Как я стал радикалом

ДО 30 лет меня почти не интересовали ни политика, ни расовый или социальный вопросы. У меня не было никакой стройной идеологии, и, если не принимать в расчёт скоротечного увлечения христианством между четырнадцатью и восемнадцатью годами, я был совершенно равнодушен к идеологическим вопросам. Во время Второй Мировой войны я был ещё слишком юн, чтобы понимать или даже просто принимать во внимание вопросы, связанные с этим ключевым политическим событием века. Даже нескончаемый поток военных фильмов, призванных поднять боевой дух, и прочей ура-патриотической пропаганды (штампуемой, кстати, представителями того же племени, которые во время корейской и вьетнамской войн приложили столько же усилий, чтобы американский боевой дух подорвать) никак на меня не влиял; я был настолько увлечён научной фантастикой, что редко находил время для чего-то ещё. Став подростком, я несколько охладел к чтению научной фантастики (я уже давно полностью её забросил), зато теперь моё внешкольное время целиком занимало настоящее увлечение – наука. В спальне я оборудовал лабораторию и все деньги, которые зарабатывал, постригая газоны и разнося газеты, тратил на химические реактивы и приборы. После одного несчастного случая, когда в моей спальне вспыхнули занавески, а мальчишка-приятель попал в больницу с серьёзными ожогами второй и третьей степени, мою лабораторию изгнали в гараж, но мой интерес не уменьшился. В своих юношеских мечтах, за десять лет до запуска Спутника-1, я грезил космическими полётами и исследованиями. Даже после того как в пятнадцатилетнем возрасте меня отправили в военное училище, я по-прежнему почти безраздельно был увлечён наукой. Каждый месяц я с нетерпением ожидал, когда придёт свежий “Сайентифик Америкэн”, как прежде дожидался появления в газетном киоске “Инопланетных историй”. В военном училище мне удалось хитростью устроиться на дневную работу – уборщиком в кладовке химлаборатории, в которой по небрежности преподавателей царил полный беспорядок, и я пользовался этой возможностью, чтобы самоучкой дальше постигать науку. Когда я поступил в Университет Райса (в то время Институт Райса) в техасском Хьюстоне, то выбрал своей специализацией физику, а неосновным предметом математику. Всякому, кто не имел профилирующим предметом физику, сложно будет оценить, что это значит, то есть насколько ответственного отношения и какого приложения умственных сил она требует. Пока те, кто изучал английский язык и социологию, варились в университетской политике, похищали трусики у студенток, устраивали пивные вечеринки и общажные посиделки, мы с другими физиками корпели над решениями уравнения Лапласа и в поте лица вычисляли траектории частиц. Не то чтобы у нас вовсе не оставалось времени на секс, пиво и прочие излюбленные студентами забавы, просто физики, сравнительно с другими специалистами, были вынуждены предаваться этим удовольствиям на бегу. И гораздо туже с этим стало, когда я поступил в аспирантуру, сначала в Калтех, а позже в Колорадский университет. В сутках попросту не хватало часов, а в неделе дней, чтобы осиливать весь обязательный учебный материал и одновременно изводить себя беспокойством из-за политики и по иным не входящим в программу поводам. Учёба в качестве аспиранта-физика – это поистине всепоглощающее занятие, а я был аспирантом почти без перерывов с 21 до 29 лет, в ту пору жизни, когда большинство молодых интеллектуалов много размышляют – или, по крайней мере, отлично осведомлены – о злободневных политических и социальных проблемах. Но в моем случае всё свободное от физики время проходило в бурной физической деятельности: я волочился за юбками, катался на лыжах, занимался парусным спортом, альпинизмом и стрельбой. Ближе к концу аспирантуры не оставалось времени даже на отдых, и часто, закончив работу далеко за полночь, я засыпал в своей лаборатории на раскладушке рядом с электромагнитом. Итак, когда накануне своего двадцатидевятилетия я стал младшим преподавателем физики в Университете штата Орегон, я, можно сказать, идеологически был девственником. И мне удалось сохранять свою девственность ещё год, потому что столько времени мне потребовалось, чтобы оборудовать новую лабораторию, увериться в своей способности вести курсы, которые мне назначили (особенно курсы для аспирантов), и “обжиться”. Тогда, впервые в моей взрослой жизни, у меня появилось время заметить, что происходит вокруг, и поразмыслить над этим. А в 1963 году происходило много чего примечательного, над чем стоило задуматься. Именно тогда на свет божий впервые явилась революция “в защиту гражданских прав”, и практически ежедневно происходили сидячие демонстрации, марши за “свободу” и прочие направленные на интеграцию медийные события. В орегонском Корваллисе, где я преподавал, крупных бунтов и стычек не было, но даже в нашем университетском городке было в миниатюре заметно то расовое брожение, которое охватило страну. На факультете было несколько разнорасовых пар, а в студгазете печатали обычный тупой либеральный вздор на расовые темы. По мере того как нарастали волнения, становилось всё сложнее оставаться отстранённым наблюдателем. Стало совершенно очевидно, что всякому ответственному взрослому пора осознать последствия этой беготни с “гражданскими правами” и выработать своё отношение к происходящему. Но мне было не на что опереться. К разным землячествам я не тяготел, успев пожить в девяти разных штатах, из которых четыре были на Юге и пять в других регионах страны. С небелыми у меня прежде было очень мало точек соприкосновения, так или иначе они никогда особо не занимали мои мысли. Более того, по расовому вопросу я склонялся к либеральным взглядам. Помню, в мою бытность студентом я на одних общажных посиделках отстаивал право человека вступать в брак или сожительствовать с кем угодно, будь то чёрный или белый. А в военном училище я однажды с негодованием отверг приглашение одноклассников поучаствовать в “охоте на мартышек” в местном “черномазом городке”. Забава заключалась в том, чтобы, проезжая на машине близко к тротуару и орудуя через окно перекладиной из шкафа, сбивать с ног чёрных пешеходов. Я был убеждён, что пока чёрные не суются в наши дела, никто не вправе им досаждать. Думаю, мои взгляды того времени скорее можно было отнести к либертарианским, нежели либеральным, однако моё либертарианство ни в коей мере не было догматичным – просто было смутное ощущение, что людей стоит беспокоить как можно меньше, что общество не должно регламентировать жизнь человека и навязывать ему общепринятые стандарты. Поэтому меня возмущало, когда в бытность подростком меня принуждали оформить карточку соцобеспечения или когда впоследствии мне пришлось заполнять свою первую декларацию о доходах. Однако либертарианство не давало никаких ответов на расовый вопрос. С одной стороны, я считал, что чёрным надо предоставить полную свободу действий и не чинить им преград и притеснений. Однако я также считал, что белых, которые не хотят принимать с ними пищу в одном помещении, нанимать их на работу или обучать своих детей в одной школе с их детьми, нельзя ко всему этому принуждать. Как же примирить “права”, которых требовали чёрные, с правами белых? Своего ответа у меня не было, а СМИ не давали такого, который был бы для меня приемлем. Было ясно, что они горой стоят за чёрных и применяют все фокусы из своей пропагандистской методички, чтобы эмоционально склонить общественность к своей точке зрения. И с большим успехом, ведь толстухидомохозяйки с бигудями на головах и искажёнными злобой одутловатыми лицами, которые, срываясь на визг, выкрикивали похабщину в адрес маленьких чёрных детей, выходящих из школьного автобуса, вряд ли могли вызвать к себе симпатию со стороны сторонников сегрегации; а презрение, которое сквозило в комментариях тележурналистов, пока их камеры с нарочитой злорадной неспешностью транслировали такие сцены в эфир, убеждало телезрителей всей страны, что противодействовать движению “за гражданские права” постыдно. Я недоумевал, почему СМИ всегда выбирают для интервью исключительно тех сторонников сегрегации, которые не в силах связать двух слов, и почему они так редко освещают неприглядную сторону движения за интеграцию. И я не мог не заметить, что самыми горластыми и нахальными из тех, кто требовал дать чёрным “равенство немедленно”, и в университетском городке в Орегоне, и в средствах информации, были не чёрные, а представители другого меньшинства – так впервые в жизни я задался еврейским вопросом. На этот вопрос у меня также не было ответа. Беседуя с коллегами, я увидел эти проблемы в новом свете и понял их чрезвычайную важность. С одной стороны, были либералы, чья догматичная узколобость исключала всякое разумное обсуждение вопросов, затрагивавших самую суть либерализма. С их точки зрения, учение о всеобщем человеческом равенстве просто не подлежало сомнению. Они считали, что чёрные биологически равны белым, а сравняться с белыми в социальном плане им мешают лишь “несправедливость” и “угнетение”, которые необходимо устранить любой ценой. Честно говоря, я не склонен был вникать в споры о том, равноценны ли от природы чёрные и белые. Если военное училище чему меня и научило, так это тому, что идея о прирождённом равенстве людей насквозь ложная. Подобную идею может поддерживать только тот, кому, в отличие от меня, не довелось провести два года в закрытом коллективе и тесном соседстве с пятьюстами других человеческих существ. Я узнал своих соучеников (все они были белыми) гораздо ближе, чем может узнать кого-либо обычный человек, и на изобилии примеров уяснил, что они чрезвычайно отличаются друг от друга прирождённым качеством. Одни мои одноклассники выделялись умом, характером и восприимчивостью; другие были совершенными ничтожествами; третьи в разной мере сочетали в себе черты первых и вторых. Сознавая различия в биологическом качестве, которые существуют среди белых, я не был склонен соглашаться с категорическим утверждением либералов, что чёрные-де “равны” белым. И всё же вопрос, близок ли средний интеллект чёрных интеллекту белых и схожи ли эти расы друг с другом в каком-то ином, более конкретном отношении, не стоял для меня остро. Чёрные явным образом отличались от белых, и, на мой взгляд, ответа требовал вопрос, какое взаимоотношение между двумя расами было бы приемлемым. Должна ли это быть сегрегация, которой требовали те визгливые толстощёкие женщины, полная и немедленная интеграция, на которой настаивали представители СМИ, или же какой-то третий путь? И как следует понимать исключительную роль евреев во всём этом? Мои коллеги консервативных убеждений помогли мне решить эти вопросы с большим успехом, нежели либералы. Кое-кто из них, бывало, шептал мне сердито с глазу на глаз: “Это евреи разводят агитацию за ‘гражданские права’”. Но зачем? Внятного ответа не было. И что в таком случае делать ответственному человеку, кроме как возмущаться шёпотом? Но и на этот вопрос у консерваторов не было ответа. В поисках консервативного решения я даже посетил несколько собраний местной ячейки Общества Джона Бёрча. По мнению её членов, вся эта шумиха вокруг “гражданских прав” была частью коммунистического заговора с целью захватить власть в стране. Допустим, так и было, но эта версия не отвечала на мой главный вопрос – о расе. Вскоре я выяснил, что членам Общества Бёрча под страхом исключения запрещалось поднимать именно те две темы, которые я желал обсудить с умными людьми, – расовый и еврейский вопросы. Когда я в очередной раз их затронул, мне вручили брошюру, где объяснялось, что всякий, кто поднимает эти вопросы на собраниях Общества Бёрча, почти наверняка является “нейтрализатором” – то есть коммунистическим агентом, цель которого “нейтрализовать” Общество Бёрча, вопросами о расе и евреях отвлекая его членов от борьбы с коммунизмом. Я убедился, что консерваторы в среднем столь же узколобы и нетерпимы, сколь и либералы. Я также с грустью осознал, что чем бы ни были славны университеты в века минувшие, в наше время их едва ли можно назвать сообществами учёных, “учреждёнными ради свободы исследований, разумного и бесстрашного поиска истины, красоты и добродетели и благословлённых на отважные деяния ”, как гласит надпись на моём дипломе, выданном Институтом Райса. В основном это сообщества приспособленцев, которые только изображают научную работу. Допускаю, что свободных духом людей и не связанных условностями мыслителей в обычном американском университете в процентном отношении пока что больше, чем в обычной забегаловке для неотёсанных мужланов, но не радикально больше. У них разные клише, но первобытная вонь стадного инстинкта и тут и там сильна почти одинаково. В поисках ответов я обратился к университетской библиотеке. Я начал жадно читать книги по темам, которые прежде, в силу своей научной специализации, был вынужден почти обходить вниманием, особенно книги по истории. Сначала я читал довольно бессистемно: после книге о Гражданской войне и периоде Реконструкции брался за Гиббона, потом – за историю Второй мировой войны, а после – за исследование доисторической Европы. Однако со временем мне удалось составить взгляд на историю, который дал мне несколько глубоких прозрений, из которых самые важные касались биологических оснований истории и человеческой культуры. Я начал понимать, что история не просто последовательность политических событий и культурных подвижек, но что она описывает борьбу разных групп людей за выживание и развитие, их взаимодействие и столкновения. Направление, которым следует история любой отдельной группы людей, испытывает влияние множества факторов, но самый важный и основной из них – это самобытный расовый характер этих групп. Таким образом, хотя истории негров, китайцев и белых и подвержены влиянию разной окружающей среды и различных культурных предпосылок, глубоко отличаются друг от друга в первую очередь потому, что группы, которые описывают историки, глубоко отличаются друг от друга своей биологией. И сами эти разные культурные предпосылки в большинстве случаев также главным образом проистекают из биологических различий. Такой вывод кажется самоочевидным, как только человек к нему приходит, но, как и многое другое, что вроде бы должно быть очевидным, он ускользает от внимания огромного количества людей, включая многих из тех, кто пишет учебники истории. Для меня он стал великим откровением, которое с тех пор изменило мой взгляд на окружающий мир. Прозрение касательно еврейского вопроса наступило медленнее – оно пришло не как откровение, а по мере всё лучшего понимания еврейского поведения и еврейского мышления. Но ещё до того как я начал вполне понимать роль еврейства в жизни Америки, я уже осознавал, что эта роль очень важная и необходимо её себе уяснить, чтобы разобраться во всём остальном. За два года глубокого и всестороннего изучения истории, расовой биологии, еврейского вопроса и смежных тем я, конечно, стал разбираться в них лучше. Но я так и не нашёл ответа на вопрос: как же мне относиться к воинствующему движению за “гражданские права”. В то время я не осознавал, что никакая самая прилежная учёба не даст мне ответа, потому что вопрос стоял о ценностях. Есть два типа знания: то, что получают изучением внешнего мира и то, что идёт от души. Но прошло ещё десять лет, пока я, наконец, начал ясно понимать различие между объективным и субъективным знанием, и как первое связано со вторым. В 1965 году я лишь знал, что некая мощная, хорошо организованная сила пытается глубоко и необратимо изменить расовый характер американского населения, я чувствовал, что это будут перемены к худшему и потому с ними необходимо бороться. В то время я не мог объяснить свои чувства, и не имел ясного представления, что мне нужно делать, чтобы их воплотить. Иными словами, у меня по-прежнему не было идеологической основы для действия: непротиворечивого набора ценностей, принципов и целей, с помощью которых я мог бы составлять свою точку зрения по всякому вопросу, могущему возникнуть в будущем, и которые бы направляли меня к правильным действиям. Я нащупывал цель интуитивно, ещё не понимая природы интуиции. Я попытался соотнести свои взгляды с взглядами коллег, с которыми обсуждал расовую проблему. У либералов, похоже, была какая-никакая идеология, хотя, на мой взгляд, и маловразумительная, тогда как консерваторам идеологии явно недоставало. Обходя клише, я попробовал определить их конечные цели; либералы, насколько я понял, стремились к самоуничтожению, а целью консерваторов было самосохранение в самом узком смысле слова. Моя же цель состояла в том, чтобы делать то, ради чего я был создан, хотя в то время я не сумел бы описать её таким образом. Но что делать и как это делать, я всё ещё не знал. Я лишь знал, что должен чтото делать; я не мог бесконечно оставаться сторонним наблюдателем, когда события ежедневно взывали о действии. И я решил стать писателем. Мне думалось, что если я сумею написать книгу, в которой наглядно изложу свои выводы о расовом основании истории и о долгосрочных последствиях расовосмесительной тенденции в Соединённых Штатах, то смогу донести это до других, убедить их и организовать из них силу, способную плодотворно действовать на политической арене. Ради этой цели я ушёл со своего факультета и устроился в одну крупную корпорацию в Коннектикуте. Таким образом я не только выкроил больше времени для писательства, но и удвоил свою зарплату. Помимо этого, я на правах сотрудника заполучил доступ к университетской библиотеке Йеля, одной из крупнейших и лучших библиотек страны. Однако ещё до того как приняться за книгу, я обнаружил, что не первым ступил на эту тропу. К своему изумлению я нашёл в йельской библиотеке десятки книг, написанных другими людьми, которые пришли примерно к тем же выводам, что и я. Большинство этих книг были написаны умно и явно лучше, чем в то время мог бы написать я сам, и некоторые из них были выпущены крупными издательствами. Эти книги стояли и пылились на библиотечных полках, некоторые с самого начала века, не влияя ни на чьё мнение. Когда я это осознал, мой писательский порыв заметно поостыл. Я также обратил внимание на проблему, которой до того не придавал должного значения – проблему мотивации людей. Прежде я наивно полагал, что задача, которую я себе поставил, заключается только в убеждении – что мне нужно лишь уверить людей в правильности своего взгляда на происходящее, и что тогда, будучи убеждены, они без промедления начнут действовать. Возможно, я допускал распространённую ошибку и судил людей по себе или же по глупости слишком доверял старой христианской максиме “познаете истину, и истина сделает вас свободными”. Как бы то ни было, теперь мне становилось ясно, что одной лишь истины недостаточно. Человек должен не только знать истину, но и обладать волей к её воплощению – а воли, по-видимому, людям недоставало гораздо больше, чем истины. Разобраться в мотивации – или отсутствии таковой – у людей моего народа мне помогли не вспышки озарения; понадобилось много времени и раздумий, чтобы сложить для себя цельную картину. И я потерял три драгоценных года, редактируя и выпуская ежеквартальный философско-идеологический журнал149. Можно с уверенностью сказать, что именно это прозрение, которое явилось мало-помалу, и превратило меня в радикала – я убедился, что радикальных целей можно добиться только радикальными средствами. Это убеждение было итогом моего общения с широким кругом людей в течение нескольких лет. Не возьмусь рассказывать в хронологическом порядке обо всех случаях этого общения, опишу только несколько особенно показательных. В начале 1968 года я обратился за федеральной лицензией на продажу оружия и получил её. Затем открыл посылочную торговлю оружием. Моей целью было не только пополнить свой весьма скромный доход, но и привлечь внимание людей, которые больше всего были восприимчивы к моей идеологии. С этой целью я печатал и распространял рекламные листовки, в которых предлагаемое к продаже оружие называлось “оборудованием для надзора за неграми”. Средства информации клюнули на приманку. Газеты по всей Америке запестрели заголовками вроде “Крайне правые вооружаются для расовой войны”, которые были подхвачены даже рядом европейских изданий. Я сделался своего рода знаменитостью, и мой оружейный бизнес процветал, пока не вступил в силу Федеральный закон о надзоре за оружием 1968 года, который фактически поставил посылочную торговлю стволами вне закона. Люди, с которыми я познакомился в ходе этого небольшого эксперимента, относились к нескольким категориям. Во-первых, были примитивы, которые любили поговорить о насилии и кровопролитии, но не имели ни терпения, ни понимания для долгой и скучной подготовительной работы, которую необходимо сделать в первую очередь, чтобы насилие было эффективным. Примитивы мыслили в целом консервативно. За их бахвальством (“Подстрелю себе ниггера из этой пушки”.) скрывалось очень ограниченное, оборонительное отношение к миру. Как-нибудь, гораздо позже, может настать время, когда такие люди сослужат нам службу, но я понимал, что ищу людей не такого сорта. Встречались и развитые консерваторы. Эти не хвалились своими будущими подвигами в случае массовых беспорядков, но их мотивация по своей сути была такой же, как у примитивов, и столь же ограниченным было их воображение. Они собирались как-то защищаться от чёрных бандитов, отстреливать бунтовщиков в своих районах, но не более того. Они помышляли только о самообороне и защите своего имущества. Совместная деятельность ради более долгосрочных целей их не интересовала. И были ещё люди бизнеса и специалисты – успешные, состоятельные мужчины, частью из влиятельных кругов. Я набился в гости на несколько вашингтонских коктейлей, думая, что поддержка таких людей будет неоценима для воплощения моих задумок. Общение на таких вечеринках давало один и тот же результат. Люди с вежливым сочувствием выслушивали меня. Охотно шутили по поводу чёрных. Осуждали смешение рас и с отвращением высказывались о евреях. От души соглашались со мной, что необходимо активно противодействовать попыткам СМИ, церкви и федерального правительства принудить белых и чёрных к смешению. Соглашались до тех пор, пока до них не доходило, что я обращаюсь к ним не из желания праздно поболтать за коктейлем, а говорю совершенно серьёзно. Тогда им становилось не по себе. А когда я намекал, что всякий, кто со мной согласен, обязан принять участие в общем деле, их беспокойство перерастало почти что в панику. Не однажды случалось так, что человек, которому меня представляли, обращался ко мне в таком духе: “Читал в ‘Вашингтон пост’ статьи о вашем “оборудовании для надзора за неграми. Так держать, задайте им перцу”. На что я отвечал, что накануне издал брошюру о подконтрольной прессе Америки и вышлю ему экземпляр. Реакция была неизменной: “Что вы, что вы, не вздумайте! Ведь почту проверяют. В моем положении я не могу пойти на подобный риск. Уверен, вы меня поймёте!” Да, я понимал, или, по крайней мере, начинал понимать. Я понимал, что американское общество, как дохлая рыба, гниёт с головы. Влиятельные неевреи в нашей стране совершенно гнилые и, кроме как ради личной корысти, не пошевелят и пальцем. Эти люди больше евреев повинны в расовых проблемах Америки, потому что они не только всегда располагали достаточной властью для сопротивления еврейским замыслам, но и всегда понимали, что евреи затевают. Не одна только жадность говорит об их гнилом нутре, но и крайняя их трусость. Ведь в некотором роде они расисты. Они готовы даже поддержать сопротивление расовому смешению – если будут уверены, что это совершенно безопасно. А это значит, что опасность не должна угрожать не только им самим, их доходам и инвестициям, но также ничто не должно угрожать их общественному имиджу, не должно быть опасности, что кто-то их поймает на нарушении классового этикета. Публичное выражение мыслей считается у них таким нарушением. А также высказанная простыми словами и понятная всем позиция по расовому вопросу. Ещё в стародавние времена Иисус говорил и был совершенно прав, что “удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие”. Хотя я бы вряд ли стал богачом, следуя тем направлением, которое для себя избрал, всё же мой опыт общения с консерваторами убедил меня, что я должен полностью исключить тот вероятный риск, что привязанность к материальной собственности станет когда-либо в будущем оказывать на меня влияние. Я избавился от имущества, которое у меня оставалось, включая автомашину и банковский счёт, и принял обет бедности. С тех пор у меня нет ничего, кроме одежды, самого необходимого для работы и денег на карманные расходы. Я беседовал с несколькими отставными армейскими офицерами. У них не замечалось такой трусости и жадности, как у людей из влиятельных кругов, но они были ограничены иным образом. У них с большим трудом получалось мыслить и действовать вне условностей своей касты. Вопреки ожиданиям, я обнаружил, что они проявляют ту же чрезмерную щепетильность, что и консерваторы, когда я заводил речь о нашем бедственном положении и о необходимости добраться до корня проблемы и применить радикальную хирургию. Я уяснил для себя один общий принцип: люди весьма предсказуемы, можно сказать, почти механичны. Социальное окружение, происхождение и воспитание очень сильно ограничивают не только их поступки, но и свободу мысли. Им очень сложно разобраться с событиями, которые требуют мысли и действия за пределами наезженной колеи. Среди взрослых мало исключений из этого правила, независимо от общественного положения и врождённого ума. Это касается не только глубоко консервативного среднего класса и безнравственных людей из влиятельных кругов, но также и широких масс. Те, кто считает, что так называемый “простой народ” стихийно восстанет и уничтожит своих мучителей, когда донельзя ухудшатся экономические условия или когда грубая расовая интеграция в школах или произвол иного рода переполнит чашу терпения, ошибаются так же, как и те, кто лелеет напрасную надежду, что в белых людях из влиятельных кругов однажды пробудится расовая верность. Кое-кто заявляет, что наша надежда на будущее обитает в забегаловках для неотёсанных мужланов, в бандах байкеров, даже среди недоучившейся молодёжи, принадлежащей к наркокультуре, потому что этому люду якобы присущ, как выразился один мечтатель, “здоровый, энергичный, природный расизм”. Да у них есть природный расизм, а кроме того есть ещё природная глупость и безразличие. Просто взгляните, за что голосует этот простой народ, и послушайте, как он объясняет свой выбор. Массы, как и влиятельные круги, никогда стихийно не сделают того, что необходимо сделать. Они могут действовать как положено, только когда их построят и будут направлять каждый их шаг. Демократия составляет огромную часть нашей нынешней проблемы и уж конечно не способна помочь её решить. Возможно, многим читателям будет сложно согласиться с этим выводом. Это радикальный вывод. Прошли годы, прежде чем я его принял, но в конце концов я больше не мог от него отмахиваться. Честно говоря, я слишком упрощённо описываю путь, который привёл меня к радикальным убеждениям. В действительности моё интеллектуальное развитие протекало двумя отдельными процессами, которые были настолько взаимосвязаны, что было бы очень сложно описать их поодиночке. Один из них убедил меня в необходимости радикальных целей, второй – в необходимости радикальных средств. Первый процесс завершился, когда я понял тщетность консерватизма; второй – когда я осознал бесполезность консерваторов. Под консерватизмом я имею в виду преследование узких целей – экономических, политических, социальных или расовых – в качестве самоцелей. Узкие цели в долгосрочной перспективе имеют смысл, только если служат ступеньками к всеобъемлющей цели. История это динамичный, неудержимый, всеохватный процесс. Его нельзя остановить, но иногда можно повлиять на его направление. Но когда некто меняет направление истории, он меняет его навсегда и для всего, хочет он того или нет. Радикал это понимает и принимает, а консерватор нет. Говоря о радикальных средствах, я не хочу, чтобы вы представляли себе бомбиста с пламенным взором. В этом контексте под радикальными средствами я в первую очередь подразумеваю убеждения людей, которые принимают участие в приближении исторических перемен, и в меньшей мере какую-либо особую тактику. Было время, уже после того, как я начал склоняться к радикальным целям, когда я всё ещё рассчитывал достичь их с помощью людей, чьи взгляды были преимущественно консервативными. Я уже рассказывал, как освободился от этого заблуждения. В конечном счёте я осознал, что должен искать мужчин и женщин, способных целиком принять моё видение того, каким должен стать мир, а не отдельные маленькие кусочки этого видения. Я должен искать людей, которые понимают и согласны, что наша настоящая цель – не более счастливая или обеспеченная жизнь для нас или даже наших детей. Не спасение Америки или даже всей Западной цивилизации. Генофонд нашей расы – вот что мы должны спасти. Если нам это удастся, то со временем мы достигнем и всех прочих целей. Если нас постигнет неудача, то в итоге мы всё потеряем. Принятие этой цели и способность получать удовлетворение от того, что посвятил жизнь её воплощению, – вот два основных критерия, по которым я оцениваю потенциальных соратников. Разумеется, это не всё. Должно ещё быть понимание, почему только эта наша задача в конечном счёте имеет значение. Должна быть способность соотносить эту цель с общей картиной реальности и местом и назначением человека в этой реальности. Но это уже тема для другого разговора. Пока же достаточно будет сказать в заключение, что хотя мой собственный путь к радикальным убеждениям был долгим и болезненным, и каждый шаг доставался с большими усилиями, другим людям, особенно тем, кто родился после Второй мировой войны, он, очевидно, даётся легче. Это важно, поскольку значит, что у нас есть запас самого лучшего человеческого материала, который ширится и зреет, и который понимает, что необходимо делать. Именно из этого источника мы сегодня черпаем кадры для “Национального альянса”.