Вздохнув про себя, он приготовился расстаться еще с сотенкой пистолей — ничего не попишешь, чтобы вырваться из лап полиции, не следует скупиться… Да и письма форменным образом жгли грудь под камзолом.

Он вновь вынул кошелек, но на сей раз принялся высыпать из него монеты скупо и расчетливо, без лишнего бахвальства.

Высокая массивная дверь вдруг распахнулась — такое впечатление, даже не от энергичного движения руки, а от доброго пинка. В комнату как вихрь ворвался пожилой невысокий человечек, дородный и румяный, как истый фламандец. Одежда на нем была довольно скромная, уступавшая нарядам обоих бальи, а на поясе не имелось шпаги — но служители закона мгновенно вытянулись, словно исправные солдаты на ротном смотру, старший бальи вскочил…

Вслед за пожилым вошел второй, одетый, как французский дворянин, при шпаге, в надвинутой на лоб шляпе — и скромно остановился поодаль. Пожилой, уперев руки в бока, тяжело ворочая головой на толстой шее с видом бодливого быка, никак не решившего пока, за кого из пастухов взяться первым, долго рассматривал служителей закона с грозным, не сулившим ничего доброго выражением лица, потом открыл рот…

— Бре-ке-ке-кекс!

— Эти Нидерланды меня форменным образом угнетают, — сказал д'Артаньян тоскливо. — Как они только тут живут?

— Интересно, что вам тут не нравится? — спросила Анна.

— Эти чертовы равнины, — сказал д'Артаньян. — Одни равнины, вся страна — как доска. Некоторые, знаете ли, уверяют, что земля имеет форму шара… Их бы сюда послать, пусть поездят из конца в конец, сами убедятся, что земля плоская…

Анна прищурилась:

— А известно ли вам, что даже его святейшество в Риме признает землю шарообразной?

Окажись д'Артаньян и в самом деле одним из заговорщиков, не знавшим, что все открыто и приняты должные меры, он ничего бы не заподозрил. Замок Флери, недавно отстроенный кардиналом, выглядел беспечным загородным прибежищем всесильного сановника, нимало не подозревающего о том, что, по замыслу убийц, смерть въезжала в эти ворота в облике четырех десятков благородных парижских дворян с герцогом Анжуйским и принцем Конде во главе.

Два самых больших отряда приехали как раз с принцем и герцогом — их свита, фавориты, любимцы, друзья и единомышленники. Остальные прибывали кто поодиночке, кто по двое-трое — одетые как обычно, вооруженные не сильнее, чем в рядовые дни. Впрочем, кое у кого д'Артаньян подметил очень уж жесткие складки камзолов — положительно, у этих людей под платьем надеты кольчуги, а некоторые довольно искусно скрывают под камзолами пистолеты, но обратить на это внимание мог лишь тот, кто присматривался специально, заранее посвященный в потаенную сторону обычного вроде бы визита дворян к министру…

Сам он приехал в замок Флери прямо из домика герцогини де Шеврез на улице Вожирар — смачно и обстоятельно расцелованный на прощанье и даже получивший второпях в задней комнатке задаток в счет будущего щедрого вознаграждения: Верхние земли, Нижние земли и даже Антиподы, согласно итальянским вкусам очаровательной Мари. К его великому облегчению, когда он вернулся из Нидерландов, был встречен так, что сразу стало ясно: никто до сих пор не понял, что побывавший в Зюдердаме «Арамис» и проклятая ищейка кардинала, пресловутый д'Артаньян, — одно и то же лицо. Равным образом не вызвали подозрений и точнейшие копии зашифрованных писем, в течение пары часов изготовленные неким тихим и незаметным приближенным кардинала, человеком на вид невзрачным, кажется, даже не дворянином, но умевшим, по заверениям Рошфора, подделать любой почерк, какой только существует на свете…

И некий огромный и кое в чем до сих пор загадочный механизм тяжело стронулся, закрутился, зубцы неких шестеренок цеплялись за другие, по парижским улицам помчались гонцы, зашелестели в задних комнатах пахнущие железом и кровью разговоры, гримасы злобной радости и отчаянного нетерпения кривили лица, и, наконец, копыта многих коней затопотали по загородным дорогам, сходящимся к замку Флери…

Гостей встречали, как ни в чем не бывало, как и полагалось — почтительно принимали коней, провожали в зал. Никто из них и понятия не имел, что сопутствовавшие им слуги один за другим внезапно исчезали, с завидным постоянством оказываясь обитателями обширного подвала с решетками на окнах и запертой дверью, охранявшейся снаружи вооруженными людьми. Участь эта, как легко догадаться, миновала одного Планше — ввиду известных обстоятельств.

Д'Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, — а фактически целый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то же самое, как для кого-то другого — с сорока тысячами…

Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора, после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величества станет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал — некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля

державных

мыслей? Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?

Но не было ничего подобного. Как и в прошлую аудиенцию, перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, но совершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительной меланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не король вовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую перед аудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок, сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.

Выпрямившись после почтительного поклона, д'Артаньян украдкой принялся рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцог Бекингэм, даром что англичанин, отличался тонким вкусом…

Это была очаровательная молодая женщина лет двадцати шести, с изумрудными глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка, белоснежной кожей и ярко-алыми губами — нижняя чуточку оттопырена, как у всех отпрысков австрийского королевского дома. Говорили, что именно нижняя губка придает улыбке королевы особенное очарование, — но сейчас Анна Австрийская не в силах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого не было нужды гадать — гасконец понимал, что сам в этот момент был живой причиной, ожившим напоминанием о провале заговора. Как и кардинал Ришелье, стоявший с восхитительно невозмутимым лицом, выражавшим лишь преданность и почтительность как перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему, королева уже успела свыкнуться с мыслью, что вот-вот станет единоличной правительницей страны, избавленной от всякой опеки, неважно, мужа или первого министра, — и крушение надежд вряд ли сопровождалось добрыми чувствами к виновникам этого внезапного краха…

Нельзя сказать, чтобы исполнились самые смелые мечты д'Артаньяна, но он и так был на седьмом небе от того, что уже достигнуто. Анна, в синем платье с кружевами, опиралась на его руку, он вдыхал аромат ее волос и духов, виртуозя новехонькой тростью с золотым набалдашником и яркими лентами, и, как ни было его внимание приковано к девушке, он все же подмечал многочисленные восхищенные взгляды, бросаемые на его спутницу гуляющими по Сен-Жерменской ярмарке благородными господами, среди которых хватало знакомых, в том числе и тех, кто доселе знал кадета рейтаров д'Артаньяна исключительно как шалопая, игрока, ночного гуляку и завсегдатая местечек с подозрительной репутацией.

Он видел, как у некоторых, еще не посвященных должным образом в

суть

недавних событий, взбудораживших весь Париж, форменным образом глаза вылезали из орбит, а нижняя челюсть стремилась оказаться как можно ближе к носкам ботфорт. И было отчего — нежданно-негаданно недавний вздорный и несерьезный юнец мало того, что прохаживался в обществе ослепительной красавицы, он еще и щеголял в красном плаще с серебряным крестом — одежда, после известных событий служившая вернейшим отличительным признаком

победителей

, к которым все вокруг относились с боязливым почтением…

Чуточку напрягши воображение, можно было представить, что находишься в только что завоеванном городе, — повсюду льстивые улыбки, испуганные взгляды, иные разговоры поспешно прерываются при твоем приближении, люди словно стараются стать меньше ростом, а то и превратиться в невидимок, насквозь незнакомые субъекты наперебой спешат засвидетельствовать почтение, ввернуть словно бы невзначай, что они остаются вернейшими слугами и почитателями кардинала, его государственного ума, способностей и железной воли…

Как ни молод был д'Артаньян, ему это очень быстро стало надоедать: признаться по секрету, не из благородства чувств, а оттого, что все эти перепуганные лизоблюды — ручаться можно, добрая их половина краем уха слышала о заговоре еще до его разгрома и лелеяла определенные надежды, полностью противоречившие тому, что они сейчас говорили, — мешали разговаривать с Анной, любоваться ее улыбкой.

Он едва не цыкнул на очередного подошедшего дворянина, но вовремя его узнал, поговорил немного и вернулся к спутнице.

Кампания, предпринятая тремя друзьями против неприметного маленького домика на улице Вожирар, была подготовлена по всем правилам военного искусства в сочетании с опытом охотника на лис (военный опыт имели де Вард с Каюзаком, а в охоте неплохо разбирался д'Артаньян). Возле той стены, что соприкасалась со знаменитыми яблоневыми садами улицы Вожирар, заняли свои посты Планше с мушкетом и Эсташ с увесистой дубинкой (слуга Каюзака ростом, шириной плеч и кулаками мало уступал своему господину, а потому глубоко презирал в душе «все эти железки», по его собственному выражению, и, если уж судьба вынуждала его браться за оружие, он, подобно Гераклу, предпочитал палицу или нечто на нее похожее). Возле калитки, выходившей в короткий переулок, откуда можно было без труда бежать задворками, расположился Любен с двумя пистолетами. Трое гвардейцев прижались к стене по обе стороны двери, перед которой расположили своего пленника так, чтобы только его можно было увидеть в крохотное зарешеченное окошечко, проделанное в двери на высоте человеческих глаз.

Разумеется, они не собирались доверять своему пленнику безоглядно — а потому д'Артаньян, предусмотрительно обнажив шпагу, держа ее так, чтобы острие пребывало поблизости от левого бока Франсуа, шепотом посоветовал:

— Не вздумай откалывать номера, прохвост, а то изобразишь собой натурального жука на булавке… Ну, стучи!

Франсуа, с физиономией хмурой и обреченной, послушно заколотил дверным молотком так, словно намеревался поднять мертвых из могил еще до Страшного суда.

Очень скоро заскрипела задвижка, по ту сторону решетки откинулась крохотная заслонка, и послышался недовольный голос слуги по имени Антуан, которого д'Артаньян сразу узнал по ленивым и гнусавым интонациям:

— Прекрасно, — сказал кардинал Ришелье с наигранным бесстрастием. — Просто великолепно. Вы ворвались в тот злокозненный дом, словно великие античные герои… я не называю имен этих героев, поскольку подозреваю, что для кое-кого из вас они останутся пустым звуком ввиду досадных пробелов в образовании… Но все равно, вы храбрецы, господа гвардейцы! Мои поздравления! Вот если бы только к вашей храбрости добавить толику здравого рассудка и сообразительности… Помилуйте, ну кто же врывается в дом, когда совершенно неизвестно, на какие сюрпризы можно наткнуться внутри и что за люди в доме находятся?!

Трое друзей стояли повесив головы и даже не пытались возразить, потому что упреки кардинала, каждый признавал это в глубине души, были совершенно справедливы. Дело они провалили позорнейшим образом…

— Кто-то из вас виноват больше, кто-то меньше, — продолжал кардинал, глядя на них ледяным взором. — Д'Артаньян, хотя и неплохо показал себя в известной поездке, все же неопытен в некоторых вещах, а потому заслуживает известной доли снисхождения. То же относится и к Каюзаку, чья сильная сторона, простите за невольный каламбур, заключается как раз в силе, а не в остроте ума. Но вы-то, де Вард! Вас никак не назовешь неопытным или тугодумом. Почему вы не отправились незамедлительно ко мне или Рошфору? За домом немедленно установили бы тайное наблюдение, и птичку можно было поймать в сеть без всяких вторжений наудачу… Куда вы смотрели, де Вард?

— Простите, монсеньёр, — удрученно произнес молодой граф, не поднимая глаз. — Я поддался моменту, показалось, что достаточно легкого усилия…

— Показалось… — с иронией повторил за ним Ришелье. — Не угодно ли узнать, мои прекрасные господа, что о вашем дружеском визите говорят обитатели дома? Или вам неинтересно?

— Сударь, — осторожно сказал Планше, принимая от хозяина красный плащ. — Что-то у вас лицо печальное… Вы, часом, не попали ли в немилость к кардиналу?

— С чего ты взял? — устало спросил гасконец.

— У нас же, у слуг, тоже есть глаза и уши… Мы-то слышали, как в том доме палили из пистолета… Ясно было, что не получилось у вас что-то, и его высокопреосвященство мог разгневаться…

— Ну, не все так мрачно… — сказал д'Артаньян и решительно распорядился: — Планше, собирайся в дорогу. Вычисти мою шпагу, проверь пистолеты и свой мушкет… В общем, все, как в прошлый раз. Мы уезжаем с рассветом.

— Опять в Нидерланды, сударь?

— Надобно вам знать, сэр, — говорил трактирщик, удобно расположившийся на скамье напротив д'Артаньяна, — что поначалу этот прохвост не был никаким таким герцогом Бекингэмом. Он был попросту Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира, и не более того, — обыкновенный сопливый эсквайр без гроша в кармане. Явился он во дворец при покойном короле, разодетый по последней парижской моде на последние денежки, — фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Много при дворе бывало прохиндеев, сами понимаете, возле трона они вьются, как, простите на скверном сравнении, мухи вокруг известных куч, — но такой продувной бестии до него еще не видывали, это вам всякий скажет. Уж не знаю как, но он быстренько втерся в доверие к королю, начисто вытеснил старого фаворита, графа Сомерсета, — и пошел в гору, и пошел, будто ему ведьмы ворожили, а то и сам Сатана! Глядь — а он уж виконт! Оглянуться не успели — а он еще и маркиз! Проснулись утром — а он уже герцог Бекингэм, извольте любоваться! Верно вам говорю, душу не продавши нечистой силе, этак высоко не вскарабкаешься… Хвать — и он уж главный конюший двора, или, по новомодному титулуя, главный шталмейстер… Как будто чем плох старый чин — «конюший», деды-прадеды не глупее нас были, по старинке господ сановников именуя… Шталмейстер! Этак и меня, чего доброго, обзовут как-нибудь по-иностранному, как будто у меня от этого окорока сочнее станут и служанки проворнее! Глядь-поглядь — а этот новоиспеченный Бекингэм уже главный лорд Адмиралтейства, то бишь, говоря по-вашему, военно-морской министр! Ах ты, сопляк недоделанный! Ведь, чтобы дать ему место, выгнали в отставку доблестного господина главнокомандующего английским флотом, разгромившего испанскую Великую Армаду! А знаете, чем он себя на этом посту прославил, наш Вилльерс? Да исключительно одной-единственной подлой гнусностью! Когда его карету обступили матросы и стали просить задержанного жалованья, он велел похватать зачинщиков и тут же на воротах вздернуть…

В ярости он даже пристукнул кулачищем по столу, отчего жалобно затрещала толстая дубовая доска, а бутылка и стакан перед д'Артаньяном подпрыгнули и зазвенели. Трактирщик был

Владелец заведения под вывеской «Кабанья голова», где остановился д'Артаньян, всеми вышеперечисленными качествами обладал в самой превосходной степени. Едва увидев его впервые, становилось ясно, что в комнатах у него порядок, воришки и карточные мошенники обходят трактир десятой дорогой — а что до гостей, то мало кто решится улизнуть, не заплатив…

Так что д'Артаньян отнюдь не скучал в ожидании заказанного жаркого — хозяин бойко болтал по-французски и еще на парочке языков, так что гасконец уже узнал немало интересного об английских делах и высоких персонах. То ли хозяин «Кабаньей головы» был человеком отчаянной бесшабашности из тех, кто не следит за языком, то ли подобная вольность разговоров здесь была в обычае повсеместно — поначалу гасконец поеживался, слушая хозяина, ежеминутно ожидая, что нагрянет полиция и утащит в тюрьму хозяина за откровенное оскорбление земного величества, а его слушателей за невольное соучастие. Но время шло, а сбиры так и не появились — пожалуй, здесь и в самом деле можно было толковать вслух об иных вещах не в пример свободнее, нежели на континенте…

— Бекингэм лебезил перед покойным королем, как самый подлый льстец! — гремел хозяин. — Себя он униженно именовал псом и рабом его величества, а короля — Его Мудрейшеством. Мудрейшество, ха! Наш покойничек, шотландец чертов, был дурак-дураком, и ума у него хватало исключительно на одно: выжимать денежки из подданных. Яков, чтоб его на том свете запрягли смолу возить чертям заместо клячи, торговал титулами и должностями, словно трактирщик — колбасой и вином. Мало того, он даже изобрел новый титул — баронета. Не было прежде никаких таких баронетов, а теперь — извольте любоваться! За тысячу фунтов золотом любой прохвост мог стать этим самым баронетом… Представляете, сколько их наплодилось? Кинь камень в бродячую собаку, а попадешь в баронета, право слово! Ну, а в Бекингэме он нашел себе достойного сообщника. Все королевство было в распоряжении фаворита, и его матушка, словно лавочница, продавала звания и государственные посты… Вам, сэр, не доводилось видеть Бекингэма? Жаль, вы много потеряли! Сверкает алмазами и прочими драгоценными самоцветами, что ходячая витрина ювелира, от ушей до каблуков…

Д'Артаньян до последнего момента отчего-то полагал, что непримиримые враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь — чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги.

Однако он категорически не угадал. Капулетти, коему, по убеждению гасконца, следовало, наконец, продырявить врага насквозь, произнес вместо призыва к бою нечто совсем противоположное:

А Монтекки, словно собравшись перещеголять его в христианском милосердии, отвечал столь же благожелательно: