Здесь их никто не ждал, и это было прекрасно. Поскольку означало, что у них есть все шансы. Когда их ждали, когда о них знали заранее, это означало провал, крах, собственный непростительный промах, а иногда и предательство, утечку информации из кабинетов, чьи хозяева за подобное, будучи выявлены, расплачиваются исключительно высшей мерой, и никак иначе.

Когда их не ждали, это означало, что добрая половина дела сделана. Оставалось, как это у них заведено, обрушиться незваными и непрошеными, совершенно нежеланными — причем, что интересно, как бы и не существующими вовсе. Как принято испокон веков в подобных предосудительных забавах, от них в случае чего просто обязаны были категорически отречься и родная страна, и родная армия, и обижаться тут нечего — такая работа. Нет тебя, и все тут. Ты сейчас не человек, а оптический обман чувств…

Оставалось обрушиться, как снег на голову — хотя эта избитая метафора, пожалуй что, неуместна при данных конкретных обстоятельствах, на севере Южной Америки, совсем неподалеку от экватора, где снегопада не бывало со времен последнего ледникового периода. Скорее уж — как гром с ясного неба.

От скуки и полнейшего безделья капитан второго ранга Кирилл Мазур, живая иллюстрация к теории относительности — он был, и в тоже время его как бы и не существовало на свете — еще долго перебирал в голове наиболее подходящие метафоры. Все это время он не отнимал от глаз небольшого, но мощного бинокля с великолепной оптикой, специально придуманной для тех, кто стремится подглядывать, сколько душе угодно, оставаясь при этом незамеченным. Никаких бликов на линзах, никаких солнечных зайчиков. Причем западноевропейская фирма-изготовитель, ручаться можно, свято верила, что ее товар используют исключительно мирные охотники-орнитологи и прочие там Паганели.

Ну, таковы уж условия игры. Ничего отечественного, вплоть до распоследних мелочей. Хотя страна, посреди которой они сейчас пребывали, давно и надежно

подмята

америкосами, это все же суверенная держава, член ООН, с коей Советский Союз поддерживает нормальные дипломатические отношения, понемногу налаживает торговлю, присылает на гастроли балетные труппы и обменивается профсоюзными делегациями. А потому здесь никак не полагается нелегально пребывать советским боевым пловцам, «морским дьяволам». Ежели что — скандал разгорится по полной…

По всем писаным и неписаным правилам после столь успешного завершения операции им полагалось столь же бесшумно и целеустремленно отступать прежним маршрутом. При другом раскладе они так бы и поступили. Но сейчас приказ требовал совершенно другого…

А потому Страшила извлек ножницы по металлу и принялся проделывать в «спирали Бруно» широкий проход, вполне достаточный, чтобы пролезть человеку. Закончив дело, не убрал кусачки в непромокаемую сумку, а бросил их тут же, в траву, с полнейшим пренебрежением к казенному имуществу. Рядом рассыпал из мятой пачки местные пакостные сигареты и кинул пачку неподалеку — теперь все выглядело так, словно она выпала из кармана по недосмотру. К разбросанным сломанным сигаретам прибавились обрывок газеты в пятнах ружейного масла, обгоревшие спички и несколько окурков.

После чего Морской Змей достал черную коробочку, выдвинул невысокую трехколенную антенну и, бросив быстрый взгляд на свое немногочисленное воинство, резко придавил большим пальцем кнопку, заранее втянув голову в плечи движением человека, попавшего под резкий порыв проливного дождя.

Довольно далеко от них, в глубине базы, оглушительно грохнуло, и всем шестерым показалось на миг, что они ослепли — вмиг погасли прожектора и лампы, фонари и огоньки вдоль взлетных полос, все до единого, словно нежданно наступил конец света, упала непроницаемая мгла.

И тут же посреди мрака с ревом и грохотом взлетел фонтан желто-багрового пламени, а секундой спустя громыхнуло так, словно небо, согласно представлениям древних, было натуральнейшей твердью, и эта твердь вдруг обрушилась на грешную землю, дробясь и рассыпаясь, исполинскими обломками сотрясая все вокруг.

Через четыре с лишним часа, счастливо разминувшись с несколькими змеюками подколодными, так и не встретив ни ягуаров, ни людей (что в подобной чащобе порой опаснее любого хищника), Мазур вышел именно туда, куда стремился, в точку, знакомую ему до сих пор исключительно по карте. Поднялся на вершину обширного, пологого холма, частью поросшего густым кустарником, частью зиявшего проплешинами сухой красноватой земли.

Как и предупреждали, идеальный наблюдательный пункт. Вид открывается на несколько километров вокруг.

Справа виднелась Панамерикана — длиннейшее шоссе, прорезавшее с севера на юг обе Америки — и там наблюдалось довольно оживленное движение. Ради въедливой пунктуальности Мазур достал из рюкзака обшарпанную, поцарапанную подзорную трубу самого что ни на есть непрезентабельного облика, с клеймом никому не известной фирмы (между нами, посвященными, не существовавшей отроду в славном городе Берне). Зато увеличение она давала восьмидесятикратное, и, что немаловажно, не могла служить уликой (мол, куплена с рук в лавочке старьевщика то ли в Сингапуре, то ли в Кейптауне)…

Вмиг раздвинув ее на всю длину, Мазур застыл в позе этакого первопроходца-конкистадора давным-давно прошедших времен.

По шоссе деловито пролетали разнообразнейшие самоходы всех цветов, размеров, марок и возраста — легковушки суперсовременные, сверкающие новеньким лаком, легковушки времен чуть ли не второй мировой, старенькие автобусы, громадные грузовики-траки, невесть откуда взявшаяся и неведомо куда спешившая пожарная машина… Довольно скоро он отметил, что среди всего этого разнообразия не попадается ни военных, ни полицейских машин, вообще в окрестностях, насколько можно судить по тому, что он видел с верхотуры, не наблюдается ни малейших признаков

чрезвычайщины

, как то: мобильных патрулей, постов на обочине, проверки документов, застав, блокпостов… Ничего подобного. Сие ценное наблюдение не на шутку прибавляло оптимизма.

Пробуждение было мирным и абсолютно спокойным. Никто не стоял над постелью, не тыкал автоматом в рожу, не требовал расколоться немедленно и всех выдать — в общем, день начинается неплохо…

Умывшись над рукомойником и посетив «прочие усовершенствования» в конце коридора, Мазур заботливо одернул

начиненную

куртку, являвшую собою самый настоящий клад, и браво направился к стойке. Старичка там на сей раз не было. Повесив ключ на соответствующий гвоздик, Мазур вышел на улицу, под безмятежно голубое небо. Погода стояла приятная, до полуденной жары еще далеко.

Огляделся с видом своего человека, уже прижившегося здесь. Местная ресторация — тот самый навес над двумя длинными лавками — уже приступила к работе. В торце ее дымила железная печка, на которой шкворчало не менее полудюжины сковородок и парочка кастрюль, распространявших не самые аппетитные на свете, но все же приятные запахи, позволявшие надеяться, что обойдется без экзотики в виде каких-нибудь маринованных ящериц или тушеного с черемшой каймана. Рядом возвышался старомодный белый холодильник с огромной никелированной ручкой — электрический провод от него тянулся куда-то на задворки отеля.

Мазур лениво побрел в ту сторону. Уже издали он заметил, что ресторанные посетители четко разделились на две группы, занявшие места в двух противоположных концах заведения. На одном — судя по всему, местные, уткнувшиеся в свои тарелки с отрешенным видом. На другом — четверо коротко стриженых парней, выставивших перед собой целую батарею пивных бутылочек.

«Э-ге-ге, — сказал себе Мазур, приглядевшись к ним. — Упитанные, кровь с молоком,

бошки

у всех на единый манер оболваненные, цивильная одежонка немудрящая… Да тут и гадать нечего. Вы, соколики мои, ручаться можно, с той самой базы будете, доподлинная US ARMY. Крепенько же вам повезло, что вчера ночью никто из вас в карауле не стоял…»

Помахав вслед грузовику, в облаке рыжеватой пыли унесшемуся прочь, Мазур поддернул рюкзак на плече и направился к бетонному зданию железнодорожного вокзала.

Пассажирский поезд отходил отсюда в восточном направлении один раз в сутки, уж это-то ему было прекрасно известно — и времени оставалось еще предостаточно, часа три, и покупка билета не разорила бы его напрочь. В общем, погуляем еще…

Вокруг наблюдалось полнейшее безлюдье. Ни единой живой души. Мазур поднялся по четырем бетонным ступенькам, оказался в обширном полутемном зале, где не горела ни одна лампочка, а два окошечка в торцевой стене наглухо закрыты изнутри. И здесь — никого.

Не собираясь сдаваться так просто, Мазур решительными шагами, гулким эхом отдававшимися под потолком напоминавшего ангар зала, направился к кассе и постучал в темную гладкую доску, закрывавшую правое окошечко — деликатно, культурно, согнутым указательным пальцем.

Никакой реакции. И столь же интеллигентный стук в левое окошечко толку не принес. Он постучал громче. Потом, наплевав на хорошие манеры — откуда они у лесного бродяги, изрядно оскотинившегося в джунглях, господа? — загрохотал кулаком совершенно по-советски, с теми же печальными результатами.

Он шагал целеустремленной небрежной походочкой, подсмотренной у здешних беззаботных щеголей, развернув плечи, высоко держа голову — как самый обычный гражданин, не имеющий ни малейших поводов прятаться по углам, опасливо озираться и опускать глаза. Прохожих на улице было много, в том числе и девушек, таких, что охватывало мимолетное сожаление: ни с одной из этих красоток не только не удастся познакомиться поближе, их вообще никогда больше не увидеть. Самые обыкновенные дома, тем не менее, были все до одного чуточку

иными

, случайной экзотикой, меж ними запросто росли, как березы или вовсе уж прозаическая лебеда, неизвестные деревья и кустарники, чьих названий Мазур не знал. Но все равно, он вновь чувствовал себя своим человеком в Латинской Америке — психологический тренинг, гораздо полезнее ощущать себя обычным прохожим, чем загнанным беглецом. Даже то, что впереди, если разобраться, лежала полнейшая неизвестность, не должно беспокоить, потому что у всякой медали есть две стороны, неизвестность означает еще и новые надежды…

Хотя он не расслаблялся, конечно, был начеку. Проезжая часть слева, а потому сумку он нес на правом плече, прижимая ее локтем. Знал уже, что у местного жулья есть вредная привычка охотиться на прохожих с мотоциклов — проносятся в миллиметре от тротуара, пассажир молниеносно сдергивает сумку с плеча раззявы, и догоняй их потом на своих двоих… Бесценная для Мазура и тех, кто его сюда послал, куртка при таком раскладе либо упокоится в мусорном баке, либо будет продана за гроши какому-нибудь обслуживающему бедняков старьевщику. А дома потом жизни не станет. Хуже любого провала: позора не оберешься на всю оставшуюся жизнь, ну как же, тот самый Кирюша Мазур, у которого южноамериканские дешевые жиганы средь бела дня сперли драгоценные микросхемы, понятия не имея, что встали однажды поперек дороги спецслужбам великого и могучего Советского Союза… Право слово, лучше уж погибнуть идиотской смертью храбрых в бою с батальоном здешней национальной гвардии, в тщетных попытках поразить швейцарским перочинным ножом бронетранспортер…

Увы, для мало-мальски приличного боя у него не имелось при себе ничего подходящего, кроме помянутого ножа. Кольт пришлось выкинуть в мусорный ящик за квартал от дома: чересчур уж жутким пижонством было бы странствовать, держа в кармане пушку, из которой убиты до смерти аж три сотрудника местной

Он настолько уже проникся здешними реалиями, что не спешил переходить улицу на зеленый свет — остановился у кромки тротуара и предусмотрительно огляделся. Предосторожность вполне разумная: на красный свет, отчаянно рявкнув клаксоном, бесшабашно промчался огромный американский автомобиль с местным джигитом за рулем. Вот теперь можно было и переходить, поскольку других машин в пределах видимости не имеется. Правила движения здесь считаются абстрактной, теоретической выдумкой, далекой от реальной жизни — по крайней мере, там, где не маячит постовой полицейский…

Мазур остановился вдруг — форменным образом сделал стойку, как хороший охотничий пес.

Часа через полтора его подозрения превратились в суровую реальность. К этому времени они уже давным-давно покинули городок и проделали большую часть пути до Вальенильи. Километров за двадцать до цели Бобби вновь выплыл из похмельного забытья и преисполнился энергии. Он вновь принялся лапать любимую женушку вовсе уж беззастенчиво, нимало не смущаясь присутствием постороннего свидетеля, требовал немедленной любви прямо в машине, причем громогласно объяснял самыми незатейливыми словами, чего конкретно ему хочется, и какая Бриджит на это мастерица. Временами он узнавал в Мазуре австралийца, а временами путал с каким-то Роджером — но ни того, ни другого категорически не стеснялся, восхваляя прелести супруги и пару раз предложив присоединиться третьим ради полноты ощущений и познавательного расширения опыта. На сей раз, расшалившийся строительный магнат ни за что не отвлекался на подсунутую заветную бутылочку — должно быть, ему и в самом деле хотелось шумного общения после долгого и здорового алкогольного сна.

Одним словом, назвать поездку скучной язык не поворачивался. Вовсе даже наоборот. Бобби было ужасно весело, а остальным тягостно. Бриджит старательно, с большим опытом отбивалась локтями, порой вовсе уж непочтительно заезжая супругу по физиономии (что его ничуть не расхолаживало), Мазур же старался поделикатнее отстранять шалуна, когда верхние конечности того оказывались в опасной близости от руля и рычага передач.

В конце концов, наладилось состояние некоего пата. Бриджит, стиснув зубы, вела машину со всей возможной осторожностью, игривый муженек, повиснув на спинке ее кресла, по-хозяйски оглаживал округлости и плавные изгибы, громко сообщая в ухо супруге всякую похабщину, а Мазур за всем этим бдительно наблюдал, чтобы вмешаться в случае какого-нибудь чересчур уж лихого выбрыка, способного привести к аварии. Понемногу он укрепился во мнении, что абсолютно правы были все же отечественные замполиты, и капиталистов следует в самом деле незамедлительно ликвидировать, как класс, начиная непременно с мистера Роберта Ройса…

Когда они въехали в Вальенилью — довольно большой и красивый городок — стало чуточку полегче. Бобби переключился на окружающее: высунувшись в окно, жизнерадостно орал Кинг-Конгом, окликал девушек на тротуарах, предлагая им хорошие деньги за всякие пошлости, орал, что снесет тут все к чертовой матери, застроит современными домами, которые и продаст подороже. Прохожие, народ незлобивый и ценивший случайные развлечения, относились к интересному зрелищу добродушно — дружески махали руками, крича что-то непонятное Мазуру. Бриджит сидела с каменным лицом, Мазур помалкивал, справедливо полагая, что его дело десятое.

Подъехали к довольно современному отелю, где, как оказалось, чете Ройсов через какое-то туристическое агентство номер был заказан заранее. Портье был сама вежливость, взирая на Бобби, твердо влекомого Мазуром, с видом доброго дядюшки. Коридорные, похоже, привыкшие ко всему на свете, проворно взялись за багаж. После недолгих переговоров, подкрепленных содержимым пухлого бумажника Бриджит, Мазуру тоже моментально подыскали номер на пятом, последнем этаже, надо полагать, гораздо скромнее, чем у его работодателей.

Лениво прихлебывая микроскопическими глоточками чернейший и крепчайший кофе, Мазур предавался откровенно крамольным мыслям о том, что учение Карла Маркса, конечно, великое и всесильное, но, тем не менее, вдали от замполитов можно себе признаться, что случаются исключения, которые в него не укладываются. Вот взять хотя бы некоего австралийца Джонни. Следуя классическим формулировкам, его следовало отнести к тому самому угнетенному и эксплуатируемому пролетариату, которому нечего терять, кроме своих цепей. С другой стороны, эксплуатация заключалась в том, что записной пролетарий пока что два дня болтался со своей очаровательной эксплуататоршей по живописным местам, кабакам и музеям, завершая сей круиз в том самом приличном заведении на уже знакомой постели. Последнее эксплуатацией можно было назвать с превеликим трудом, поскольку удовольствие получалось обоюдное…

Вот и теперь, судя по нескольким перехваченным взглядам местных светских львов в белоснежных костюмах, любой из них, хотя к пролетариату, безусловно, не принадлежал, что с первого впечатления ясно, с визгом и за приличные деньги поменялся бы местами с эксплуатируемым…

Ресторанчик, располагавшийся на углу, напротив отеля, именовался «Buscador deperlas», что, как Мазур уже выяснил, означало «ловец жемчуга». И обстановка была соответствующая: стены затянуты рыбачьими сетями, куда ни глянь, якоря, вычурные старинные барометры, штурвалы и картины с кораблями, вместо столов — половинки бочек, вместо стандартных официантов — очаровательные, на подбор девицы в куцых черных юбчонках и тельняшках в обтяжечку, там и сям украшенных

продуманно

расположенными прорехами. Публику в основном составляли те самые бездельники в белоснежных костюмах, при безупречных усах в ниточку и колючим сверканием бриллиантов на пальцах и в галстучных булавках, дни напролет просиживавшие штаны за живописными бочками.

Хозяин, дон Мигель, глыбой возвышавшийся за стойкой, был личностью примечательной: необъятное брюхо, усищи в локоть, ручищи украшены множеством синих татуировок, и все до единого — на морские мотивы. Мазур, успевший с ним сойтись на коротке, очень быстро пришел к выводу, что дон Мигель не играет под морячка, а и в самом деле немало помотался по морям-океанам, прежде чем приобрел сие недешевое заведение. Есть вещи, на которых притворщик непременно проколется — а Мазур за эти два дня узнал достаточно, чтобы считать хозяина не подделкой, а доподлинным оригиналом. Впрочем, дон Мигель за время их ленивых бесед тоже словно бы невзначай не раз подкидывал каверзные вопросики — и, в конце концов, убедившись, что «австралиец» тоже не самозванец, а настоящий моряк, определенно проникся к нему некоторой симпатией, потому что моряки в иных отношениях сродни масонам или другим тайным братствам.

Разумеется, у этого благолепного заведения, голову можно прозакладывать, имелось

Мазур уважал профессионализм во всем, понятно, кроме самых предосудительных его проявлений вроде каннибализма, педофилии или торговли наркотиками. Поэтому он с искренним уважением наблюдал, как Донни, с невероятной ловкостью маневрируя исполинской машиной на крохотном асфальтированном пятачке, загоняет грузовик в узенькое, под габариты машины, пространство, обозначенное двумя желтыми полосами (краска кое-где изрядно стерлась).

Впрочем, машиной это чудовище назвать язык не поворачивался — даже с отцепленной грузовой платформой тяжелый грузовик, или, как в этом полушарии говорили, трак, выглядел устрашающе, словно бронтозавр среди табунка хамелеонов.

Двигатель умолк, и настала оглушительная тишина. Выдернув ключ и заботливо упрятав его поглубже в карман, Донни проворчал:

— Ну, все, десантируемся…

Мазур распахнул дверцу со своей стороны и спрыгнул с высоты в добрых полтора метра, забросил сумку на плечо, качнул пару раз корпусом, разминая мышцы. Огляделся. Асфальтированная площадка, вся изрисованная желтыми полосами и огороженная символическим заборчиком из тронутой ржавчиной проволочной сетки, была обширной, не менее футбольного поля, но грузовиков тут стояло всего с полдюжины.

— Простите, сеньор, можно вас на минуту? — послышался предупредительный голосок, довольно прилично выговаривавший английские слова.

Мазур поднял глаза и увидел давешнего старикашку, склонившегося над ним с выжидательно подобострастным видом.

Девица сидела как ни в чем не бывало, и Мазур встал, отошел вслед за почтенным метрдотелем на несколько шагов.

— Прежде всего, позвольте вас поблагодарить, сеньор… — начал старикан, когда они оказались в тихом уголке зала, возле той самой темно-алой пыльной портьеры, из-за которой с регулярностью часового механизма появлялись дежурные шлюхи.

— Пустяки, — махнул рукой Мазур, кося одним глазом на свою сумку.