Это был самый обычный венский фиакр, запряженный парой каурых лошадок, он ничем не отличался от сотен своих собратьев, день и ночь трудолюбиво перемещавшихся по улицам одной из самых блестящих столиц мира. Он не проделывал никаких рискованных маневров из тех, на которые так охочи русские извозчики, наоборот, даже среди себе подобных казался воплощением флегматичности. Катил себе, не торопясь, по обсаженной каштанами аллее (кроны кое-где уже тронуло первыми робкими мазками осеннее золото).

Молодой человек в сером костюме, судя по всему, ничего не имел против этой покойной рысцы, поскольку кучера ни разу не поторопил. Он сидел в напряженной позе, поставив меж коленей трость с массивной серебряной рукояткой и, судя по его нахмуренным бровям, был погружен в размышления. Внимательный наблюдатель и знаток человеческой природы безошибочно сделал бы вывод, что обуревавшие молодого человека мысли никак нельзя отнести к разряду веселых и легкомысленных, — но наблюдателя такового в фиакре, разумеется, не имелось, и молодой человек в сером мог не заботиться о придании себе внешней невозмутимости, оставался озабоченным и серьезным.

Он уже достаточно хорошо изучил Вену и знал, что они едут в пригород, где обитают люди отнюдь не бедные. Впрочем, это было бы ясно и несведущему: изящные каменные беседки по обе стороны аллеи, утопающие в зелени особняки… Следовало признать, что профессор Клейнберг, безусловно, не принадлежит к тем нищим гениям, что ютятся где-нибудь в мансарде или сыром подвале, с яростной надеждой ожидая благосклонного взгляда Фортуны. Несомненно, Фортуна известнейшего электротехника давно и щедро изволила одарить благосклонностью.

Фиакр миновал ресторан «Верре». У молодого человека было достаточно времени, чтобы рассмотреть заведение во всех деталях: возле бело-желтого здания стоят в ожидании хозяев лакированные экипажи, на открытой террасе вокруг каждого покрытого белоснежной скатертью столика суетятся по два, а то и по три официанта. Чуть поодаль, под раскидистыми липами, устроилась публика попроще, налегающая на сосиски и пиво, — а также имеющая возможность совершенно бесплатно наслаждаться долетающей из ресторана музыкой. Все чинно, можно бы даже сказать, благолепно — ну, разумеется, немцы…

Когда фиакр делал поворот с главной аллеи, молодой человек вдруг встрепенулся и бросил внимательный взгляд назад. Кое-какие мысли у него появились, но их следовало проверить…

— Следовательно, вы сами его не нашли? — деловито поинтересовался профессор. — Ведь наверняка пытались?

— Ну разумеется, — сказал молодой человек. — Квартиру в Асперне, которую он снимал последние полтора года, Штепанек покинул. Куда он переехал, хозяин не знает — он не оставил адреса… Быть может, вы знаете, где он может оказаться?

Разглядывая его бесцеремонно и весело, профессор улыбался как-то очень уж хитро, это чувствовалось…

— Знали б вы, юноша, как вы все меня забавляете…

— Простите?

Как сплошь и рядом случается в нашей жизни, все произошло неожиданно. В тот самый момент, когда Бестужев вплотную озаботился приобретением билета до Шантарска и прочими хлопотами, неизбежно связанными с отъездом, в его гостиничном номере появился штабс-капитан со значком Николаевской военной академии.

— Господин ротмистр? Имею поручение доставить вас в Генеральный штаб по крайне серьезному вопросу.

Что тут поделаешь? Пришлось снимать партикулярное платье и надевать военный мундир — кадровому офицеру от подобного приглашения отказываться как-то не пристало…

Ехали не в экипаже, в автомобиле. Штабс-капитан изо всех сил старался занимать Бестужева беседой о всевозможных пустяках, не имеющих никакого отношения к службе. Однако Бестужев, не новичок в своем ремесле, очень быстро понял, что молодой штабе сам ни малейшего интереса к разговору не испытывает. Вообще не испытывает ни расположения, ни неприязни: ему просто-напросто приказали, очевидно, быть во время поездки крайне любезным. И, что гораздо более интересно, штабе, судя по бросаемым украдкой любопытным взглядам, совершенно не представляет, зачем везет жандармского ротмистра в Генеральный штаб. Учитывая все это, Бестужев поддерживал светскую беседу, разумеется, — но формально, из чистой вежливости, как и его собеседник.

В Генеральном штабе он оказался впервые. Длиннейшие коридоры, высокие потолки… Во всем прочем — обычнейшее военное учреждение, в котором без лишней спешки идет налаженная работа: деловитые офицеры, стук пишущих машинок, сразу опознаваемые командированные. Разве что, учитывая специфику учреждения, на каждом шагу видишь то соответствующие аксельбанты, то значки Николаевской академии.

Фиакр, запряженный парой лошадок мышастой масти, так и следовал за экипажем Бестужева, неотступно преследовал в предместьях Вены, не отстал, когда они оказались почти в самом центре столицы, разве что дистанцию несколько сократил, — движение стало не в пример более оживленным, и сыщики наверняка опасались поднадзорного упустить. Правда, и на пятки не наступали — кучер у них, надо полагать, опытен в таких делах, как «извозчики» Охранного отделения…

Слежка Бестужева волновала не особенно: он заранее отдавал себе отчет, что с этим придется, возможно, столкнуться. Неизбежные издержки ремесла, и не более того… И уж никак не следовало ломать голову, кто бы это мог быть — в подобных случаях по скудости информации все равно не угадаешь…

Он велел Густаву остановиться, сказал, где ждать его через час и неторопливо пошел по Гётештрассе — совершенно беззаботной походочкой, поигрывая тростью с видом праздного гуляки, время от времени бросая взгляд на высокие витрины и уж, безусловно, не обделяя вниманием красивых дам. Как всегда в этот час, «чистой публики» на улице хватало, и Бестужев нисколечко не выделялся из толпы благонамеренных зажиточных венцев.

Разумеется, он не раз находил возможность посмотреть, что происходит у него за спиной — так, чтобы преследователи ничего и не заподозрили. Ну, что же… Те двое, приличные, но ничем не примечательные господа средних лет, двигались следом, соблюдая положенную дистанцию, которую сами себе установили. Поначалу они прижались довольно близко, но минут через десять неспешного фланирования расстояние меж собой и объектом слежки увеличили. Не высокие и не низкие, абсолютно не запоминающиеся, несуетливые, но проворные, одетые под чиновников средней руки или мелких коммерсантов. Примерно через четверть часа прогулки Бестужев составил о них точное представление и уверен был, что не ошибается. Любителями, дилетантами здесь и не пахло. Их вид, поведение, ухватки неопровержимо свидетельствовали, что эти субъекты прошли хорошую школу, которой располагает лишь государство. Так что за ним топотали филеры некоей специальной службы, и никак иначе. Вот только, учитывая сложность ситуации, они могут оказаться пусть и «государственными людьми», но никак не подданными императора австрийского и короля венгерского государя Франца-Иосифа… Окажись это так, жить станет чуточку веселее…

Глянув на часы, Бестужев напрягся. Пора было их стряхивать — очень уж близки назначенное время и назначенное место… Если подумать, он находился в более выгодном положении, нежели преследователи: превосходно изучил все хитрые уловки, с помощью которых избавлялись от слежки господа российские революционеры, далеко не все придумки коих известны в Европах…

Вурстпратер, в противоположность словам профессора, оказался довольно-таки обширным городком, не особо отличавшимся, впрочем, от тех, что Бестужеву доводилось видеть на больших ярмарках в России. Точно так же торчали там и сям всевозможные балаганы и крохотные шапито. Разве что немецкая натура себя показывала: в увеселительном городке было гораздо чище и не валялось столько неведомо откуда взявшегося хлама, как в отечественных. А в остальном — нет особой разницы. Даже пьяницы кое-где попадались неотличимые от российских, такие же расхристанные и плохо сознававшие окружающую реальность, разве что мычали себе под нос на языке Гёте, а не Некрасова.

Зрителей и посетителей практически не имелось — по причине буднего дня, надо полагать, только порой любопытные мальчишки прошмыгивали, опять-таки совершенно как в России. Одни балаганчики и шапито стояли пустые, угрюмые — вероятнее всего, те, кто в них подвизался, обитали в городе и сюда заявлялись только на работу. Возле других стояли фургоны с выпряженными лошадьми, обитые выцветшими афишами; громадные львы с разинутыми пастями (которым просто неоткуда взяться в бедном странствующем цирке, таким красивым и сытым), преувеличенно могучие богатыри в полосатых трико, вздымавшие поражающее воображение гири, ослепительно прекрасные наездницы в сказочной красоты платьях, стоявшие на одной ножке на спинах лошадей, от каких не отказался бы и аравийский султан. И тому подобные красивости, мало общего имевшие со скучноватой и бедноватой реальностью…

В фургонах потихоньку теплилась будничная жизнь — на веревках меж ними сохло белье (в том числе залатанные акробатические трико и поблекшие клоунские наряды), кое-где слышалось шкворчание чего-то жарившегося на сковородках (судя по запахам, речь шла отнюдь не о дорогих яствах), доносились обрывки ленивых разговоров, трезвых и пьяных, даже детский плач, а в одном месте Бестужев оказался невольным свидетелем супружеской ссоры, происходившей в фургоне, увешанном афишами шпагоглотателя-огнепожирателя. Он ни словечка не понял из высокопробного венского диалекта, но, судя по интонациям и накалу страстей, там бушевала классическая семейная сцена, даже со швыряньем на пол железной посуды…

Побродив немного в надежде на счастливый случай, он все же остановил неопрятного малого, тащившего охапку сена. Выслушав его и нетерпеливо переминаясь, малый что-то буркнул на совершенно непонятном языке, быть может, даже и не немецком. Видя, что Бестужев его не понимает, он преспокойно швырнул сено наземь и, повторяя «Кольбах, Кольбах», показал рукой прямо и налево так многозначительно, что это слов уже и не требовало. Вежливо ему поклонившись, Бестужев двинулся в указанном направлении.

Заведение Кольбаха (или, точнее, «Неповторимый паноптикум Кольберга», как гласила кричащая оранжево-зеленая вывеска, чуть ли не в человеческий рост, укрепленная на вбитых в землю колышках) оказалось не брезентовым шапито, а кубическим балаганом, на скорую руку сколоченным из досок. Доски были потемневшие, старые, трухлявые, — а потому, должно быть, и обошлись дешево. Рядом стояло с полдюжины фургонов, выстроенных буквой «П». Львов и шпагоглотателей на афишах не имелось, зато там красовалась бородатая женщина (в платье с громадным вырезом, сразу дававшим понять, что господам зрителям предлагают именно женщину, а не жирного мужчину), клоун в трико из сине-желто-красных ромбов, а также усатый господин в расшитой золотыми бранденбурами зеленой венгерке и алых рейтузах, метавший сверкающие ножи в прикованную цепями к доске очаровательную блондинку (ее платью иная принцесса позавидовала бы). Сверху полукругом располагались громадные, пронзительно-красные буквы: «ГОСПОДИН ДЕ МОНБАЗОН, ЖИВАЯ МОЛНИЯ!!!». Вид у блондинки был перепуганный донельзя, у наряженного под гусара усача — самодовольный и гордый.

В жизни случается всякое. Бывает, направляясь к хорошо знакомому в прежние времена человеку, можно обнаружить с превеликим удивлением, что имя и биография те же самые, а вот человек совершенно другой, незнакомый — обычные люди с такими сюрпризами не сталкивались, а вот Бестужев, обитавший в другом мире, с подобным уже встречался…

Однако на сей раз ничего подобного не случилось. Едва распахнулась дверь «Пресс-бюро Вадецкого» (располагавшаяся и в самом деле так близко от входа в кабачок, что перепутать было немудрено, особенно подвыпившим) и на пороге встал хозяин, Бестужев убедился, что это тот самый репортер из Лёвенбурга. Разве что несколько более респектабельный, чем в прежние времена: и костюм шит неплохим портным, и брильянт на пальце хоть и невелик, но настоящий, и солидная часовая цепочка уже не похожа на то убожество «самоварного золота», что Вадецкий носил в Лёвенбурге. Положительно, старый знакомый процветал.

Поначалу на лице Вадецкого были лишь недоброжелательность и злость, но оно тут же смягчилось.

— Вы меня не помните, Карльхен? — с обаятельной улыбкой спросил Бестужев. — Лёвенбург, «У принцессы Елизаветы»…

Он надеялся на цепкую память репортера, и интуиция не подвела: Вадецкий на миг нахмурился, припоминая, потом форменным образом просиял:

— Вы уверены, что мне не следует подумать о фраке? — спросил Бестужев предусмотрительно.

— Ну что вы, наоборот, — меланхолично ответил Вадецкий. — Там не бывает никаких чопорных приемов, вообще нет ничего похожего на прием. Гости собираются к вечеру, разбиваются на группы и развлекаются всяк по-своему. Вам скорее уж следует подумать о какой-то экзотической личине для себя…

— Простите?

— Графиня — крайне экстравагантная особа, эксцентричности у нее больше, чем у англичан, слывущих мастерами этого дела. Скучные субъекты во фраках ее как раз не привлекают, если вы явитесь в таком виде, вас и коротким разговором не удостоят. Что бы такое придумать… Это же не полицейское управление, никто проверять не будет… О! — Репортер поднял палец. — Вы бывали в Сибири?

— Проездом и ненадолго, — осторожно ответил Бестужев.

Бестужев шагал по дорожке, вымощенной с исконно немецким тщанием. Особняк уже скрылся за вековыми деревьями парка, солнце поднялось довольно высоко. Сказать по совести, никаких особенных моральных терзаний из-за того, что неожиданно стал случайной игрушкой взбалмошной светской красавицы, он не испытывал по свойственному ему в жизни здоровому цинизму. Во-первых, все пошло на пользу делу, а во-вторых, некоторые, что греха таить, многое бы отдали за то, чтобы оказаться на его месте. И воспоминания у него остались самые приятные: он был провожаем тепло и сердечно, с поцелуями и заверениями, что ничего на этом не кончается, а лишь начинается, он мог теперь явиться к нынешнему хозяину Штепанека, ссылаясь на рекомендацию Илоны, и, наконец, сейчас к воротам должен был подъехать экипаж, специально госпожой графиней отряженный, чтобы увезти его из этого загородного района к местам гораздо более, как выражаются ученые люди, урбанизированным.

Вот только… Каким бы приятным (и полезным для дела) ни оказалось приключение, он предпочел бы, чтобы на месте Илоны была совсем другая особа. Которая в данный момент пребывала от него на расстоянии нескольких тысяч верст.

Но что тут поделать? Таня, Танечка Иванихина для него сейчас словно бы пребывала на Луне. Или ином отдаленном небесном теле, сообщение с коим существует только в фантастических романах. Он покидал Шантарск в такой спешке, что и речи не было уговорить кого-то передать ей хоть краткую прощальную записочку. Писать ей из Петербурга было бы предприятием, заведомо обреченным на провал: папенька-сатрап, никаких сомнений, изничтожил попавшее бы ему в руки письмо в три секунды. А своего петербургского адреса он Тане как-то не удосужился сообщить — никто не мог предполагать такого финала.

Самым разумным было бы выкинуть ее и из сердца, и из памяти, навсегда и бесповоротно. Иванихин насчет свадьбы не шутил — а сама Таня живой человек, не персонаж сентиментального романа, из-под венца не сбежит и безбилетной пассажиркой на тендере транссибирского экспресса в Питер к нему не заявится. И это вовсе не означает, что она плохая, дурная, скверная. Просто-напросто они все обитали в реальном мире, к сентиментальным романам имевшем отношение самое отдаленное. И потому надлежало принимать спокойно…

Он встрепенулся и поднял голову, заслышав демонстративное громкое покашливание. У крылечка флигеля (судя по виду, предназначенному для отдыха не самых почетных гостей) переминался с ноги на ногу Вадецкий с видом одновременно решительным и униженным. Бестужев все понял.

Генерал Аверьянов выглядел совершенно бесстрастным, ни один мускул на лице не дрогнул, пока Бестужев говорил.

— Я вас поздравляю, Алексей Воинович, — усмехнулся он одними губами. — Вас угораздило оказаться посреди хитросплетения интриг венского двора на самом высоком уровне… Впрочем, полагаю, вас эта сомнительная честь не особенно и радует?

— Вовсе не радует, — сказал Бестужев. — Тарловски говорил правду?

— Ну, всей правды от человека его ремесла никогда не услышишь, уж мы-то с вами это прекрасно понимаем. Однако он вам выложил немало. Все это прекрасно согласуется с тем, что мы знаем. Партии эрцгерцога Франца-Фердинанда и его противников не первый год ведут ожесточенную борьбу за ключевые посты в самых разных сферах управления. Этакая бесконечная война, разве что без выстрелов, убитых и раненых. Громкое «дело о русском шпионаже» окажется как нельзя более кстати, чтобы отыграть пару фигур на этой шахматной доске.

— Но ведь ничего подобного нет…

Подходящий момент, которого ожидал Бестужев, в конце концов наступил. Он знал — в том числе и по собственному опыту — что подобные гулянки рано или поздно начинают рассыпаться. Слишком скучно становится заниматься одним лишь винопитием, у сотрапезников возникают самые разнообразные побуждения, каждый хочет продолжать веселье на свой манер. Так случилось и здесь: драгун с парой приятелей засобирались куда-то, впрочем, куда именно и к кому, догадаться было нетрудно по подмигиваньям и ухмылкам других. Лысый Фери с частью оставшихся гостей возжелали предаться еще одной исконно дворянской забаве, картам, — и барон распорядился внести ломберный столик. Наступило время, когда собравшиеся пребывают в некоторой неопределенности, еще не занявшись чем-то вплотную. Кто остался за столом, попивая шампанское, кто в нетерпении переминался вокруг устанавливавших столик лакеев, кто бесцельно расхаживал по зале.

Бестужев понял, что время пришло. Он встал, подошел к оказавшемуся в некотором отдалении от остальных барону и сказал непринужденно:

— Руди, у меня для тебя маленький сюрприз и маленький подарок… Ты не думал, отчего у меня именно бухарская звезда красуется? Я, помимо всего прочего, еще и почетный консул Бухары в Вене, эмир мне доверяет немало серьезных поручений…

Скажу тебе по секрету: он собирается нанести визит в столицу империи, и, как это частенько бывает, я, помимо прочего, имею полномочия наградить полдюжины сановников…

У барона заблестели глаза, он, кажется, начинал понимать — но боялся верить своему счастью. Бестужев без тени улыбки, совершенно серьезно продолжал: