенского. Ямы затянуло грязью и засыпало пылью, а кое-где их сровняли солдаты, так как траншеи и ямы мешали интендантам, что заняли цитадель своими складами, депо и мастерскими, а в пригодных для жилья строениях оборудовали конторы.

Неудивительно, что к новому нашествию археологов хозяева цитадели отнеслись отрицательно, и тут авторитет подполковника Метелкина был не столь велик, как среди жуликов и контрабандистов. Так что мадам Авдеевой пришлось пустить в ход все свое тяжеловесное обаяние, а Авдееву — московский гонор, чтобы интенданты смилостивились над непонятными им существами. Археологи привели с собой в цитадель греческих землекопов, чем генерал-майор Ломейко, комендант Трапезунда, был недоволен. Авдеев предложил использовать в качестве рабочих русских солдат и платить им за это, но эта идея вызвала у Ломейко возражения.

Восхождение на «Измаил» было подобно подъему на пятый этаж доходного дома. На рейде было волнение, катера и баржи приставали к транспорту с подветренной стороны. По трапам несли носилки с ранеными, из здоровых на транспорте уезжала часть интендантства.

— Когда интендантство возвращается домой, — сказал Иван Иванович, — это очень плохой знак для военной кампании. Может быть, она уже проиграна.

На этот раз в каюте, которую опять разделили Андрей и Российский, было куда меньше экспедиционного добра. Зато ящики загромоздили гостиную двухкомнатной каюты люкс профессорской четы. Андрей был убежден, что к археологии большинство этих ящиков и мешков отношения не имеет.

Фотограф Карась должен был разделить каюту с Иваном Ивановичем, но тот заявил Авдееву, что покупает каюту за собственные деньги, чтобы плыть в одиночестве. Просьба была, разумеется, исполнена, и выиграл также Карась, расположившись со всеми удобствами посреди камер и треног в соседней каюте.

Подполковник Метелкин, как и следовало ожидать, приехал проводить экспедицию, сам следил, как грузят ящики и мешки.

Премьер-министр Временного правительства господин Керенский нанес визит бывшему императору, находившемуся под арестом в Царском Селе.

Он сообщил Николаю, что правительством принято решение отправить царское семейство в город Тобольск — традиционное место российской ссылки, в город, грузно поднявшийся в Сибири усилиями тамошних купцов и ссыльных.

Господин премьер-министр объяснил императору, что меры эти принимаются ввиду необходимости побороть угрозу государству слева — в первую очередь со стороны большевиков, уже пытавшихся поднять революцию в июле и все еще не смирившихся с поражением.

Императору, который Керенского не любил, потому что тот по природе своей был выскочкой, было страшно — не за себя, а за девочек и больного наследника, который может не перенести трудной дороги. Когда же Александра Федоровна вечером, по отъезде Керенского, принялась было рыдать, полагая, что за таким решением разночинцев Временного правительства скрывается смертный приговор царскому семейству, бывший государь возразил, что и сам многих направил в Тобольск и далее на жительство, но бунтовщики возвращались, окрепшие телом и бодрые духом. «Кстати, — сказал он, — и сам вождь большевиков Ульянов, если не ошибаюсь, провел в тех краях несколько лет». Впрочем, этот рассказ современника может быть не более как сплетней — какая нужда императору изучать биографию вождя социал-демократов, которых он, как и большинство российских обывателей, считал немецкими шпионами?

По просьбе отца Анастасия принесла географическую карту империи, и они начали смотреть, как туда поедут. Оказалось, что через Тюмень, оттуда рекой до самого Тобольска.