Ну где, скажите на милость, слыхано, чтобы осла – осла! – звали Куло? Осел и без того – скотина из последних, хуже галисийца, честное слово. Ну а если его (осла, не галисийца) еще и кличут Задницей!…

Вот и влип. Не осел, конечно. Я влип. Влип, а точнее, застрял аккурат посреди Алькудийских, будь они трижды неладны, полей. Картинка что надо: жарынь, на небе – ни тучки, спрятались, поди, на горизонте – три дохлых ветряка, а вокруг – овцы, овцы, овцы, серые такие. И тоже полудохлые от жары. Ну и мы с ослом. Который Куло.

Знал я, знал, что обманет Одноглазый Пепе! Глаз-то один, а как глянет… Я ведь у него честно выиграл, у него «десять» выпало, у меня «одиннадцать». Так он, мерзавец, вначале отыграться хотел. В карты, в «королевство». Ну, я-то в карты не игрок, пусть в них французишки, которые их и выдумали, играют. Кости – другое дело, вот в кости я его и обставил. Честно – на пять серебряных реалов. Ну а он, Пепе-поганец, как с картами не обломилось, всучил мне осла, вот этого самого Куло. Вместо денег. А мне ехать было самое время, вот я сдуру и согласился, тем более осел вроде как ничего, серый, даже с колокольчиком. Подкованный притом, ровно не осел – мул какой-то.

Ну и влип.

Вначале эта скотина идти не хотела. Ну совсем никак. Ни с вьюком, ни без вьюка. Потом пошла, но не на юг, к Севилье, а на север, не иначе в мою родную Астурию собралась. А когда мы наконец как-то поладили – захромала. Подкова, оказывается, у этого Куло на одном гвозде висела.

– Великаны же из них всех поистине наиболее зловредны! – уверенно заключил Дон Саладо, тыча в горячее небо длинным костлявым пальцем. – Однако же, Начо, колдуны тоже весьма и весьма опасны. Но – по-иному.

– Вам виднее, рыцарь, – вздохнул я, дожевывая последний кус ветчины. – Кто бы спорил, я не стану.

И действительно, спорить с доблестным идальго оказалось совершенно бессмысленно. Это я понял быстро. Как и многое другое.

– Есть еще вино, сеньор, – напомнил я. – Неаполитанское «греко». Вы бы глотнули – жарко!

Жарко! Это еще слабо сказано. Хорошо еще, мы наткнулись на эти деревья, каким-то чудом выросшие прямиком у дороги. Какой-никакой, а тенек, значит, и перекусить можно. И выпить.

– И что же еще тебе предсказала оная цыганка, Начо? – вопросил Дон Саладо, удовлетворенно отодвигая в сторону пустую миску.

Надо же, не забыл!

Я свою похлебку давно уже проглотил и хлеб дожевал, и теперь от нечего делать обозревал старый ржавый щит, висевший возле окошка. Ну и рухлядь! Как раз для моего рыцаря.

– Цыганка эта, сеньор, велела мне опасаться святой Клары, потому как именно от нее мне смерть приключится.

– Гм-м…

– Сеньор! Сеньор Начо!

…Ее шаги я услыхал еще внизу – быстрые, легкие. Затем ступени проскрипели, те, что на второй этаж ведут.

– Это я, откройте!

Шепчет цыганочка, да как-то громко шепчет. Или это слух у меня такой сделался?

Час прошел, не больше, как я дверь закрыл. Тихо было в доме. А я и глаз не сомкнул – слушал. То шаги мерещились, то скрип дверной, то вообще что-то несусветное. Но – нет.

В ушах у нашего рыцаря начало звенеть аккурат после полудня, когда в церквушке, мимо которой мы как раз проезжали, колокол ударил. Гнусно так звякнул – треснутый, поди! Может, оттого и в ушах у него зазвенело?

Об этом всем Дон Саладо нам тут же сообщить изволил, да внимания мы, признаться, не обратили. И вправду – звенит и звенит, оно, между прочим, к деньгам, особливо ежели в левом ухе. Не обратили, а зря!

– Итак, сударь, вы пикаро, да еще с Берега, – подытожил сеньор лисенсиат Алессандро Мария Рохас.

– Осуждать станете? – покосился я на него не без любопытства. – Контрабандист да законы не почитаю?

Хоть он и лисенсиат, в Саламанке и Париже учился, а обычный вроде парень. Ну, усики, словно три дня не умывался, ну, горячий очень. Зато ведь не трус! И не дурак вроде.

– Не встречали ли вы, рыцарь, во время своих странствий некоего Федерико Гарсиласио де Кордова? – поинтересовался я с самым невинным видом, на тучки, что по небу плыли, поглядывая.

– Как ты сказал, Начо? – встрепенулся Дон Сала-до. – Де Кордова, слов нет, род известный, более того, слыхал я, кто-то из этой семьи был возведен в достоинство маркиза, однако же ни с кем из де Кордова я не встречался, да и в свойстве с ними не состою.

Я кивнул, ничуть этим не удивленный, хотя следовало бы. Ведь именно к маркизу де Кордова направила барынька в маске моего калечного идальго.

Узнавать об этом было самое время – до поместья маркиза всего день пути оставался. Почти приехали.

Итак, не знает, и даже не родич. Почему-то я сразу об этом подумал, когда меня барынька попросила…

– Сир-е-е-ена-а-а-а-а-а-ас!

[39]

Ну конечно, и тут они, «сиренасы» эти! Селеньице в сотню домов, а поди ж ты – прямо как в Севилье, где-нибудь на улице Головы Короля Педро. Бродят по ночам, людей пугают. Или я не знаю, какая нынче погода?

– Сире-е-ена-а-а-с!

Хвала Деве Святой, уже подальше. Пошел к дому алькальдову людей пугать-будить. Слыхал я, где-то в море такие же «сиренасы» имеются, тоже людей криком да ревом своим с пути сбивают. Сам не видел, да шкипер один в Палосе рассказывал.

Оглянулся я, поежился. А прохладно нынче ночью! Или это мне кажется?

– Так что вали, парень, отсюда! Письмецо давай, а сам проваливай!

– А вот сейчас, – с самым наглым видом ответствовал я, письмецо барынькино пряча. – Сказано: в собственные руки, значит, в эти самые руки и отдам. В собственные.

Ну, никак не хотели меня в дом пускать! Видать, рожа моя привратнику здешнему не понравилась. Даже подмогу кликнул. Здоровые ребята, да и привратник тоже – не заморыш. А рожи-то, рожи! Чистые мавры!

…А богатый дом, даже снаружи видать. И сад вокруг, и забор с башенками. Дом тоже с башенками – мавританский, старый очень. Жил тут какой-нибудь эмир, может, даже Абенгальб.

Тот самый.

Когда не о чем думать – или когда ни о чем мозгой шевелить не тянет, самое время о жратве поразмыслить. О еде, в смысле. Оно, правда, тоже опасно бывает: лежишь голодный, руки за голову закинув, и представляешь себе то пулярку жареную, чтобы с жиром да с кожицей золотистой, то карпа со шляпу размером – тоже, стало быть, жареного. Вначале ничего, отвлекает, а потом совсем худо становится. Одна надежда – накормят, не дадут с голоду пропасть.

Это я к тому, что к утру оголодал я ну прямо-таки всеконечно. А все потому, что всю ночь глаз не сомкнул. И не то чтобы спать не хотелось. Хотелось, да еще как! Но появилась у меня одна задумка, и вот эту задумку я всю ночь и исполнял. А как солнышко сквозь кроны густые, что за окном, выглянуло – тогда и лег, чтобы о жратве подумать. Ведь все-таки я у их сиятельств в гостях. Должны же покормить хоть чем-нибудь!

И только тогда, как петуха (тоже жареного и тоже с корочкой) себе во всей его красе петушиной представил, долбануло меня – прямиком по макушке. Ведь пятница сегодня! У всех добрых католиков – пост, стало быть, в лучшем случае кусок хлеба принесут, а в худшем до полуночи ждать придется. Ждать – да слюнки пускать. Тем более в последний раз завтракать довелось еще на дворе постоялом, перед тем как мы с идальго моим расстались.

Фу-ты!

И взяла меня тоска. Да такая!…

– Нет, нет, Начо! – воскликнул доблестный рыцарь Дон Саладо, головой своей ушастой качая. – Не ведаю я, что станется дальше, но покуда не причинили мне здесь ни малейшего вреда. Обхождение же со мною самое благородное. Порой даже стыдно становится, ибо не привык я жить в безделии и роскоши.

Спорить я не стал – до того рад был, что вновь идальго моего калечного вижу. Живого и умытого. А обо всем остальном он мне как раз рассказывать собрался.

В сад меня выгнали – и снова утром. То ли чтобы в комнате моей убрать (а чего там убирать-то?), то ли чтобы соседями моими заняться. Меня, стало быть, оставили – вроде как на закуску.

Ну и ладно. Денек – но мой.

В общем, спустился я в сад (с маврами за спиною), а в саду – мой идальго. Прогуливается, мандаринами с апельсинами дышит.

Однако же странное дело, Начо, – молвил Дон Саладо, отрезая себе новый кус ветчины. – Сколько ни едем мы, но Севилья отчего-то остается справа от нас. Нет ли в этом некоего колдовского умысла?

Прежде чем на такое ответствовать, я и сам к ветчине приложился. Есть хотелось до невозможности – уже третий день подряд. С того часа, как мы гостеприимный кров его сиятельства покинули. Бывает такое: просвистит мимо стрела, разрубит ятаган мавританский шапку – и превращается живот в пропасть бездонную.

Закусывали мы прямо на пригорочке под высоким пробковым дубом. Хорошее местечко, тенистое. И вид на славный город Севилью отсюда – лучше не придумаешь. Вот Гвадалквивир темно-синий, вот и мост Тринадцати Лодок, что в Триану ведет, а там и Башня Золотая, Алькасар которая. А над крышами красными, черепичными – Хиральда-Великанша крестом золотым светит. И все это – справа, как и было сказано. Дожевал я ветчину, винца хлебнул да и задумался. По поводу умысла колдовского. То есть не колдовского, конечно.

– А не съездить ли нам, рыцарь, сперва в иное место? – заметил я, Хиральдой-Великаншей любуясь. – Ну, в самом деле, что делать странствующему идальго в Севилье?

– Гм-м… И вправду. Однако же, помню, в Севилью спешил ты, Начо.

Чего можно услышать на площади Барабан, особливо ежели ближе к вечеру? Да чего угодно там услыхать можно: и про цены на селедку, и про то, что суд Страшный завтра после полудня наступит. Место тут такое.

…Места знать надо! Без этого в Севилье и шагу не ступишь.

Оглянулся я, на цыпочки даже привстал. Все, как есть, знакомо. Прямо перед носом Альменилья – вал-гора, за которым Гвадалквивир плещет, справа крыши черепичные, там Речные улицы, где лодочники живут, еще правее – тоже крыши, но уже с флюгерами – квартал Ярмарок. А сзади две улочки – Сапожная и Аббатская, там мастера всякие обитают, молотками стучат.

– Эй, красивый, кинь мараведи, все, как есть, скажу, что было, чего будет…

Ну конечно! Юбка до земли, пестрые ленты по плечам. Цыганка!

– Не будь слишком мудрым, сыне, но будь мудрым в меру, – наставительно молвил падре Хуан, дверь тяжелую, железом обитую, запирая. – А не то наверну тебя, сыне, крестом наперсным, мало же покажется – и сапогом приложу!

Поежился я даже. А ведь навернет, знаю!

И за что, скажите пожалуйста? Всего лишь поинтересовался, отчего это мы, как ночь, всегда в подвал спускаемся? Сыро в подвале, противно, мышами опять же пахнет.

– Каждому времени – свое место, сыне. Да не тебе, сущеглупому, сие уразуметь!

Звякнул падре ключами, у пояса их пристраивая, и мне кивнул – садись, мол. На бочонок садись. Много их тут, в подвале. Одни селедкой воняют, другие – капустой. А от того, что мне достался, вообще солониной гнилой несет.

Служка на паперти, перед самыми вратами церковными, так на меня воззрился, словно я свечи пришел воровать:

– Иди, иди! Проваливай, messa est, опоздал ты.

А я и сам знал, что messa которая, уже est, для того и подождал нарочно. Спорить, конечно, не стал со служкой этим. Гордые они тут, в Квартале Герцога, потому как в церкви здешние не всякого еще и пускают.

…Еще бы! Дома тут не лучше, чем на площади Ареналь – стены белые в известке да заборы каменные. То есть, если с улицы смотреть, не лучше. Зато внутри! Слева от церкви граф Верагуа живет, справа – граф Барахас, а чуть дальше палаты самого Медины де Сидония, в честь его и весь квартал назвали. Сюда пикаро почти и не заходят.

А я зашел. Никто меня здесь не знает, корчете – крючки паскудные, тут не шныряют, а священники в здешних храмах ученые, потому как квартал непростой.

На этот раз мне даже бочонка не досталось. Сундуком обошлось – маленьким, таким, что и не уместишься. Зато с замком – чуть ли не в арробу

[55]

весом замок. В общем, сплошное неудобство.

Как чувствовал! Не стоило мне днем в Золотую Башню приходить. Так ведь не откажешься. Позовет дон Фонсека, скажем, в склеп с мертвецами гнилыми, и туда лезть придется. На этот раз, правда, довелось всего-навсего пару сотен ступеней пересчитать, на верх этой самой Башни поднимаясь. Потому как день, а днем падре Хуан, как заутреню отслужит, в окошко идет смотреть – на Гвадалквивир и на все, что к Гвадалквивиру прилагается.

Опасно сюда ходить, конечно. Совсем незачем кому-либо знать, что Белый Начо с архидьяконом Фонсекой беседы сердечные ведет. Днем, правда, сюда, в Золотую Башню, целые толпы заваливают: и склад здесь товаров заморских, и писцы перьями скрипят, и менялы золотом-серебром пальцы греют. Так что и мне тут место найдется, скажем, по делам Калабрийца.

Но все равно – не люблю.

Тем более глупо получилось. Только-только я в дверь заглянул, поклониться даже не успел, как падре Хуан сгреб меня ручищей за шкирку – да за ширму, что в углу стоит, кинул. Как котенка какого, честное слово! Буркнул: «Жди да помалкивай!» – и все тут.

Поглядел я в потолок серый, трещинами покрытый – да как удивился. Не потолку, понятно, – каким ему еще в Касе быть? Себе удивился – до изумления полного.

Ведь чего я думал? Думал – от злости свихнусь, на стенку каменную полезу. Смерть для меня, чтобы стены вокруг да окошки с решетками. А ежели стены и окошки не просто так, за пирог, на рынке украденный, а и в самом деле – смерть?

А вместо этого – такое спокойствие накатило, что даже подивиться поначалу сил не было. Только когда утром глаза продрал – не сам, стражник разбудил, – тогда и удивляться стал.

Еще тогда, возле Башни, что-то непонятное началось. Веревками вяжут – а у меня глаза слипаются. По улицам волокут – сплю на ходу. Даже не помню толком, как в селде

[58]

оказался. Нащупал лежак (четыре ножки да две доски, задницами отполированные), бухнулся – и провалился.

И утром – тоже. Лежу, руки за голову закинул, в потолок серый пялюсь. И хорошо так, покойно – будто в кантон Ури попал.

– Заходи, заходи, парень. Гостем будешь, поболтаем, посмеемся!

Вот уж не думал, что в гости позовут. Как потащили коридором, решил, что опять – в подвал к фра Луне. А оказалось – совсем не к нему.

Но тоже – в подвал.

– Недавно, значит, у нас? Вот и славно, поглядишь, повеселишься. Хорошо тут у меня, все, что бывали, очень довольными остались!

Веселый дядька! Ну точно – повар. Толстый, на брюхе вислом – передник кожаный, ручищи – с меня толщиной каждая – волосом густым обросли. Рыжим.

Вначале даже заснуть боялся. То есть, наверно, и заснул уже, а все казалось – не сплю. Не сплю, потому как – страшно. Будто придет ко мне во сне Тот, Который…

Ох, слышал я такую байку! Еще много лет назад, как только в Севилью попал – ребята с Ареналя рассказали. Будто приходит к тому, кто уже совсем на краешке стоит – Он. То ли с рогами который, то ли просто – душа проклятая. Приходит – и предлагает меняться. Тебе, мол, жизнь да свободу, а мне – судьбу твою. И не душу даже – судьбу. Потому как всякий человек свободен, а Он – проклят, вроде бы в клетку заперт. Вот эту клетку бедолагам всяким и предлагает.

А куда же Ему приходить, как не в эти стены проклятые?

Или уже пришел? Вон, у самой двери тень густая, ночи чернее. Не движется, не колышется – ждет, пока глаза закрою.

И ведь понимаю, что сон это. Бывает такое – с устатку или с волнения сильного. Спишь – а вроде и нет, словно тебя в стекло толстое посадили, в бутыль прозрачную.

– Прошу вас, сеньор, прошу-у! Сюда, к столу-у… Садитесь, пожалуйста!

К столу так к столу, никакой мне разницы.

Прошел.

Сел.

– Вам удобно-о? Может, еще свечу-у зажечь?

Заломили руки, вцепились в подбородок, между зубов – клинок холодный.

– Или сам выпье-ешь, Гевара? А то ошибемся – лишку-у плеснем!

Закрыл я глаза, зажмурился. Снова открыл – на рожи их мерзкие взглянул.

Скалятся рожи. Ну, точно – сицилийцы. И говор похож. Так что не зря я Сицилию эту терпеть ненавижу.

– Идите к бесу, – выдохнул. – Сам выпью! Отпустили, к столу подвели. А на столе – чарка глиняная.

I. В главе III мы видели, каково было положение инквизиции в королевстве Арагонском, когда эта страна была соединена с Кастилией через брак Фердинанда с Изабеллой, по смерти Энрико IV. Трибунал инквизиции был тогда введен в эту монархию, подвергшись предварительно реформе посредством статутов и регламентов столь суровых, что арагонцы сильно воспротивились новому ярму, которое хотели на них наложить, хотя они давно привыкли переносить старое иго.

II. Это была та самая инквизиция, которая господствовала в Испании с 1481 года до нашего века; та самая, уничтожение которой во удовлетворение всей Европы мы видели; та самая, наконец, которая только что восстановлена, к великому сожалению всех испанцев, друзей просвещения, и историю которой я предпринял писать на основании документов, доставленных мне ее собственными архивами и переданными в мое распоряжение правительственным приказом.

III. Война с альбигойцами была предлогом, послужившим папам для учреждения прежней инквизиции. Что касается теперешней, то для введения ее послужила якобы необходимость наказать отступничество новообращенных испанских евреев.

I. В 1492 году Фердинанд и Изабелла завоевали королевство Гранада. Это событие доставило новые жертвы инквизиции: огромное множество мавров приняло христианскую веру притворно или совершенно поверхностно; в основе их обращения в новую религию лежало желание снискать уважение победителей; крестившись, они вновь стали исповедовать магометанство.

II. Джованни де Наваджьеро, посол Венецианской республики [371] при Карле V, говорит в своем Путешествии по Испании, будто Фердинанд и Изабелла обещали, что в течение сорока лет инквизиция не будет вмешиваться в дела морисков, то есть новохристиан, покинувших магометанство. Однако инквизиция все-таки была учреждена в Гранаде под тем предлогом, что туда скрылось много прежних евреев, подозреваемых в отступничестве. Джованни де Наваджьеро неточно передает обстоятельства дела. Известно, что Фердинанд и Изабелла обещали только не преследовать новохристиан морисков, за исключением серьезных случаев. И действительно, преследование не носило постоянного характера, так что у морисков не было основания напоминать о данном обещании преследовать их лишь в исключительных случаях. Главный инквизитор не осмеливался ни оспаривать, ни обходить королевский указ, запрещавший инквизиторам Кордовы расширять их юрисдикцию в королевстве Гранада, и указ этот исполнялся до 1526 года, когда трибунал инквизиции появился и в этой области по мотивам, о которых я вскоре расскажу.

III. В 1492 году некрещеные евреи были изгнаны из Испанского королевства. Участие в этом деле Торквемады и других инквизиторов обязывает меня войти в некоторые подробности. Евреев обвиняли в подстрекательстве к вероотступничеству тех, кто стал христианином; им приписывали много преступлений, совершенных не только против христиан, но и против религии и спокойствия государства. Вспоминали закон из так называемого Свода частей [372], изданный в 1255 году Альфонсом X, в котором говорится об обычае евреев похищать христианских детей и распинать их в Великую пятницу для осмеяния воспоминаний о Спасителе мира. Рассказывали историю св. Доминика де Валя, ребенка из Сарагосы, который был распят в 1250 году [373]. Толковали о краже священной гостии в Сеговии в 1406 году и об издевательствах евреев над ней.