Прозрачная речная вода окрашивается розовым. Медленно расплываются тонкие струйки, как в стакане, если окунуть в него кисточку в акварельной краске.

— Нептун, назад!

В потоке розовый цвет бледнеет и теряется на зеленом фоне склоняющихся с берега буйных трав, охры тополиных корней и ивовых зарослей. Его уже почти не видно.

Это могло бы быть красивым.

Если не знать, что вода в ручье покраснела не потому, что художник помыл в нем палитру. Она покраснела от крови из разбитой головы Жерома Морваля. Не просто разбитой, а раскроенной надвое. Кровь течет из глубокой, с ровными краями раны на макушке, и ее уносит течение Эпта — Жером лежит головой в ручье.

Первым делом инспектор Лоренс Серенак огородил место преступления широкой оранжевой лентой, закрепив ее на ветках ближайших деревьев.

Ему сразу стало ясно, что дело будет трудным. Хорошо, что, получив звонок из Вернона, он сообразил прихватить с собой еще трех сотрудников. Первому, агенту Лувелю, он поручил не пускать к трупу зевак, которых на берег ручья набежало уже немало. Поразительная вещь! Только что полицейская машина ехала через безлюдную, словно вымершую, деревню, и вот, не прошло и нескольких минут, уже собралась целая толпа. Можно подумать, жителям больше делать нечего, как только глазеть на место убийства. В том, что это именно убийство, он не сомневался — не зря проучился три года в Тулузской школе полиции. Серенак еще раз осмотрел рану в сердце, расколотый череп и опущенную в воду голову мертвеца. Агент Мори — самый подкованный в комиссариате Вернона по научно-технической части — внимательно исследовал оставленные на земле рядом с трупом следы ног и готовился делать слепки из быстро застывающего гипса. Задание зафиксировать следы прежде, чем кто-либо из них приблизится к трупу, ему дал Серенак. Бедолага был мертвее мертвого, так что немножко подождет. Главное — не затоптать место преступления, пока тело не будет сфотографировано, а улики не собраны в пластиковые контейнеры.

На мосту появился запыхавшийся инспектор Сильвио Бенавидиш. Жители деревни чуть расступились, пропуская его вперед. Серенак велел ему бегом бежать в Живерни с фотографией покойника и постараться разузнать о нем все, что можно, а еще лучше — установить личность убитого. Инспектор Серенак не так давно служил в полиции Вернона, но успел понять, что Сильвио Бенавидиш — идеальный подчиненный, точно и четко выполняющий приказы и прекрасно справляющийся с писаниной. Заместитель, о каком можно только мечтать! Правда, ему малость не хватает инициативности, но… Серенак чуял, что дело тут не в отсутствии знаний и опыта, а в простой робости. В общем, преданный парень! Ну, в смысле — преданный работе, разумеется. Потому что инспектор Лоренс Серенак подозревал, что на самом деле Бенавидиш относится к нему, недавнему выпускнику Тулузской школы и своему непосредственному начальнику, как к неопознанному полицейскому объекту. Серенака назначили руководить комиссариатом Вернона четыре месяца назад, даже не присвоив звания комиссара. Как еще должны здесь, в Верхней Нормандии, воспринимать парня, которому не исполнилось еще и тридцати лет, который говорит с южным акцентом, к преступникам обращается как к школьным приятелям, а на место преступления смотрит с пресыщенным цинизмом?

«Впрочем, как знать…» — подумал Серенак. Просто людям здесь живется нелегко. Не только полицейским, конечно. Всем. Особенно в Верноне, который только на карте является частью Нормандии, а по сути — просто пригород Парижа. Граница с департаментом Иль-де-Франс проходит как раз по Живерни, буквально в паре сотен метров отсюда, по тому берегу основного рукава реки. Но местные жители не считают себя парижанами. Они нормандцы, и точка! Те еще снобы. Один тип тут как-то втирал ему, что на Эпте — этом ручейке, в прошлом отделявшем Францию от Англо-нормандского королевства, — людей полегло больше, чем на Мёзе или Рейне…

Я стояла у окна на верхотуре мельницы «Шеневьер» и наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, — по всей видимости, старший, — все еще стоял голыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители — человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?

Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня — нет.

У меня вырвался короткий нервный смешок.

Что делать дальше?

Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок — судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?

Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справки о медицинской страховке, свидетельство о браке, сертификат на владение домом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки складываю в белую папку. Заполнила я не все — не во всем разобралась, так что нужно будет спросить у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов — с середины дня до позднего вечера.

Я сидела в палате 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.

Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.

Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.

Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему в холле зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо — никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.

Инспектор Серенак смотрел на отель «Боди» сквозь солнечные очки. Оттого его фасад казался нарисованным сепией, а ножки хорошенькой официантки, сновавшей между столиками, приобрели золотистый оттенок румяного круассана.

— О’кей, Сильвио. Значит, ты еще раз проверишь, не осталось ли улик возле ручья. Знаю, основное уже отправили в лабораторию — слепки следов, тело Морваля и прочее. Но мы могли что-то упустить. Не спрашивай меня что — я сам не знаю. Просто сходи туда еще раз и все осмотри — портомойню, деревья, мостик. Заодно поищи свидетелей. А мне придется нанести визит вдове, Патрисии Морваль. Ничего не поделаешь. Тебе что-нибудь известно об этом самом Жероме Морвале?

— Да, Лора… э-э, патрон.

Сильвио Бенавидиш извлек из-под стола папку. Серенак проводил глазами официантку.

— Выпьешь что-нибудь? Рюмку пастиса?

[1]

Бокал белого вина?

Сильвио не ошибся. Дом номер семьдесят один по улице Клода Моне был здесь, вне всякого сомнения, самым красивым. Желтые ставни, увитый диким виноградом фасад, красивое сочетание обтесанного камня и фахверка, на подоконниках — герани в огромных горшках. Одним словом, чистый импрессионизм! Или Патрисия Морваль хорошо разбиралась в садоводстве, или имела в своем распоряжении небольшую армию опытных специалистов, недостатка в которых, скорее всего, в Живерни не ощущалось.

На деревянном крыльце висел на цепочке медный колокольчик. Серенак позвонил, и дубовая дверь почти мгновенно распахнулась. Похоже, Патрисия его ждала. Чуть посторонившись, она пропустила инспектора в дом.

Серенак всегда придавал большое значение моменту знакомства с персонажами, так или иначе вовлеченными в расследование. Так сказать,

первому впечатлению.

Оно давало бесценный шанс прощупать собеседника, составить его психологический портрет. Вот и сейчас он намеревался взять мадам Морваль, что называется, тепленькой. Кто она такая? Несчастная женщина, обманутая мужем, или равнодушная мещанка? Раздавленная судьбой одинокая душа или веселая вдова? Она ведь изрядно разбогатела. И обрела свободу. Теперь ей ничего не стоит отомстить покойному мужу за все перенесенные унижения. Искренне она скорбит или притворяется? Но с ходу «расколоть» Патрисию Морваль ему не удалось: он не смог вглядеться в ее глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, отметив лишь, что они у нее красные.

Серенак ступил в коридор, вернее, в огромный, хоть и узкий, холл, который уходил в глубь дома, и тут же остановился, пораженный. Обе стены закрывали гигантские — не меньше пяти метров в длину — репродукции «Кувшинок» в довольно редком исполнении: красно-золотая гамма, ни неба, ни ивовых ветвей. Насколько помнил Серенак, картины относились к финальному этапу творчества Моне, то есть к 1920-м годам. Логика художника угадывалась достаточно просто: он стремился максимально сфокусировать взгляд на небольшом, всего в пару квадратных метров, участке пруда, убрав с полотна все лишнее. Не вызывало сомнений, что оформление коридора копировало «Оранжери», хотя до стометровых стен парижского музея, сплошь увешанных «Кувшинками», дому окулиста было все же далеко.

Серенак вошел в гостиную. Это была обставленная в классическом стиле комната, в глаза бросалось разве что обилие разнородных безделушек. Но в первую очередь внимание посетителя привлекали картины на стенах. Их было с десяток, все — оригиналы. Познаний инспектора хватило, чтобы узнать в них работы авторов, начавших в последние годы приобретать известность как в художественном, так и в финансовом мире. Гребонваль, Ван Мёйлдер, Габар… Судя по всему, Морваль обладал тонким вкусом и хорошим чутьем, вкладывая деньги в перспективных художников. Если вдова сумеет отогнать от себя стервятников, которые наверняка слетятся на запах свежей крови, то о своем будущем ей волноваться не придется.

Я ждала автобуса под тополями на небольшой площади перед мэрией и школой. Это у нас в деревне самое тенистое местечко, а от улицы Клода Моне его отделяет всего несколько метров. На остановке я была практически одна. Странная у нас деревня: достаточно сделать пару шагов — и из несусветной толкучки — очереди перед музеями и художественными галереями, которые публика берет штурмом, — попадаешь в царство сельской тишины и покоя.

Автобусная остановка расположена рядом со школой. Во дворе, огороженном решетчатым забором, играют детишки. Нептун сидит под тополем чуть поодаль — ждет, когда малышню выпустят из клетки. Пес любит играть с ребятней.

Напротив школы они устроили художественную мастерскую под названием Art Gallery Academy. Академия, подумать только! На стене висит выписанный огромными буквами девиз: «НАБЛЮДЕНИЕ И ВООБРАЖЕНИЕ». Целая программа! Весь день напролет из галереи выходят хромые старикашки в соломенных шляпах или панамах и тут же растворяются в деревне. Видать, отправляются на поиски божественного вдохновения! На них натыкаешься повсюду и не заметить их нельзя: они носят на груди красные бейджики, а впереди себя толкают старинную коляску с мольбертом.

Вам это не кажется нелепым? Кто бы мне объяснил, почему наше сено, наши птицы на деревьях и вода в нашей реке не такого цвета, как в остальном мире?

Мне это представляется непостижимым. Наверное, я слишком глупа или слишком долго прожила в этих местах. Да, скорее всего, дело именно в этом. Так бывает, если, например, слишком долго живешь с очень красивым человеком. Как бы то ни было, оккупанты с бейджиками не уезжают, как остальные, на шестичасовом вечернем автобусе. Они шатаются по улицам до поздней ночи, спать устраиваются на площади, пробуждаются на заре. По большей части все они американцы. Конечно, я всего лишь вздорная старуха, вынужденная наблюдать за всем этим цирком через свою катаракту, но разве постоянное дефиле этих чудиков перед школой может не привлечь внимания детворы? И что они должны о них думать? Ну разве я не права?

В последний раз погладив собаку, Лоренс Серенак оставил Нептуна в покое и направился к школе. Ему оставалось пройти метров десять, когда из школьных дверей вырвалась и пронеслась мимо него стайка детворы всех возрастов — человек двадцать.

Дикие звери, вырвавшиеся на свободу.

Впереди бежала девочка лет десяти с двумя косичками. Нептун понесся за ней. Компания устремилась к улице Бланш-Ошеде-Моне, перелетела на другую сторону и исчезла на улице Клода Моне. Площадь перед мэрией снова сделалась тихой и пустынной. Инспектор преодолел оставшиеся несколько метров до школы.

Лоренс Серенак еще долго будет вспоминать об этом чуде. Практически всю жизнь. Будет снова и снова слышать каждый звук — детские крики и шум ветра в тополиных ветвях; ощущать каждый запах, видеть белизну камня, увитого побегами вьюнка, и семь ступенек крыльца…

Световой будильник над кроватью показывал 01:32. Заснуть не удавалось. Последний раз медсестра заглядывала сюда больше часа назад. Наверное, решила, что я сплю. Сплю! Ха-ха. Как будто в этом ужасном кресле можно заснуть.

Я смотрела на капельницу. Из полуопавшего пакета капало лекарство. Как долго они собираются держать его на капельнице?

Несколько дней? Месяцев? Лет?

Он тоже не спал. Речь у него отнялась еще вчера — во всяком случае, так сказали врачи. Двигаться он тоже не может, но может смотреть. Вот и лежит с открытыми глазами. Если верить медсестрам, он все понимает. Они мне раз сто повторили: «Разговаривайте с ним. Почитайте ему что-нибудь. Для вашего мужа это очень важно».

На тумбочке высится стопка журналов. Когда в палату заходит медсестра, я делаю вид, что читаю ему вслух. Но, стоит ей закрыть за собой дверь, я умолкаю.

На столе инспектора Лоренса Серенака лежало пять фотографий. В руках он держал конверт из коричневой крафт-бумаги.

— Господи, — вздохнул Сильвио Бенавидиш. — Кто же это прислал?

— Неизвестно. Конверт пришел утром по почте. Отправлено вчера вечером из почтового отделения Вернона.

— Только фотографии? Ни письма, ни записки? Ничего?

— Ничего. Но фотографии говорят сами за себя. Галерея любовниц Жерома Морваля. Не всех — только самых лучших. Сильвио, будь другом, взгляни. Я уже насладился.

Фанетта не шла, а бежала — она всегда возвращалась из школы бегом. По улочкам Живерни она пробиралась с оглядкой, чтобы не наткнуться на Винсента, Камиля или Мэри. Для нее это не представляло особой трудности — все деревенские тропки она знала наизусть. Поль настаивал, что должен ее проводить. «Нечего, — повторял он, — ходить одной, когда в окрестностях бродит преступник», но она не поддалась на уговоры. И ни о чем не проболталась.

«Это мой секрет!»

Ну вот, она почти у цели. Перебежала через мостик, миновала портомойню. Показалась двурогая мельница с высокой башней, всегда наводившей на нее страх.

«Честное слово, Поль, завтра я все тебе расскажу. Расскажу, с кем я встречаюсь каждый день уже целую неделю. Завтра. Или послезавтра».

Фанетта вышла на дорогу, ведущую к полям.

Лоренс Серенак замер со стаканчиком в руке. Помощник вел себя, как прилежный ученик, приготовивший урок, которого не задавали, и теперь разрывавшийся между желанием блеснуть перед учителем и страхом, что наделал ошибок. Правая рука Бенавидиша нырнула в толстую папку и вынырнула назад с листом бумаги формата А4.

— Вот, патрон. Я решил немного упорядочить все данные. Начал составлять таблицу…

Серенак взял еще один кекс, поставил кофе и удивленно уставился на Бенавидиша.

— Просто у меня привычка такая, — продолжил тот. — Кое-кто говорит, мания… В общем, смотрите. Я разделил лист на три колонки. Это три возможные версии. Первая — убийство на почве страсти, скорее всего, связанное с одной из любовниц Морваля. Под подозрение попадают жена или чужой ревнивый муж, или брошенная пассия. Работы здесь хоть отбавляй.

Серенак подмигнул помощнику.

Лил дождь. В Живерни во время похорон всегда льет дождь.

На сей раз дождь был мелкий и холодный.

Перед могилой я стояла одна. Из-за кучи перекопанной земли картина напоминала заброшенную стройку. По мраморной доске тонкими струйками текла вода. По надписи: «Моему мужу. 1926–2010».

Отойдя к серой бетонной стене, я укрылась от дождя. Кладбище Живерни расположено на склоне холма, сразу за церковью, и террасами поднимается вверх. Чем выше — тем свежее могилы. Покойники потихоньку «догрызают» холм. Самых знаменитых и богатых еще хоронят внизу, поближе к церкви. Поближе к Моне.

Лоренс Серенак медленно продвигался в темноте, ориентируясь лишь на скрип собственных башмаков по гравию. Найти дом помощника ему не составило труда — Сильвио Бенавидиш дал достаточно точные указания. Пройти вдоль течения Эпта до Кошереля, по мосту перейти на другую сторону, повернуть налево, к церкви — ее не пропустишь, после десяти вечера это единственное в поселке освещенное здание. Серенак осветил фарами мотоцикла имя владельца на почтовом ящике и поставил свой «Тайгер-триумф Т100» между двумя монументальными цветочными вазонами. Дальше возникли сложности: звонка на калитке не оказалось. Впереди угадывалась гравийная дорожка, а метрах в пятидесяти темнело пятно дома. Серенак открыл калитку и шагнул на дорожку.

— Черт!

Инспектор врезался коленом в кирпичную ограду. Высотой около метра, она преграждала ему путь. Он ощупал холодный камень и железную решетку, припорошенную густой пылью. Когда до него дошло, что это дворовый гриль, вдали мигнул огонек. Секундой позже на большой веранде вспыхнул яркий свет. Должно быть, его вопль переполошил всех соседей. Из-за стеклянной двери показалась фигура Сильвио Бенавидиша.

— Идите прямо, патрон, — раздался его голос. — По дорожке. Только осторожней, не наткнитесь на гриль…

— Понял, понял, — пробормотал Серенак, думая про себя, что совет немного запоздал.

Стефани Дюпен стояла возле круглого окна и глядела на улицу, по которой передвигались мокрые жители Живерни. На ней все еще было облегающее черное платье. Через несколько минут она отошла от окна примерно на метр и сняла платье. Полураздетый Жак лежал в постели на боку. Он поднял глаза от бюллетеня по продаже недвижимости в округе Анделис. Комната располагалась в мансарде. Через середину потолка тянулась дубовая балка, с которой свисала лампочка под абажуром, заливавшая комнату рассеянным светом.

Кожа Стефани приобрела под ней оттенок красного дерева. Женщина снова приблизилась к окну и стала смотреть на вечернюю улицу — площадь возле мэрии, тополя, школьный двор.

«Что ты встала у самого окна, — подумал Жак, — тебя же с улицы видно!» Но вслух он ничего не сказал. Стефани буквально прилипла к окну. На ней был только лифчик, черные трусы и серые чулки.

— Почему на похоронах все время идет дождь? — чуть слышно прошептала она.

Жак отложил журнал в сторону.

Инспектор Серенак во все глаза смотрел на Беатрис, силясь разгадать, что прячется за ее насмешливой улыбкой. Веранда словно превратилась в допросную. Жена Сильвио Бенавидиша зябко куталась в шаль.

— Беатрис! Так что за деталь бросилась вам в глаза?

— Она касается вашей учительницы. Кстати, как ее зовут?

— Стефани. Стефани Дюпен.

— Ах да, Стефани. Красивая девушка. По словам Сильвио, она разбила вам сердце.

Как вы уже поняли, мои спальня и ванная расположены на самой верхотуре, в донжоне мельницы «Шеневьер», в той самой квадратной фахверковой башне. Это две крошечные комнатки, способные устроить только такую старуху, как я.

Я медленно закалывала волосы. Я приняла решение. Мне необходимо увидеться с Патрисией Морваль. Сегодня. Я с неудовольствием посмотрела на темное пятно на полу. Вчера, вернувшись с похорон, я сняла промокшую насквозь одежду и повесила на крючки в гостиной. Отжимать не было сил, и с моих вещей всю ночь капала вода. Утром на полу натекла целая лужа. Я вытерла ее тряпкой, но мокрое пятно осталось. Я понимаю, что это всего лишь вода и что деревянный пол вскоре высохнет, но… Это проклятое пятно не дает мне покоя. К тому же оно расплылось прямо под моими «Черными кувшинками».

Вы, конечно, скажете, что я тронулась рассудком. Что вам ответить? Вы правы — во всяком случае, в отношении этого моего «пунктика». Я подошла к окну. Одно из преимуществ жизни в башне заключается в том, что это лучший на весь Живерни наблюдательный пункт. Из своего орлиного гнезда я вижу русло Эпта, луга, протянувшиеся до самого Крапивного острова, сад Моне, шоссе Руа, заканчивающееся круглой площадью…

Это моя сторожевая вышка. Порой я провожу здесь долгие часы.

Лоренс Серенак припарковал мотоцикл на площади возле мэрии, под большим липовым деревом. На сей раз он решил не полагаться на волю случая и подъехал к школе буквально через пару минут после окончания уроков. И действительно, на улице Клода Моне ему встретилась стайка детворы, восхищенно взиравшей на его «Тайгер-триумф».

Стефани стояла к нему спиной и укладывала в большую картонную папку детские рисунки. Он заговорил первым — чтобы не дать ей времени обернуться и затопить его своим взглядом, лишая возможности внятно произносить слова.

— Здравствуйте, Стефани. Вот и я. Явился, как мы и договаривались, за списком учеников.

Учительница протянула ему руку и ласково улыбнулась. Так улыбается обвиняемый в суде. Серенак сам не понимал, почему ему пришло на ум это сравнение.

Из своей башни я все отлично разглядела. Я видела, как парочка стояла под моей вишней. Видела ленты из фольги в волосах учительницы. Видела грязь на ботинках инспектора, топтавшегося на месте убийства.

Великолепный обзор!

С моей стороны было бы глупо упускать такую возможность, вы не находите? При всей банальности происходящего. Красавец инспектор, явившийся невесть откуда, и учительница в ожидании спасителя! Оба они молоды и хороши собой. У них впереди вся жизнь. Они держат свою судьбу в собственных руках.

Что еще требуется?

Пара-тройка встреч. А дальше плоть возьмет свое.

Сильвио Бенавидиш терялся в догадках: что в пруду с кувшинками забыли крокодилы? Разумеется, каждый художник имеет право на свободу самовыражения, но, может, на сей раз автор — некто Кобамо — имел в виду некий скрытый смысл? От нечего делать Сильвио принялся считать крокодилов, спрятанных на картине Кобамо между кувшинок, и повсюду натыкался взглядом то на глаза, то на ноздри, то на хвост.

У него за спиной открылась дверь, и в галерею вошел Лоренс Серенак. Инспектор Бенавидиш повернулся к Амаду Канди.

— Я же вам говорил, он вот-вот будет, — с нескрываемым облегчением произнес он.

Амаду Канди медленно поднял руки. Галерист-сенегалец был настоящим великаном: если поставить друг на друга двух типичных японских туристов, как раз получится один Канди. Одет он был в просторный балахон — бубу — пастельных тонов, покрытый яркими африканскими узорами.

— А я, инспектор, и не волновался. Я же понимаю: по сравнению с вашим мое время ничего не стоит.

Патрисия Морваль провожала глазами фигуру в черном, медленно удаляющуюся в сторону мельницы Шеневьер. До нее еще доносился стук палки об асфальт улицы Клода Моне. Когда фигура дошла до агентства недвижимости «Престиж», к ней присоединился Нептун. Патрисия Морваль задумалась: интересно, как долго они со старухой проговорили.

«Полчаса?

Вряд ли дольше.

Господи!»

Каких-то полчаса — и все ее представления о жизни разлетелись в прах. Смысл только что услышанного постепенно проникал в сознание Патрисии Морваль. Но разве она обязана верить полоумной старухе? А главное, что ей теперь делать?