Сентябрь 1753 года, месяц неистовых листопадных буранов и шумных осенних торгов…

Проселочная, хорошо наезженная дорога, просохшая за ведренные дни бабьего лета, к югу от Переволоцкой крепости, словно притомившись, перестала повторять бесконечные повороты реки Сакмары. Огибая встречный увал, она откачнулась вправо и вышла к неоглядному, залитому солнцем лесу, который раскинулся по холмистой низине и полыхал яркими красками осени. Дружно раскраснелись робкие осины, подрумянились скромницы-березки, зато тополя, подбоченясь ветками, не торопились обнажать стройные стволы. По тенистым полянам еще приметны среди буйного бурьяна синие луговые васильки, а над ними красуется в гроздьях спелых ягод раскидистая калина. Каждый листочек трепетал в ожидании последнего для себя порыва холодного северного ветра…

К обеду второго дня лес кончился, и дорога поднялась на невысокий, укрытый кустарником и полынью холм с пологими склонами, переходящими в овражистое поле.

Караван самарских купцов после десятидневного пути наконец-то приблизился к Оренбургу, где со дня на день должны начаться осенние торги с богатыми купцами Востока и пришлыми из южных стран.

– Кажись, братцы, доехали, – кашлянув в кулак, негромко сказал Данила Рукавкин. – В самое купеческое пекло попали! Теперь не зевайте, самаряне: на покляпое дерево и козы скачут! – Он легко привстал в стременах и, прищуря серые глаза в глубоких темных глазницах, внимательно посмотрел сначала на открывшийся город, а потом на утомленных дорогой спутников.

Меновой двор оставили в полдень и чуть приметной в степи дорогой отправились, отмеривая первые версты, вдоль Яика, вслед за его мутной водой, убегающей на запад. Скупо светило осеннее солнце на Зосиму

[8]

, заступника пчеловодов. В этот день рачительный хозяин непременно перетащит ульи в теплый омшаник. На Зосиму только и следи за ветром, откуда и какую принесет погоду: если подует с севера – жди недалекую стужу, потянет южак – быть теплу, если прилетит ветер с заката солнца – быть нудной мокроте, зато ветер восточный непременно обещает ведренную погоду.

А ветра-то и нет пока над яицкими полуоголенными зарослями. Упал с клена оранжевый лист, ночью от непривычного заморозка продрог и съежился, будто живая тварь, стараясь хоть чуточку согреться. Березка и могучий дуб еще хорошо сохранили свою пышную листву, не торопятся выказывать робость перед наступающей осенью.

Совсем опустели после Никиты-гусепролета

[9]

редкие в степи перелески над балками и полусухими протоками Яика. Вслед за гусями исчезли мелкие перелетные птицы, а сырой и прохладный туман-ночник загнал бабочек в прикоренье или под ненадежную защиту опавших листьев.

На землю неотвратимо шло предзимье.

Данила долго ехал молча, смотрел на унылое однообразие умирающей природы, удивлялся, если замечал над Яиком еще сравнительно зеленую ольху или куст бузины в красных гроздьях мелкой ягоды. С тоской провожал улетающих на юго-запад синеголовых зябликов. В уши лез назойливый скрип возов за спиной и однообразный перезвон колокольчиков на кривых верблюжьих шеях.

В Яицком городке караван задержался на несколько дней. Отшумели Покрова

[14]

с их свадьбами и зимними наймами работников. Схлынули первые осенние обложные дожди, совсем затихли рощи и перелески по берегам Яика и его притоков, а холодное ненастное небо опустилось так низко к земле, что, казалось, и птицы потому не летают, тесноты боятся.

Данила Рукавкин закупил верблюдов, перековал верховых коней, запасся перед дальней дорогой овсом и провиантом.

Ближе к вечеру восьмого октября, в день Трифона – Пелагеи, по улицам шумного Яицкого городка проехал один из есаулов с атаманским жезлом в руке. Он останавливался против каждого двора, отстроенного или лежащего еще наполовину в пепелище, зычно выкрикивал, даже если двор был и пуст:

– Послушайте, атаманы и все Донско-Яицкое воинство! Не пейте зелена вина, ни дарового, ни купленного! Заутра Кругу быть! Заутра Кругу быть войсковому!

Казаки, трезвые и уже подвыпившие, кланялись атаманскому жезлу, чертыхались, чесали с досады непролазные кудри под высокими бараньими шапками и нехотя расходились по домам.

Три дня караван шел на юго-восток. Ближе к вечеру Рукавкин и Кононов выискивали подходящее место для бивака, чтоб укрыться от холодного ветра. На третью ночь вышли к реке, шириной не более трех аршин. Остановились.

К Даниле подъехал Аис Илькин, разулыбался, продолговатые черные глаза весело поблескивали.

– Савсем верна идем, старшина. Не заблудил нас седой аксакал Конон, – смешно растягивая слова, произнес Аис. – Савсем сюда приходил другой раз и я с караваном. Это Белосоленый река.

– Воду пить можно? – спросил Иван Захаров. После обеда с подсоленными сухарями из ржаной муки его неотступно мучила жажда.

– Какой смелый, однако… – хихикнул Аис, дразня Захарова.

Три восьмигранные юрты, как три большие копны сена, прилепились друг к другу – это Большая Юрта, походная ставка Нурали-хана. В одной хан спит, во второй принимает гостей, в третьей жены готовят хану и гостям пищу, кормятся сами, беспрестанно бранятся и здесь же досматривают детей.

Сзади Большой Юрты полукругом разместились со своими семьями ханские родственники, среди них на почетном месте мать нового хана – Пупай-ханша, умная и уважаемая на русской земле женщина. За юртами ближней и дальней ханской родни стояли потрепанные не одним кочевьем юрты «соседей». «Соседи» обслуживали большую ханскую семью, знатных баев и старшин. Это были табунщики, пастухи, доильщики кобылиц, водовозы…

Неподалеку от становища раскинулся просторный открытый загон, но в это теплое утро овцы были на выпасе в степи. Рядом с загоном на привязи стояли десятка три одногорбых верблюдов.

Прознав от Кайсар-Батыра об отъезде из ставки Нурали-хана, российские купцы в первое утро отсыпались вволю. Герасим, привыкший вставать рано, вылез из небольшой юрты, где ему временно дали место, оглаживал всклокоченную во сне рыжеватую бороду и, жмуря глаза от встречного солнца, смотрел, как ханские работники сноровисто ставили новую юрту неподалеку от реки Эмбы, рядом с сильно прореженными на топку зарослями краснотала.

Герасим понял, что в этих юртах будут жить прибывшие караванщики, не смог долго стоять без дела, подошел к работникам и сказал возможно приветливее: