Казалось бы, когда все уже на Земле и во Вселенной открыто и разгадано, ученые института Шальных Физических Теорий заявляют, что параллельно с нашим существует сопряженное пространство, в котором бок о бок с нашей Землей неощутимо присутствуют еще множество Земель со своей историей и географией. В один из таких миров отправляется и надолго там увязает молодой ученый Даниил Батурин. Оказывается, история могла пойти другим путем: Цезарь не переходил Рубикон, а вышивал крестиком, Америку открыли пьяные этруски, а не Колумб, древляне убили князя Игоря и воцарились в Киеве, а полчища Чингисхана так и не вышли из своих степей. Однако люди везде остаются самими собой и во всех непредсказуемых мирах они совершают одни и те же ошибки…
В мире все шло в общем как обычно.
Правительство молодой африканской республики, насчитывавшей три месяца от роду, увлеченно осваивало хитрую науку коррупции, симонии и милитаризма; в метро города Нью-Йорка, бывшего Нового Амстердама, проломили голову не в меру ретивому копу; донья Эстелес из Лимы разбила тарелку, и муж дал ей по уху со всем латинским темпераментом; бухгалтер Семенов из Калуги сел за растрату; Марго Тэтчер стращала аргентинцев всеми мыслимыми карами; нотариус Дюран из Монрепо торговался с проституткой; сержант запаса Богомолов из Орла пожелал с пьяных глаз отправиться волонтером в Ирак, но вместо Ирака угодил в трезвяк, где его интернационализм не встретил поддержки и понимания; два диктатора, два Иосифа, ненавидевшие друг друга, мирно лежали в земле, и о них начали крепко забывать; у мыса Горн булькнул и затонул потрепанный сухогруз под либерийским флагом, принадлежавший явно не либерийцам; станция «Салют» летала в автоматическом режиме, дожидаясь космонавта из братской Эфиопии, которого тем временем никак не могли обучить двум-трем несложным манипуляциям хотя бы с космическим унитазом; из римского музея сперли картину, стоившую черт-те сколько; в Бангладеш голодали; в Банании определенно наметился некоторый прогресс – за два месяца сменилось всего семь диктаторов и три хунты; в Сибири меланхолично строили БАМ; на Кубе ораторствовал, потрясая бородой, Фидель, который не любил Бэби-Дака, – а на Земле была куча атомных бомб, все их боялись, но продолжали делать, потому что не могли уже остановиться. И так далее.
А Земля была шаром и неслась в пространстве со страшной скоростью, которой никто не чувствовал, потому что притерпелись, и на ней жили люди. Кто их знает, может, они жили – пока? Ах, Рули, Руди Дучке, но парижские баррикады шестьдесят восьмого – в прошлом, и кричать: «Мао, Мао, Че-Че-Че!» – тоже, и к голым на улице Европа привыкла до того, что это ей осточертело, и все-таки баррикада на рюи де Шапез продержалась двое суток, так что ее успел сфотографировать корреспондент ТАСС… А Робер Мерль написал роман, где рассказал, как после ядерной войны уцелели несколько французов, и сначала у них была одна женщина на всех, а потом женщин стало много, и онанизмом заниматься никому не пришлось. И хотя по раскладу выходило, что бомбу на ля белль Франс мог уронить и союз нерушимый республик свободных, в СССР перевели Мерля – в конце концов, бомбу на ля белль Франс мог уронить и Пакистан, в конце концов, в мерлевской войне погибли все страны, и спросить было не у кого, да и все равно соврали бы…
И Тедци Кеннеди навсегда выбыл из борьбы за президентское кресло; в мире было больше прекрасного, чем скучного, но сумасшедшие продолжали плескать в шедевры живописи серной кислотой; Джеральд Даррелл уделял зверям больше внимания, чем людям; где-то что-то горело, где-то кого-то награждали, а где-то кого-то и били; и девочки становились женщинами, а вот полковники, бывало, становились генералами, а бывало, и покойниками… В мире все шло, в общем, как обычно.
* * *
…Когда его отправляли, одним из провожавших был доцент Калатозов, великий знаток исторических афоризмов всех времен и народов. Бородатый такой мужик, пижонистый чуточку. Он прокопался в необъятной памяти и извлек слова, которые четыреста с чем-то лет назад Ульрих фон Гуттен сказал Мартину Лютеру, отправлявшемуся в Вормс на грозный суд короля Карла, где с Лютера вполне могли содрать рясу вместе со шкурой. И Калатозов напомнил Даниилу эти слова вслух:
