Я давно приметил забавную особенность: в какую бы длинную очередь я ни встал, после меня уже никто не занимает. Нельзя даже отойти, сказав следующему: «Предупредите, что я здесь стою». Наверное, это случайность. Беда только, что на работе у меня получается то же самое. Стоит появиться какому-нибудь нудному запутанному делу, как сразу же выясняется, что вести его, кроме меня, некому. У Якова Мироныча своих дел полно, Коля Лавров уходит в отпуск, а у Ларисы Гореловой – маленький ребенок… Сколько я ее знаю, у нее всегда маленький ребенок. Поэтому все противные дела попадают ко мне. Все это само собой, относительно, поскольку приятных дел у нас как-то не случается. А уж у меня – тем более…

Но самые интересные вещи происходят с моими отпусками. Заявление я ухитряюсь подать последним, и тут начинается всякая чертовщина: Коля Лавров еще не вернулся из отпуска, Яков Миронович уезжает в санаторий, а у Ларисы… у Ларисы маленький ребенок. Короче говоря, сейчас уходить нельзя. И пошла волынка – до ноября. Однако на сей раз все вышло просто. Написал рапорт и сразу получил резолюцию: «В приказ с пятого сентября».

А четвертого утром меня разбудил телефонный звонок. Еще не совсем проснувшись, я мятым голосом отвечал: «Да, да, понял, да, буду, высылайте…» И только положив трубку, сообразил, что завтра должен уезжать в отпуск. Но радиограмма уже пришла…

Оперативная машина уже приехала, и шофер сигналил нашим позывным: «та-та, та-та-та». Я разозлился – чего он там, дурак, разгуделся! Подавать сигналы в городе вообще нельзя. И Наташа прекрасно знает этот сигнал -"та-та, та-та-та". Он значит – тревога, он значит – отпуска не будет.

Я как-то глупо суетился, без толку слоняясь из кухни в столовую и обратно. Потом сказал неуверенно:

– Нат, может, это не надолго… Понимаешь, министерство посылает… На несколько дней, ну?.. Специалист, видишь, им нужен… Я откручусь…

Она чиркнула зажигалкой, нервно затянулась и сухо сказала:

– А мне это совершенно безразлично. Нигде не сказано, что муж с женой обязательно должны ездить в отпуск вместе. Уверяю тебя – я и одна не умру от скуки.

Тучи обложили солнце влажными компрессами, и свет был тихий, слепой, испуганный. Иногда дымящиеся солнечные столбы прорывались сквозь облака, но все равно не проходило ощущение, что это временно, что сейчас начнется дождь, и будет идти он долго, долго, и никто не знает, когда будет настоящее солнце.

Слабо шуршала под ногами высохшая трава, глухо звучали голоса людей вокруг, и меня охватила тоска. Я почувствовал, что вся эта история – надолго. И есть что-то более глубокое, важное в том, что мы не можем с Наташей понять друг друга. Сколько семейных людей проводят отпуска врозь! Из-за этого не разводятся.

Убитому было на вид лет тридцать. Он лежал ничком в зарослях кустарника, недалеко от дороги. Руки мучительно прижаты к груди. И в затылке три небольшие дырочки, расположенные почти правильным треугольником.

Эксперт Халецкий неодобрительно похмыкал:

– Три пули в затылок. Заголовок для американского боевика. Неинтеллигибельно!

Надо узнать: кто такой убитый? Хорошенькое выраженьице есть для этого – «установление личности потерпевшего». Без этого дальше делать нечего.

Я приехал в райотдел милиции, где мне дали обшарпанный маленький кабинет с ржавой решеткой на окне и тусклой, без абажура, лампой. На стареньком замызганном столе, сильно порезанном перочинным ножом, кто-то написал фиолетовыми чернилами: «Косякин дурак». Мне подумалось, что пока дурак вовсе я, а не этот самый Косякин. По делу не видно перспективы – неизвестно не только кто убил, но и кого убили. Очень может быть, что убитый был прекрасным парнем, а может быть – последней сволочью. Но, если честно говорить, меня это тогда совсем не интересовало. Мне надо было знать только его имя, отчество, фамилию, место жительства и работы. Иначе дело стопорилось намертво. Ничего не попишешь – профессия подавляет чувствительность.

Я постоял у окна, глядя, как солнце проваливается в дымные дождевые облака, и подумал: «Дело – табак. Я от своей работы помаленьку зверею…».

Климов деликатно кашлянул. Я обернулся.

– Фотографии убитого, наверное, уже готовы?

Мне часто приходит в голову, что запутанные дела похожи на книги без конца и без начала. Происходили какие-то значительные события, кипели страсти, сталкивались характеры, мечтали и страдали люди, а разрешилось все это драмой. У меня в руках всего несколько страниц, и в них написано только, что убили человека. Почему? Кто? Когда? И, наконец, кого? Кто он сам-то – убитый?

Мне надо все дописать до конца. Но для этого нужно разыскать все странички начала. Тогда начнут появляться фамилии, за которыми для меня никто не стоит, и люди, которых я увижу впервые, и события, о которых никто не должен был знать. Все это – загадки. И чтобы дописать конец книги правильно, надо отгадать их точно. Но даже найденные страницы не имеют нумерации, хотя сложить их нужно по порядку. И главное, чтобы сюда не попали страницы из другой книги…

Я думал об этом, когда пришел Климов.

– На негативе проявляются первые лица, – сказал он значительно. Видимо, сказывалось общение с Халецким.

– Что же это за лица?

Не люблю я на самолетах летать. Стыдно признаться – побаиваюсь. Конечно, знаю, что жертв в авиакатастрофах меньше, чем на железных дорогах, и в поезде тебе не принесет лимонада с конфетами стройненькая стюардесса. И все-таки в тот момент, когда самолет, напряженно содрогаясь, отрывается от надежной бетонной земли, у меня всегда холодными капельками сочится мыслишка: а вдруг сейчас клюнет носом? Чушь, конечно. Паровоз тоже может свалиться с рельсов. Но вот в поезде – спокойно. А здесь – нет. Единственное, что меня утешает, – это неестественно веселые, возбужденные или нарочито сосредоточенные лица соседей. Они наверняка думают о том же, но, конечно, стараются не подавать виду. И мне легче хотя бы оттого, что не один я такой трусишка.

И когда я спустился по трапу на поле Таллиннского аэродрома, мне как-то стало веселей. Хотя впереди была тьма беспросветная – начиная от гостиницы и кончая делами, которые привели меня в этот город.

Было три часа дня, шел дождь, и дул сильный, пахнущий рыбой ветер с моря. Я поехал в гостиницу «Тооме». Мне нравится этот старый дом с полутемными лестницами и крошечными холлами, с деревянными панелями и резными филенками дверей. Здесь всегда – как в коммунальном многоквартирном доме. По части вкуса – я ретроград. Не по душе мне весь этот домашний модерн, смешные геометрические комнаты, по сантиметрам заставленные микроскопической мебелью. Мне всегда хочется в квартирах чего-нибудь старого, нелепого – часы с боем, рассохшийся буфет. А лучше всего – фикус.

Магда – администратор в «Тооме» – моя старая знакомая. Она радостно заулыбалась мне, светясь всеми своими белыми длинными зубами.

– Оставьте чемодан, приходите к вечеру – номер будет, – шепнула Магда.

Я не верю в случайные совпадения. И не зря. Обычно они играют против меня. Так было и сейчас. Из истории болезни я узнал, что Пименову – двадцать семь лет, Корецкому – двадцать девять, Пяртсу – тридцать два. И если убитый на шоссе парень – один из этих двоих, то по возрасту они подходят все. Ну, что стоило бы случайности свести в тот день пациентов так, чтобы Пименову было девятнадцать лет, а Корецкому – пятьдесят шесть? Искать пришлось бы только Пяртса.

Но случай всегда играет в другой команде. Поэтому мне надо было объехать всех их по очереди, потом – побывать в аптеках.

Пименов жил в центре, в переулке рядом с улицей Пикк. Я поднялся по железной гремящей лестнице на третий этаж и долго звонил в дребезжащий медный звонок на тяжелой крепостной двери. Наконец мне отворили, и толстая старуха объяснила, что ее сына нет дома – он на работе. Говорить старухе, кто я такой, не имело смысла – она бы попросту испугалась за сына, и ничего толкового я бы у нее не узнал. Вечером пришлось бы приходить снова. Поэтому я сказал, что проверяю работу аптек и хочу узнать, помогло ли Пименову лекарство, которое ему выписали в прошлом месяце. В этом вопросе старуха проявила полную осведомленность, пожаловалась на массу собственных болезней и неэффективность современных лекарств. Уходил я, держа в руке аптечную сигнатуру с той же прописью, которая сохранилась на моем рецепте.

Пяртса я застал дома, и он мне сразу же предъявил лекарство и аптечную сигнатуру, объяснив, что сам рецепт оставил в аптеке. На обеих сигнатурах было написано: «Аптека № 1». Я решил зайти в эту аптеку, благо она была рядом, неподалеку от церкви Пюхаваиму, проверить сигнатуры, а уж потом искать Корецкого.

В аптеке было малолюдно, тихо. Желтые бронзовые лампы отодвигали к стенам сумрак. Провизор, белокурая красивая девушка, искала в толстой пачке нужные мне рецепты и весело болтала со мной.

Перед вечером в клочьях сизых дымных облаков мелькнуло багровое воспаленное солнце, но дождь не угомонился, и весь Таллинн погрузился в фиолетовый мягкий сумрак. Я шел по Ратушной площади, слушая, как цокают на тяжелых, влажно мерцающих булыжниках подковки, заглядывал в теплые желтые окна, заштрихованные дождем, как на старых гравюрах, и напряженно думал.

Зашел в небольшое кафе. Всего несколько человек сидели за дубовыми столами на широких деревянных скамьях. Яростно гудел камин. Я сел поближе к огню, взял густого ароматного кофе и стал прикидывать варианты.

Надо было сосредоточиться, собраться с мыслями, как говорят акробаты – сгруппироваться. Я вдруг почувствовал себя муравьем, суматошно бегающим по столу. У детей есть такое злое развлечение: муравей уже почти добежал до края стола, сейчас нырнет вниз – и свободен! Но упрямая рука ставит перед ним спичечный коробок, который превращается в непреодолимую стену. И муравей покорно бежит в другую сторону. Но там снова препятствие, и так – без конца. В книжках эта роль всегда отводится преступнику, обложенному со всех сторон сыщиками. Но убийца, которого искал я, мог покуда не волноваться. Пока я сам бегал, как муравей, пытаясь установить хотя бы имя убитого…

Похоже, я снова зашел в тупик. Пименов и Пяртс преспокойно отдыхали дома. Корецкий вчера ушел в плавание. Рецепты, выданные Пименову и Пяртсу, лежали передо мной на столе. Оставалась последняя крошечная лазейка: Корецкий мог помнить, кому и зачем он отдал свой рецепт.

Я положил на стол блестящий новенький полтинник и вышел. Из первого же автомата позвонил в пароходство и продиктовал радиограмму…

Я проснулся рано и удивился, что из горотдела милиции еще не звонили. Радиограмма с сейнера должна была прийти давным-давно. Я набрал номер дежурного.

– Нет-нет, ничего не передавали. У меня записан ваш телефон – как только что-нибудь будет, сразу извещу.

Тогда я позвонил заместителю начальника пароходства. Он был очень вежлив, но мне показалось, будто, он чего-то недоговаривает и старается поскорее от меня отделаться. А может быть, показалось. Связь, мол, ночью была плохая. Тогда я сказал железобетонным голосом:

– Попрошу вас ускорить это дело. Оно не терпит отлагательства. А если с сейнером плохая связь, можно запросить через базовое судно…

На улице по-прежнему шел холодный дождь. Делать мне было нечего. Я завалился на диван, взял забытую кем-то в номере книжку о Фламмарионе и стал читать.

– Включите сирену! – сказал я шоферу, и хриплый визг располосовал дождливую туманную тишину. Машины впереди удивленно, неуклюже отворачивали в сторону, пропуская нас.

– Если можно, то еще быстрее, – сказал я. Шофер кивнул, Энге покосился на меня.

– Не правда ли, Томас, в этом городе неуместны подобные звуки? – сказал я ему.

Он еще раз глянул на меня из-под своих белесых ресниц, потом серьезно сказал:

– Это звуки беды. А беда везде неуместна.