Полигон – это звучит солидно. Однако этот полигон был просто большим полем, заросшим высокой травой, расцветающей только раз в три здешних года. Говорили, что цветы очень красивые, но Меншиков прилетел, когда они уже увяли и осыпались.

Вертолет он оставил на пригорке рядом с «Орланом» Роксборо и неторопливо спустился в долину, распугивая отчаянно стрекочущих цикад. Как всегда здесь в это время года, дни стояли безветренные, по небу протянулось одинокое белое облако, похожее на застывший посреди нетронутого голубого холста мазок белой краски.

Статуи стояли угрюмой шеренгой – огромные, нарочито грубо вытесанные, руки и ноги едва обозначены, но злобные лица обработаны крайне тщательно. Когда-то ледник приволок сюда с севера множество валунов, потом отступил к полюсу, а валуны остались и несколько тысячелетий бессмысленно торчали посреди равнины, пока ими не занялся от нечего делать один из сотрудников Базы-16. Поговаривали, что скульптора из него в свое время не получилось и он стал отводить душу на инопланетных камнях, вдали от ценителей прекрасного. Несостоявшегося ваятеля давно не было здесь, и никому не нужные статуи облюбовали под мишени сотрудники «Динго». Они заявили Роксборо, что на этих уродах как-то интереснее испытывать оружие, нежели на стандартных броневых плитах, и Роксборо, неподражаемо пожав плечами, сказал: «А почему бы и нет?» С тех пор истуканов поубавилось, но оставалось еще достаточно – скульптор был чертовски работоспособен.

Большой зеленый ящик еще не открывали – ждали Меншикова. Он подошел и поздоровался. Ему нестройно ответили. Здесь были Роксборо, Оля Полозова, отвечавшая за хитрую электронику, и веселый человек Брагин по прозвищу Арбалет, истовый оружейник, прославившийся тем, что однажды на пари изготовил уместившийся в маковом зернышке пулемет – действующий, способный разнести в клочья крупную дичь масштаба инфузории.

– Так?! – сказал Меншиков, стоя над ящиком и выжидательно покачиваясь с пятки на носок.

На галерее, где он стоял, царила полутьма, как и внизу. Там, внизу, в центре зала, над черным решетчатым диском инфера сплетались в диковинные узоры, превращались в фантастические цветы зыбкие дымы цветомузыки. «Сотворение мира» – узнал Меншиков пьесу. Дымы сплелись в нарочито грубый, словно обкусанный шар удивительно чистого алого цвета, потом изнутри полыхнула белая вспышка, желтые лохматые протуберанцы слепо и властно подавляли алый, впитывали его, растворяли в себе, зеленые змеистые молнии струились от полюсов к экватору. В ярком огне рождалась планета – миллионы лет до первых живых капелек, миллионы лет до кислорода в атмосфере, миллиарды лет до человека. До Меншикова и замаскированного бластера в кармане его комбинезона с эмблемой инженера-ремонтника. До звездолетов, которые бесследно исчезают там, у Большой Золотой Черепахи.

– Павел? – раздался за его спиной женский голос. Меншиков обернулся. Темные волосы сливались с полутьмой, но розовое платье из модного нынче илиала слабо мерцало, позволяя разглядеть ее лицо и узнать его. Впрочем, он узнал ее сразу, по голосу. И настороженно спросил:

– Анита?

Она никогда, ни за что на свете не подошла бы просто так, поздороваться и поболтать. Она его ненавидела. Для нее Павел Меншиков перестал существовать три года назад, когда уговорил наконец Алена Ле Медека перейти в отдел «Динго». Анита любила Алена и терпеть не могла отдела «Динго».

– Ты мне хочешь что-то сказать? – тихо спросил Меншиков.