День был такой дождливый и сумрачный, что Лидия не уловила момента, когда он, закончившись, стал мокрой октябрьской ночью, хотя на часах было всего около шести и люди возвращались со службы. На трамвайной остановке у Коровьего Вала народу было видимо-невидимо, все молчали, терпели дождь, а оттого почти не двигались — словно стая воронов на рисунке Бёклина. Лидочка пожалела, что не взяла зонтик, хотя отлично знала, почему не взяла, — зонтик был старый, одна из спиц торчала вверх, к тому же он был заштопан. Она не могла ехать в санаторий ЦЭКУБУ с таким зонтиком. А у шляпки поля были маленькие, капельки дождя свисали с полей, росли и срывались, норовя попасть на голую шею, — и, как ни кутайся, им это удавалось.

«Семерки» долго не было, а когда трамвай пришел, Лидии не удалось в него влезть, потому что она была с чемоданом и не протиснулась в дверь — чужие коленки, каблуки и локти оказались сильнее.

Трамвай ушел, сверкая теплыми желтыми окнами, люди внутри шевелились, оживали, а те немногие, кто остался за бортом, смотрели на уходящий трамвай с пустой ненавистью.

Следующий трамвай не шел так долго, что Лидочка совсем промокла и готова была вернуться в общежитие — обойдемся без ваших милостей. Академия наук! Но идти обратно было еще противнее, чем стоять. И Лидия решила, что, если она досчитает до тысячи и трамвая еще не будет, она уйдет. Когда она досчитала до тысячи шестисот, показались огни трамвая, и на этот раз Лидия влезла в вагон, как обезумевшая миллионерша, которая рвется добыть место в шлюпке тонущего «Титаника». Те, кто лез вместе с ней, ругались, конечно, но поддались ее напору. Лидия втиснулась в конец вагона, там меньше толкали, поставила чемодан на пол между ног и хотела отыскать петлю, чтобы держаться, но петли близко не было — все расхватали. Лидочка расстроилась, но тут высокий мужчина с маленькой изящной головой в зеленой тирольской шляпе и усиками а-ля немецкий фашист Адольф Гитлер подвинул ей свою петлю, а сам ухватился за стойку.

— Вам так будет удобнее, — сказал он.

Утром Лидочка с трудом проснулась — за окном была такая дождливая мгла, такая полутемная безнадежность, словно дом оказался на дне аквариума, полного мутной воды.

Марта уже поднялась и приводила перед зеркалом в порядок прическу. В комнате пахло одеколоном «Ландыш». Лидочка потянулась — кровать отчаянно заскрипела. Марта резко обернулась.

— Ты меня испугала! Как себя чувствуешь?

Лидочка попыталась сесть — все тело ломило.

— Меня, по-моему, всю ночь палками били.

Лиде не хотелось идти на ужин. Она надеялась, что, если спрячется в комнате, не зажигая света, о ней забудут.

За окном лил бесконечный дождь, но само стекло было сухим: в этом месте над входом нависал опиравшийся на колонны портал.

Два фонаря, висевшие на столбах перед домом, освещали начала дорожек, что спускались к среднему пруду. Между дорожками лежал широкий, покатый газон, а за ними стояли ряды вековых лип.

Парк будет таким же пустынным, когда вымрет все человечество — от чумы или от войны. И окажется, что все, еще вчера бывшее антуражем, не более как фоном, частично созданным человеком, а частично использованным, вдруг обернется истинным содержанием земного пейзажа, и окажется, что человек в нем вовсе не обязателен. Это было грустно, еще вчера Лидочка так бы и не подумала, а сегодня не только думала, но и понимала справедливость такого решения судьбы человечества, недостойного лучшей участи. И особенно нелепо было видеть сходство в судьбах двух столь непохожих женщин. Казалось бы, ничего не было общего в приключении, которое устроила себе Марта, завлекши в постель Максима Исаевича, и той тоске, с которой отдавалась вчера и будет отдаваться сегодня Алмазову милая Альбиночка. Сходство было не в соитии, но в отсутствии любви — завтра обстоятельства могут перемениться, и тогда Марта Ильинична будет обнимать Алмазова, наивно полагая, что тот, насладившись ее прелестями, выпустит на волю Мишу Крафта, а Альбиночка, не подозревая, какая чаша ее миновала, заманит к себе в комнату театрального администратора Максима Исаевича, то ли из маленькой актерской корысти, то ли просто от ощущения особой курортной свободы и безнаказанности…

В дверь постучали.

Потом уж Лидочка удивилась — почему она не закричала? В таких страшных ситуациях положено кричать, звать на помощь, бежать по коридору с распущенными волосами, фактически неглиже… Трудно поверить, но Лидочку остановили и заставили молчать вовсе не уроки, полученные от жизни, а мысленный взгляд на саму себя — она же была в одной ночной рубашке, босиком, взлохмаченная, — возможно, в подобном виде и положено бегать по ночным коридорам с криком: «Убили-и-и!» — но женщины хорошо воспитанные себе этого не позволяют.

Следовательно, надо было вернуться к кровати, нащупать висящий на ее спинке халатик, желательно сделать еще два шага к зеркалу и причесаться — и все это сделать в присутствии трупа женщины, с которой ты только что разговаривала. Нет, двигаться можно было только в одном направлении — в коридор, прочь из комнаты. Но в коридор идти было нельзя по той простой причине, что где-то там таился убийца, желавший в первую очередь убрать свидетеля — то есть Лидочку.

Раздираемая этими мыслями и страхами Лидочка стояла, замерев над телом Полины.

Так прошло, может быть, несколько минут, а может — несколько часов.

Время остановилось — в доме не было ни звука, за окнами не шумел ветер… Лидочка попала как бы в центр подводного сна — вокруг зеленая темная вода и ни звука.

Лидочка закрыла уши. Кровать Марты заскрипела.

— Я знаю, — сказала Марта с отвращением. — Это Филиппов. Он садист. Я в этом убедилась вчера — ты не представляешь, какой он садист!

Марта потрясла Лидочку за плечо, чтобы та просыпалась, — Марте не хотелось страдать в одиночку.

— Какой? — сонно спросила Лидочка.

— А такой, что оставил меня с носом. Импотент — это самое высшее выражение садизма!

Предчувствие того, что в ближайшие часы произойдет отделение ветви от основного ствола истории, превратилось в абсолютную уверенность как по внутреннему убеждению, так и по сигналу, полученному Теодором Сверху. Как всегда, сигнал принес гонец. Теодор его не знал, не встречал раньше: в последние десятилетия так бывало все чаще — старые хранители времени умирали, погибали, пропадали без вести — как ни гони по реке времени, все равно его не обмануть, ты все равно стареешь, и когда-то твое тело или разум совершают ошибку. И ты умираешь, так и не узнав до конца — кем был, кому служил и ради чего был столь отличен от прочих людей. Твое всемогущество, вернее, то, что полагает всемогуществом простой смертный, оборачивается лишь одиночеством. Но все люди одиноки перед ликом смерти. Почему хранителю быть иным? Среди хранителей существует мнение — не следует называть его уверенностью, — что хранитель не умирает, а переходит лишь в иное качество служения Высшей цели. А были и такие, что полагали Высшую цель — богом.

Теодор, зная уже, что в тупиковую ветку уходить придется именно ему, с сожалением ликвидировал свое имущество, а самое ценное перенес в тайник, о существовании которого, кроме него, знал лишь гонец, попрощавшись, будто собрался в недолгую командировку, с квартирной хозяйкой в Мытищах, где снимал комнату на даче, и убедившись, что не оставил никаких следов в 1932 году, он поспешил в Узкое, потому что боялся упустить момент, с которого начнется разбегание рельсов. Этот момент мог быть внешне незначительным, даже случайным, он мог лишь предшествовать основным событиям — те были на поверхности, но не они давали импульс расхождению.

Пан Теодор не был всеведущ и не мог проникнуть ни телесно, ни взором в пределы стен дома Трубецких, да и не знал всех действующих лиц драмы. Впрочем, гонец рассказал об Алмазове, Шавло и Александрийском. Потому, оставаясь в парке, таясь в кустарнике, чтобы его не увидели из окон, пан Теодор более всего наблюдал за комнатами Алмазова с Альбиной и Александрийского — благо их окна выходили на одну сторону. Зеленая точка индикатора, укрепленная на ремне наручных часов, давно уже тревожно мигала и разгоралась. Вот-вот вспыхнет сигнал разбегания — тонкий ослепительный луч.

Момент разбегания случился, когда Лидочка отобрала револьвер у Альбины, но Теодор не видел этой сцены и не мог догадаться о ней, лишь почувствовал острый укол в запястье и зажмурился от ослепительности мгновенного луча.

Случилось!

Ни Алмазов, ни Шавло не читали Фрейда, этого матерого идеалиста и фактического прислужника реакционных кругов Запада, которого вообще мало кто знал в Советском Союзе. Но в постоянной двойственности их отношений, в сплачивающей их ненависти было нечто от фрейдистских мотивов. Оба мечтали о дне, когда увидятся в последний раз, но представляли себе этот день по-разному, хотя с обязательным унижением, а то и уничтожением соперника и союзника. Алмазов и Шавло были не только связаны общим делом, на карту которого они поставили свои жизни, но и самой тайной зарождения этого дела. Они были чем-то схожи с опостылевшими друг другу супругами, которые тем не менее оборачивают общий фронт против соседей или иных врагов: ведь им столько раз приходилось сообща отстаивать казавшееся окружающим бредовым и пустым дело, искать союзников, переубеждать скептиков и плести интриги против недоброжелателей. Положение усугубилось еще более, когда пал их покровитель, всесильный нарком НКВД Генрих Ягода, — он был уничтожен, а с ним пошли под расстрел почти все высшие чины наркомата, отменные палачи и опытные следователи, дерзкие шпионы и ловкие администраторы — Сталин убрал целое поколение чекистов, взлелеянное еще Дзержинским и неспособное, как оказалось, к беспредельному террору, который был поручен ими же взращенному третьему эшелону бессовестных, бессмысленных, садистских убийц. Тогда, два года назад, ни Шавло, ни Алмазов не были уверены, что проведут на свободе еще одну ночь, их взаимная ненависть еще более усугубилась от опасности, которая могла, как молния, избрать одного из них, а могла поразить обоих.

У обоих в те страшные дни возник соблазн — утопить напарника, спасая бомбу. Но оба знали, что слишком велик риск оказаться с напарником на одном эшафоте.

О телеграмме Сталина и Жданова, которую те направили 25 сентября 1936 года из Сочи, где вместе отдыхали, в Москву членам Политбюро («считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел, т. к. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока…»), Алмазов узнал лишь через четыре дня — к счастью, был в Москве. Именно 29-го Политбюро приняло постановление «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Алмазов в тот же день сумел пробиться к Ежову, который формально еще не вступил в должность, — для всей страны Ягода еще был могуществен, как древнегерманские боги Валгаллы. Ход, придуманный Алмазовым, был прост и в случае успеха гарантировал покровительство новой власти. Он пришел к Ежову, который, принимая дела и раскидывая пасьянс — кому на уничтожение, а кому на пьедестал, — и не думал до пленума заниматься конкретными объектами ГУЛАГа, с жалобой на Ягоду и его заместителей, которые срывают создание сверхоружия, средства возродить идею мировой революции. Ежов не стал тратить время на Алмазова, велел ему возвращаться в Полярный институт и работать, пока не вызовут. Алмазов, внешне хладнокровно, оставил на столе у Ежова список срочно необходимых материалов и людей, который еще несколько дней назад вез к Ягоде, и покорно удалился. А через два месяца Ежов, уже приняв дела, вызвал Алмазова с Шавло и уделил им около двух часов. Ежов понял, что перетряска столь громадного и влетевшего в копеечку учреждения, как Полярный институт, ему невыгодна. Средства и людей вкладывал Ягода, однако Ежов знал, что тот не только вредил, но и умел схватиться за хорошую идею. Была и другая причина заботы Ежова: о бомбе знал Сталин — он сам подписывал приказы о начале строительства и сам передал Госбезопасности заботу о бомбе.

Два месяца, прошедшие между рискованным визитом Алмазова к Ежову — лишь игроки напоминают о себе при смене власти — и вызовом Алмазова с Шавло в Москву, были самыми длинными месяцами в жизни обоих руководителей проекта. Все связи в НКВД были нарушены, руководители исчезали один за другим, успевая перед смертью покаяться на партийном собрании и крикнуть «Да здравствует товарищ Сталин!» перед молчаливой тройкой, осуждавшей на смерть. Об Испытлаге и городке в тундре все как будто забыли. Страна кипела от ненависти к троцкистам, зиновьевцам, каменевцам, бухаринцам, диверсантам, врагам, вредителям, а работы в институте шли, как прежде, но дело не двигалось, потому что человек, ожидающий результатов онкологических анализов, редко начинает строить себе новый дом.

Среди заключенных ползли слухи о том, что новый нарком, русский, с таким приятным лицом, настоящий большевик, наведет порядок, освободит невиновных, и страна вздохнет свободно — хватит вводить в заблуждение товарища Сталина! Зэки уже были по ту сторону пропасти между свободой и неправедностью и не знали еще, как повезло им, что были они схвачены и приговорены раньше, потому что в ином случае их ждали бы не десятилетние сроки, а расстрелы. Именно с расстрелов и начал новый нарком, и, пока число истраченных патронов не перевалило за миллион, он не мог остановиться.

Когда рейхсмаршал ВВС Герман Геринг дал обещание фюреру немедленно послать к Заполярному Уралу разведывательный самолет, он не кидал слов на ветер. Он вспомнил о «Ханне». «Ханна» было кодовым словом для аэроплана «Хейнкель-115», секретно изготовленного для выполнения особых миссий Люфтваффе.

Активная деятельность русских на побережье Ледовитого океана долго не вызывала особого интереса в Германии, так как этот район не мог влиять на расстановку сил в будущей войне. Русские осваивали эту ледяную пустыню, потому что нуждались в пути снабжения Дальнего Севера и Восточной Сибири. Железных и автомобильных дорог эта империя не удосужилась там построить, и на всем гигантском пространстве, превосходящем Европу, лишь одна железнодорожная нитка, созданная царем для вторжения в Северный Китай, прочерчивала Сибирь, прижимаясь к ее южным пределам.

Разумеется, отсутствие приоритетных интересов не означало полного пренебрежения к тому, что там происходит. Известно было, что за внешней частью айсберга — полярными станциями и посылкой учителей к эскимосам и лопарям — скрывалась империя концлагерей, таинственная и гигантская. Люди, проводившие годы в страшном рабстве в тайге и тундре, рубили там лес, копали золото и никель — кормили сырьем русскую военную машину. Но оттуда было почти невозможно убежать и добраться до цивилизованных мест, поэтому представления немецкой разведки о системе и функциях лагерей Севера были отрывочны и не всегда точны.

Интерес к русской Арктике увеличивался по мере неуклонного приближения к войне, которая не могла не вспыхнуть между столь близкими по сути и столь враждебными декларативно тоталитарными системами. Нет больших врагов, нежели соседи или различающиеся немногим племена и религии. Католики резали гугенотов куда яростней, чем сарацин.

Россия стояла на пути господства арийской Германии над всем миром и выполнения фюрером исторической миссии спасения мира от космического огня и очищения льдом человеческой расы — расы сверхлюдей, которая возвратит себе утерянное некогда господство над миром. Он обязан был, как учил великий Горбигер — неистовый седобородый философ-воитель, — очистить Землю от тех, кто произошел от непредвиденных грязных мутаций конца третичного периода, кто умело подражает людям, даже может совокупляться с человеком, порождая новых мутантов, — они страшнее животных и дальше от человека, чем животные, так как чужды естественному порядку Вселенной.

На следующий день Матя проснулся рано. За окном каморки, забранным решеткой, синело утро. Порой, когда Матя просыпался, ему чудилось вначале, что он на воле, может, даже в Риме, но потом он вспоминал, как далеко отсюда до Рима, и приходилось долго уговаривать себя, что его трудное счастье ведет к вершинам, немыслимым даже для Ферми или Эйнштейна. Он должен вытерпеть этот период — период куколки, период скованности хитиновым покровом, главное — знать, что в один прекрасный день у тебя будет возможность расправить крылья.

Проснулся он в ужасе — сердце билось мелко и ненадежно. Ужас происходил оттого, что Мате почудилось: к двери подходит Вревский, чтобы отвести Матю на расстрел, потому что Ежов запомнил свое унижение.

По мере того как просыпался мозг, Матя мысленно улыбнулся собственным пустым страхам — сейчас, сегодня его никто не посмеет тронуть. Только сама бомба имеет право и власть над Матей. И она обязана его помиловать и наградить. Это его кипящий котел, из которого он выйдет добрым молодцем.

Матя взглянул на часы — семь. Наверное, его коллеги, которых уже перегнали в запасные бараки, не спали всю ночь в пустых интеллигентских вздохах и еврейских стенаниях — ах, куда нас везут? Никуда вас не везут, никому вы сегодня не нужны. Но завтра и вам будет воздано по заслугам — темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, но меч вам в руки не дадут. Рифма получилась удачной, Матя сел, стукнул босыми пятками по холодному полу. Топили плохо. Институт, а топят как в бараке.

Матя босиком подошел к окну — со второго этажа в утренней мгле было видно скопище бараков и складов, но город отсюда не был виден. В тот день, 5 апреля 1939 года, сказал себе Матя, в Советском Союзе была испытана созданная Матвеем Шавло ядерная бомба, которая изменила баланс сил в мире и принесла ее автору заслуженную Нобелевскую премию…

Сидеть и мерзнуть в подвале не было сил. Но и выходить днем было слишком опасно. Хоть и шел дождь, было сумрачно и пасмурно, все равно их заметят, как только они выйдут в тундру. С другой стороны, с каждым часом, с каждой минутой растет опасность того, что на полигон приедут всякого рода специалисты и начнут подводить итоги.

Когда еще через час Андрей выглянул из подвала, он увидел, что дождь усилился и смешан со снегом.

Он подумал, какие сейчас придумывают предлоги эти специалисты и охранники, которым надо вернуться на полигон, отыскать и опознать трупы, измерить разрушения, только чтобы не вылезать в эту страшную непогоду.

Но дальнейшее зависело, разумеется, от того, насколько начальство убеждено, что надо спешить и начинать работы сразу.

Поставив себя на место начальства, которое все равно останется под крышей, в тепле и уюте, при стакане водки, Андрей решил, что он бы уж наверняка погнал подвластных ему мыслителей и воинов разбираться с тем, что они натворили. О чем и сообщил, спустившись в подвал, Альбине.