Все начинается в полнолуние и длится три дня. Почему так – загадка. Есть многое на свете, друг Горацио… словом, так природа захотела, почему – не наше дело.

Климент Ефремович Ворошилов, первый красный офицер, готовит все тщательно, по-бабьи обстоятельно – самовар, горячительные, сытная закуска. Он ходит кругами вокруг красиво и богато убранного стола, что-то трогает, что-то подвигает, садится и вздыхает грустно, глядя на экран телевизора, где беззвучно журит кого-то обаятельно-настороженный Михаил Сергеевич. «Ты болтай меньше, Чека создавай, Чека…» – хмурится первый красный офицер.

Но тут приходит Семен Михайлович Буденный, символ и легенда, вешает фуражку и шинель с полковничьими погонами, ерошит кончиком пальца жиденькие усы, шумно восторгается столом. К. Е. по-бабьи жеманится, и маршалы пропускают по первой.

Последним появляется маршал Жуков, мирно настроенный, пока не принял, как следует. Стакана после пятого, когда беседа перекинется на Афган и Персидский залив, Жуков начнет орать на обоих легендарных, поминая им бездарность, проявленную во время вероломного нападения немцев. Легендарные, конечно, обижаются и сиплым дуэтом орут, что в гражданку они как-никак вершили большие дела, а Жуков был Ванькой-взводным, так что лучше бы ему помолчать, и вообще, они проливали кровь и за этаких вот Жуковых в том числе… Вскоре они остывают, и разговор плавно съезжает на мирные воспоминания о гражданской. «И комиссары в пыльных пейсах склонятся молча надо мной…» – ржет К. Е., за что получает легонькую выволочку от С. М. – так, порядка ради. Долго, смачно, со вкусом матерят Троцкого, потом – нынешнюю молодежь.

И все это время в темном углу сухопарым изваянием сидит старшина Тулигенов, тихо-тихо, как мышь под метлой. Словно бы его здесь и нет. Только изредка бесшумно протянет руку за стаканом, пригубит самую чуточку коньяка, чтобы рот промочить, – и вновь замрет, как степная каменная баба.