…Радист был мёртв. Хомутов понял это сразу по особой неподвижности тела и ещё по тому, что в скрюченных пальцах Васи не растаял комочек снега. И тут же лейтенант увидел следы. Сюда, за этот высокий забор, солнце не заглядывало. Сохранилось немного снега — ноздреватого, покрытого наледью и грязью. На самой кромке этой снеговой полоски отпечатался носок ботинка. Ботинок немецкий, очень большого — не менее сорок четвертого — размера, на рубчатой подошве. Следы были ясно видны и на влажной земле. Лейтенант отметил: “Четверо… нет, вот ещё отпечаток… Пятеро… Вася случайно столкнулся с ними — вышел вот отсюда, из-за угла, и его убили. Ни к штабу, ни к нашей избе немцы даже не пытались подойти. Что-то им помешало? Вряд ли… Часовой ничего не видел и не слышал — тревоги не было… Дремал, конечно… Проморгал… Хотя видеть-то он ничего не мог. Но куда же ушли немцы, вернулись или проскользнули в ворота? Ладно, это потом…”

Лейтенант слышал за спиной тяжелое дыхание Давыдова и Виролайнена. Он знал, что оба ждут команды — словом или знаком, но помалкивал. Надо было всё осмотреть, не упустив ни единой мелочи, не затоптать даже едва заметные следы и потом поставить охрану. Чтоб стояли и не двигались, пока не придут особисты. А Васе всё равно уже ничем не поможешь…

“Пешая разведка или парашютисты? Ладно, это тоже потом… Но почему они оказались именно здесь, вблизи от заштатного аэродрома? Что их привлекло сюда? Что-нибудь узнало фашистское командование? Вряд ли… Но ведь пришли… И убили именно радиста. А замены ему нет. Значит, вылет группы задержится. А может быть, всё это — цепь случайностей? Возможно… Но не таков человек полковник Винокуров, чтобы выпустить нас на задание, пока немцев не изловят…”

Следователь из Особого отдела двигался неторопливо и даже вроде бы с ленцой. Но ему потребовалось не более пяти минут, чтобы всё осмотреть, что-то замерить, что-то записать в потрепанный блокнот. Потом он склонился над Васей Кунгуровым. Радист лежал навзничь. Без шинели, без пилотки. В гимнастерке без ремня. У левого его плеча снег был ярко-розовый и протаял почти до земли. Хомутов совершенно отчетливо представил себе, как Васю ударили ножом под лопатку, и скрипнул зубами от ярости. А следователь в этот момент обнаружил, видимо, что-то важное, потому что присел на корточки около головы радиста и бережно поднял с земли крохотный зелено-белый треугольник. Потом попросил перевернуть тело Васи, и все увидели на гимнастерке большое темное пятно, а почти в середине его — неширокое отверстие в ткани. Хомутов отвернулся. Не мог он больше смотреть. Ему бы сейчас на машине, а на худой конец и пешком, кинуться вслед за этими, чужими… Догнать… Подобраться вплотную — и прикончить хоть одного… Обязательно ножом… Да не позволят ведь. Нельзя. Другие их станут брать, и, конечно, по возможности живыми…

…Васю уже положили на носилки и унесли, следователь медленно, словно принюхиваясь, наклонялся к земле и двигался за избу, туда, где в ограде были выломаны две доски, а Хомутов всё стоял. Он, должно быть, простоял очень долго, потому что вновь увидел этого поджарого капитана совсем не там, где тот скрылся, а в воротах. Следователь уже не “принюхивался”, а шагал широко, спешил. И лицо у него было не напряженное, словно бы окаменевшее, как раньше, а довольное. Это Хомутов отметил почти с ненавистью: “Расплылся, как у тёщи на блинах…” И тут же осадил себя: “Он-то при чём? Делает своё дело, и, видно, неплохо, потому и радуется…” И ещё выругал себя лейтенант, назвав занудой и неврастеником.