Весной 195… года я вернулся из дальнего плавания, побывав на Яве и Бали, на архипелаге, соединяющем Южную Азию с Австралией. Я решил написать книгу о своем путешествии и поселился для этого в горном краю между Савойей и Юрой, избрав своим местожительством деревню Гранж-о-Ван.

Селение Гранж-о-Ван, его луга и пашни словно прогалина среди густых дубовых и буковых лесов, где охотники нередко поднимают целые стада свирепых кабанов и семейства пугливых диких коз. Единственная дорога, которая ведет в этот глухой угол, вьется вверх по крутому склону горного кряжа, отрога Юры, доходит до деревенской церкви, поднимается дальше, а через полтора километра, у гребня каменной гряды, превращается в козью тропу. Словом, это не шоссе, а по административной терминологии «грунтовая дорога». Во многих местах лес смыкает над нею верхушки деревьев, в дождливое лето она зарастает травой. Церковная площадь расположена на уступе горы, нависшем над угрюмым ущельем, где бурлит быстрая горная речка, а далеко внизу раскинулась подернутая мглистой дымкой широкая, как море, равнина, где Эн впадает в Рону.

Живет в Гранж-о-Ване человек сто, занимаются они разведением скота и хлебопашеством, но засевают свои тощие поля лишь для собственных нужд, да еще собирают в лесах каштаны и орехи. Мне думалось, что тут я окажусь далеко от мира и его беспощадных битв, дальше, чем на островах Индийского океана, откуда я вернулся. Мог ли я предвидеть, что всего через полгода совсем близко от меня, в соседней долине, произойдут трагические события, которые заденут также Гранж-о-Ван и станут известны во всем мире. События эти и являются предметом моей книги.

В начале моего пребывания в Гранж-о-Ване я каждый вечер заносил в тетрадь накопившиеся за день впечатления. Предлагаю вниманию читателей некоторые свод заметки. Факты описаны в них совершенно точно. А суждения свои мне впоследствии пришлось во многом пересмотреть.

Несколько месяцев спустя, когда обстоятельства свели нас, Натали Эмполи, дочь крупного лионского банкира Валерио Эмполи, рассказала мне, как случилось, что и она тоже попала на этот бал в Клюзо, и как прошел для нее этот вечер.

В сопровождении своей дальней родственницы Бернарды Прива-Любас, с которой Натали была почти неразлучна, она приехала в тот день из Лиона в гости к своему сводному брату Филиппу Летурно, решив провести воскресный день в тихом маленьком городке.

Филипп Летурно по отцу — родной внук Франсуа Летурно, бывшего владельца прядильно-ткацкой фабрики в Клюзо, а по матери он внук Амедея Прива-Любас, ардешского банкира, пасынок лионского банкира Валерио Эмполи; он был прислан правлением АПТО для прохождения стажа в должности директора по кадрам на фабрику в Клюзо — одно из многих предприятий этого акционерного общества во Франции и за границей.

Филипп долго не мог смириться с таким назначением, ибо имел склонность к искусству, к литературе, к философии. Но мать предъявила ему твердое требование: один год в Клюзо и один год в американском филиале АПТО; о дальнейших планах относительно сына она пока умалчивала.

Филипп упорно сопротивлялся, но, когда ему пошел двадцать четвертый год, мать перестала давать ему средства на содержание и он попал в полную зависимость от Натали, дочери его отчима Валерио Эмполи от первого брака, двадцатитрехлетней девицы, которая сама распоряжалась своим состоянием. Натали была больна чахоткой, но отказывалась лечиться; Филиппу она давала денег и взамен требовала только одного — чтобы он сопровождал ее в ночных вылазках в увеселительные заведения; но, так как она пила мертвую, обязанность участвовать в ее похождениях стала для него обузой. Он предпочел покориться матери и вот уже месяц занимал назначенный ему пост.

На следующее утро, около одиннадцати часов, в цех, где работала Пьеретта Амабль, явилась секретарша дирекции. Девица носила длинную черную блузу с узким белым воротничком, гладко зачесывала назад волосы и не красилась; этот стиль, обязательный для мелкой сошки, обслуживавшей дирекцию, оставался неизменным с того времени, когда фабрика принадлежала еще Жоржу Летурно, отцу «великого Франсуа Летурно»; мелких служащих набирали по рекомендации приходского священника.

Секретарша направилась прямо к Пьеретте, стоявшей у своего станка, и довольно громко, так, чтобы все кругом слышали, сказала:

— Директор по кадрам просит вас немедленно явиться к нему в кабинет.

Обычно рабочую делегатку вызывали в дирекцию совсем иначе. Курьер вручал ей нечто вроде повестки — узкую полоску бумаги (сберегай грош миллион наживешь!) с отпечатанным на машинке текстом:

За воротами фабрики Маргарита взяла Пьеретту под руку.

— Сердишься на меня? — спросила она.

— И не думаю. За что мне сердиться? — ответила Пьеретта.

Они подошли к дому родителей Маргариты. Пьеретта терпеливо слушала пространный рассказ своей влюбчивой подруги о ее новом романе. Ее поклонник работал в Дорожном управлении и ждал, что его вот-вот переведут в окрестности Лиона. «Ах, если б он увез меня с собой!» — мечтала вслух Маргарита, жаждавшая удрать из Клюзо.

Домой Пьеретта вернулась только к семи часам вечера. На кухне у нее сидели Фредерик Миньо, Красавчик и Кювро.

Раз в месяц Пьеретта Амабль приезжала в Гранж-о-Ван к своему дяде и моему соседу навестить сынишку. До перекрестка, от которого отходила грунтовая дорога, она добиралась на автобусе, а оттуда шла пешком.

Но в последнее воскресенье мая, солнечное как никогда, она решила вместе с Раймондой и Фредериком Миньо идти в деревню пешком по горным тропкам, хорошо знакомым ей с детства. Об экскурсии договорились еще за две недели, старики Амабли были предупреждены о прибытии супругов Миньо, которых они знали. В последнюю минуту решили пригласить и Бомаска (по воскресеньям его деревни объезжал другой шофер компании).

Вышли они рано и зашагали все четверо мимо ограды парка Летурно. Взглянув на закрытые ставни комнаты Филиппа, Миньо бросил:

— Все-таки парень молодец, не испугался послать тебе проект АПТО о реорганизации фабрики.

— Вот видишь! А ты недостаточно доверяешь людям, — отозвалась Пьеретта.

В это воскресенье меня не было в Гранж-о-Ване, и только потом мало-помалу из рассказов Бомаска, Пьеретты и Миньо я узнал, как прошел этот день у моих соседей Амаблей.

Супруги Миньо на своем мотоцикле прибыли значительно раньше Пьеретты и Красавчика. Эме Амабль сразу же пригласил Миньо в подвал выпить стаканчик вина. Вслед за гостем выпил и сам старик.

— Не ахти какое, — сказал он с гримасой отвращения.

— Да нет, ничего, — из вежливости возразил Фредерик.

— Чистый уксус! — сказал старик.

Сначала они шли тропинкой, которая вилась по горе через пастбища до сосновой рощи, потом, петляя, спускалась к лесу и углублялась в него как раз в том месте, где они утром видели лису.

Они не спеша поднимались к сосновой роще, маячившей у них перед глазами с самого начала пути, иногда напрямик пересекали луга. Красавчик шел впереди с мешком за плечами — дядя и тетка Пьеретты надавали ей припасов на целый месяц: яиц, масла, сыру. Пьеретта молча шла позади своего спутника. Каждый думал о своем.

Красавчик и не пытался истолковать перемену в настроении Пьеретты. Он клял себя самого. Клял себя из-за Эрнестины и еще больше — из-за Пьеретты. Живи он в другие времена и в другой среде, он, наверно, бил бы себя в грудь и каялся, проклиная свою слабость, вовлекавшую его все в тот же смертный грех.

Из-за своего влечения к женщинам и их влечения к нему он становился героем всяческих историй, одни из них были забавные, а другие печальные. Познав на опыте, какими опасностями чревато легкомыслие в любовных делах, он заставлял себя быть осмотрительным. В Генуе, где он долго работал и жил по-холостяцки в меблированных комнатах, он старался держаться с квартирной хозяйкой или с какой-нибудь ее молоденькой родственницей как можно холоднее. В густонаселенных домах больших итальянских городов всегда живет много молодых женщин. В один прекрасный день он, не выдержав, бросал какую-нибудь ласковую шуточку, здороваясь утром с соседкой, ему отвечали в том же тоне, и тотчас устанавливалось приятное взаимное понимание (которое завистники называли сговором). Поскольку Красавчик не проявлял никаких завоевательных намерений, женщины даже не пытались защищаться. Держал он себя с ними очень просто, и они сразу проникались уверенностью, что, будет или не будет тут любовь, воевать с ним не придется. Непринужденность, царившая в их отношениях, была плодом безмолвного мирного соглашения. Они сходились, если обстоятельства толкали их на это или позволяли это.

Эрнестину ему тоже не пришлось «завоевывать». Она отдалась без всякой борьбы в первый же раз, как он пришел в отсутствие Жюстена проверить расчеты. Вслед за физической близостью наступил час интимных признаний. Оказалось, что до женитьбы Жюстен «гулял» с Эрнестиной два года, а через полгода после свадьбы перестал быть ее мужем. Он никогда с ней не ссорился, даже бывал с ней ласков, особенно на людях, и соседи завидовали их счастью, но как женщина она для него больше не существовала. Эрнестина страдала из-за этого отчуждения.

В то самое время, как Пьеретта и Красавчик подходили к городу через виноградники, Эмили Прива-Любас подъезжала к нему на машине по шоссе. В субботу утром она получила наглую записку Натали. Она подождала до воскресенья — до середины дня, надеясь, что Бернарда Прива-Любас хитростью привезет ее падчерицу в Лион. В пять часов, видя, что никто не едет, она решила сама отправиться в Клюзо посмотреть, что там происходит. Ей было необходимо получить от Натали доверенность, чтобы добиться от правления АПТО увеличения капиталовложений, при котором большинство акций оказалось бы в руках Эстер Дюран де Шамбор и у нее самой.

Эстер нервничала. Ее муж неохотно вкладывал деньги во французские предприятия, считая, что в стране, где столько красных, капиталам грозит опасность, и она боялась, что он Передумает. Она бомбардировала Эмили телеграммами и то и дело звонила ей по телефону через Атлантический океан.

Весь городок немедленно узнал о приезде мадам Эмили, ибо такого автомобиля, как у нее, не было больше ни у кого. И во Франции и в Америке она разъезжала в «роллс-ройсе» старого образца, с высоким кузовом. Лет десять назад она прочла в американском журнале, что отличительными признаками английской аристократии являются превосходное, но непременно перепачканное дорожное пальто и «роллс-ройс» старомодного образца. Такие сведения она усваивала мгновенно и тотчас применяла их на практике. Ей хотелось, чтобы никто (особенно в Америке) не считал ее выскочкой, и важно это было по следующим соображениям.

Во-первых, опорой всем планам мадам Эмили было ее родство, вернее, свойство с семейством Дюран де Шамбор, предки которых эмигрировали из Франции во время войны за независимость; все семейство Дюран строго соблюдало аристократический стиль, особенно женщины, безжалостным оком подмечавшие малейший промах.

Во-вторых, мадам Эмили вошла в это благородное семейство окольным путем — через свою золовку, и, поскольку та была еврейка, мадам Эмили заранее считалась особой подозрительной.

В первое воскресенье июня, то есть в следующее воскресенье после посещения Гранж-о-Вана, Пьеретта Амабль вышла из дома около десяти часов утра вместе с Красавчиком. Они отправились на рынок. Красавчик нес продуктовую сумку. Так они дали знать всему Клюзо, что отныне поселились вместе, «по-семейному».

На следующий день, в пять часов, у ворот фабрики Пьеретту нагнала Маргарита.

— Я пойду с тобой, — сказала она Пьеретте, беря ее под руку.

Пьеретта молча прижала к себе руку Маргариты. Она была растрогана до слез. А почему — это мы сейчас увидим.

Пьеретта и Маргарита — обе дочери рабочих, жили со дня рождения в одном и том же бараке рабочего поселка. Они вместе бегали в школу. Отец Маргариты, так же как и отец Пьеретты, ходил к исповеди, чтобы заслужить расположение барышни Летурно. Но если Маргариту только огорчало унижение отца, Пьеретте отцовский позор нанес глубокую рану, которой так и не суждено было зарубцеваться. Маргарита старалась не думать о таких вещах и преуспела в этом. Но Пьеретта целый год, ложась в постель, долго не могла уснуть и на все лады представляла себе, как она убьет барышню Летурно.

Я уехал из Гранж-о-Вана в конце апреля и вернулся туда только в сентябре. Но как-то я заехал в Клюзо, чтобы собрать материал для серии статей о фабрике.

Само собой разумеется, я зашел к Пьеретте Амабль. Мне открыл Красавчик. Пьеретта, Миньо и Кювро работали в соседней комнате. Не успели мы сесть, как Красавчик крикнул Пьеретте:

— Принеси-ка бутылку вина для нашего друга.

Сказано это было ласково, но все же тоном приказания, так, чтоб дать мне почувствовать: «Пьеретта моя жена. А хозяин в доме я». Я так и понял.

Пьеретта тут же поднялась с места. Она накрыла стол скатертью и расставила стаканы. Потом принесла бутылку. Красавчик откупорил бутылку и разлил вино в стаканы. Словом, все, как полагается в семейном доме. А вот скатерть была явным новшеством в жизни Пьеретты.

В конце июля Пьеретта убедилась в своей беременности. Ребенка решили оставить. Красавчик даже мысли не допускал, что может быть иначе. Да и у самой Пьеретты сохранились мерзкие и мучительные воспоминания о визите к некоей особе, к услугам которой ей пришлось прибегнуть еще при жизни с Люсьеном, через год после появления на свет Роже.

В начале августа фабрика закрылась на две недели. Первую свободную неделю Пьеретта провела в Гранж-о-Ване. Ее все время тошнило. Она подходила к зеркальному шкафу стариков Амаблей и подолгу рассматривала свои набрякшие веки и темные круги под глазами. Даже самый пустяковый подъем стал ей теперь не под силу. Она не гоняла на пастбище коров, хотя обещала помочь тетке. Теперь ей хватало сил только на прогулки с сыном. Роже явно предпочитал играть со сверстниками. Он дичился мамы, которая всегда занята какими-то своими делами и совсем чужая. Да и сама Пьеретта не знала, о чем с ним говорить. С сыном она чувствовала себя словно гостья, которую пригласили на бал, а она не умеет танцевать и ей стыдно за свою неумелость.

Два раза были сильные грозы, наутро все луга покрылись пухлыми белыми грибами, будто отсыревшая и теплая земля пошла пузырями. Впервые в жизни Пьеретта с отвращением глядела на родной Гранж-о-Ван.

Сейчас, ожидая второго ребенка, она чувствовала себя беззащитной, словно часовой, которого захватили врасплох и вырвали у него из рук оружие. Она удивлялась — ведь она должна бы быть счастлива. Потом она вспоминала, что почти для всех ее знакомых женщин беременность и материнство были несчастьем, первым шагом к покорности, концом борьбы. «Когда-нибудь все это станет иначе, ведь это уже и стало иначе на одной трети земного шара», — думала она; но она слишком устала, и ей не удавалось, как обычно, связать события своей личной жизни с социалистическим будущим. И Пьеретта порой спрашивала себя, уж не урод ли она.

Сдав на сыроварню молоко, Красавчик возвращался на своем грузовичке в Гранж-о-Ван, но уезжал оттуда с вечера, так как работа его начиналась еще до зари. Пьеретта радовалась, что снова проводит ночи в одиночестве. Было жарко. Она сбрасывала с себя все, даже простыню. Но сон не приходил, читать не хотелось, она впадала в полудремоту, и сразу же ей представлялось, как огромные грибы, заполонившие все вокруг, внезапно начинают бесшумно лопаться; она просыпалась в холодном поту, натягивала на себя одеяло и еще долго дрожала в белом отсвете зарниц. Ее часто мучил один и тот же кошмар; она превратилась в гору, а гора превратилась в нее, Пьеретту. Их обоих подтачивала вода, размывала какая-то жидкость; ей хотелось крикнуть, но ее давила тяжесть лежащей на ней земли и утесов.

В конце сентября я возвратился в Гранж-о-Ван. Как-то утром Красавчик сообщил мне, что тридцать три рабочих уволены с фабрики и что собрание с целью организовать их защиту состоится сегодня по окончании работы — в пять часов в зале для праздничных церемоний.

— Помнишь тот зал, куда ты пришел на бал, устроенный коммунистами?

Я подумал, что собрание даст интересный материал и поможет завершить мою историю АПТО очерком о сегодняшней борьбе рабочих, и поэтому с утра отправился через горы в Клюзо.

На лугах после частых и обильных грозовых ливней ярко зеленела трава. Косые солнечные лучи золотили легкую дымку, окутывавшую вершины сосен. Я без труда добрался до ручейка — это здесь зачерпнула тогда Пьеретта полную пригоршню воды и напоила Красавчика. Вся ложбина была усеяна грибами на высоких ножках с остроконечными шляпками, испещренными серыми и охряными пятнами — словно их расписывали Гойя и Брак, — так называемыми пестрыми скрипицами.

Надо сказать, что скрипица — весьма изящный гриб. Я не спеша подымался по, склону и думал — думал уже не в первый раз, — как определить понятие изящества. Обычаи, мода дают на этот вопрос столь же маловразумительный ответ, как и «золотое сечение» Пифагора. Изящество отражает гармоническое соотношение качеств, присущих данному существу, в их единстве и неповторимой индивидуальности. Опытный животновод сообщит вам куда более ценные сведения об изяществе и породе, нежели социолог или профессор эстетики. Эта область знаний и идей просто завораживала меня. Низкий зад, вздернутый вместе с верхней губой нос, короткие ноги, длинные руки больше говорят мне о человеке, чем тридцать страниц его биографии. Я обязан спасением своей жизни тому, что научился не доверять жирной коже и срезанному подбородку.