К запаху пожухшей травы отчетливо примешивался запах солярки. Осенний, уже слегка подмороженный утренними холодами лес давал ему возможность отделить один запах от другого. Летом это было бы невозможно.

На несколько мгновений Михаил замер и сделал знак Молчуну – не двигаться. Малец, даром что действительно малец – только пятнадцать исполнилось, отреагировал как положено. Его уже поднятая для следующего шага нога зависла в воздухе и медленно, осторожно опустилась на плотный, коричнево-желтый ковер из палых, мокрых листьев – ни шороха, ни хруста.

Да, точно солярка… С дуновением ветерка, пробежавшего промеж осин, Михаил уловил и третий резкий запах – запах смерти. Пахло горелым. Нехорошо пахло. Еще несколько секунд он раздумывал – идти ли вперед, к прогалине, уже видимой впереди, или все-таки свернуть, обойти опасное место, но почти сразу решил идти. Больно уж не хотелось спускаться в овраг, раскинувшийся слева. Глубокий, кстати, овраг, заболоченный и явно с сюрпризами. А справа эту опушку не обойдешь никак.

Он прислушался.

Только ветер. Даже галки не кричат.

– Почему ты никогда не спрашиваешь меня о прошлом? – спросила Вика, потягиваясь.

Она лежала на диване в гостиной, прямо на пледе, которым он был застелен. Как ни странно, она любила лежать на шерстяном покрывале, которое любая женщина посчитала бы колючим.

Плед был настоящим, шотландским, в сложную зелено-красно-черную клетку. И она смотрелась на нем, как рисунок на гобелене: голая, тонкая, очень грациозная, с торчащими грудями, тонкими лодыжками, пышной копной волос и неизменной дымящейся гвоздичной сигаретой, зажатой в изящной руке.

Сергееву иногда казалось, что этот запах гвоздики никогда не выветривается из его квартиры. Наоборот, становится только сильнее после ее ухода. Пряный, сильный, запоминающийся запах. Он даже начал нравиться ему – словно в квартире курили не сигареты, а жгли благовонные палочки. Но эти симпатии зависели от настроения и фазы их взаимоотношений. Когда они ссорились, он ненавидел эту гвоздичную вонь – до тошноты, до аллергии, до слезящихся глаз. Когда же она вот так возлежала на диване или на кровати в спальне, бесстыдная и целомудренная одновременно, как языческая богиня, запах ее индонезийских сигарет казался ему фимиамом.

– О чьем прошлом я должен спрашивать?

Что может быть хуже, чем телефонный звонок в полтретьего ночи? Только телефонный звонок без четверти три. Трель мобильника вырвала Сергеева из сладкого предутреннего сна безжалостно, как рука хирурга-дантиста вырывает из десны больной зуб. И так же быстро.

Он оставил мобильный в кармане пиджака, в прихожей, но, хотя квартира была немаленькой, приглушенный тканью звонок, разорвавший ночную тишину Печерска, достиг его ушей мгновенно.

Вика, спавшая рядом, уткнувшись носом в его плечо, не проснулась, только застонала во сне, когда он осторожно отодвинулся, стараясь ее не побеспокоить.

Тревожная телефонная трель. Михаил терпеть не мог такие звонки. Они всегда предвещали плохие вести или, по крайней мере, головную боль и проблемы.

На прежней работе – это означало бы, что где-то там, за тридевять земель, или где-то тут, совсем рядом, срочно нужно вмешательство. И нет уже времени на сборы или сон, есть пять минут на умывание, одевание и на то, чтобы ухватить спортивную сумку, а внизу уже урчит мотором микроавтобус «каравелла» с тонированными стеклами. И из ангара выкатывается толстобрюхий, заправленный по самые «помидоры» транспортник, в который сонная и злая дежурная команда таскает тяжелые деревянные ящики темно-зеленого цвета.

Внутри лагеря было тихо. Большинство обитателей все еще спало. Бодрствовала охрана внешняя и внутренняя, дежурные по лагерю суетились у походной кухни, готовя завтрак. Походные кухни были результатом того самого памятного Сергееву рейда на армейские склады, и он удовлетворенно улыбнулся. И палатки у Еврейской армии были хоть куда: почти новые, маскировочных расцветок, с тамбурами, клапанами и противомоскитными сетками на молниях.

Их сопровождающий, Мартын, провел их через часовых, смотревших на пришельцев с подозрительностью, только один из них, узнавший Михаила в лицо, приветливо кивнул и улыбнулся. При взгляде на бойцов охранения вспоминались старые фильмы про мормонов. Те же глухие черные костюмы, правда, не сюртучные пары, а комбинезоны спецназа, те же широкополые черные шляпы – только пейсы и короткоствольные автоматы нарушали общую картину.

У двоих из часовых Сергеев увидел в руках «галилы» и даже опешил слегка. Неужели Бондарев добился поставок оружия с исторической родины? Хотя какая это для него историческая родина? Воронеж с Курском – для него историческая родина. Не Мелитополь даже, если, конечно, по физиономии судить. Израильские автоматы, новенькие, в руках военизированного отряда посреди Зоны совместного влияния. С ума сойти можно! Кафка и Ионеско – отдыхают. Но Равви-то каков, жучара!

Сергеев замер перед входом в большую палатку – настоящий шатер, а не палатка, на откидном клапане которого, через трафарет, аккуратно, была изображена белой краской Звезда Давида.

Просто и со вкусом. Никакого тебе шитья, никакого злата и пошлой роскоши. Равви с выбором не ошибся. Он всегда был точен в расчетах – религия изгоев и прагматиков подходила для его целей больше всего. Да и цели были просты и прозрачны – выжить и доминировать.

Все это время Сергеев чувствовал, что его куда-то несут, везут, что к нему прикасаются чьи-то руки, то есть сказать, что все это время находился без сознания, он не мог. Он даже понимал, что такое состояние называется контузией: кто-то несколько раз громко произнес это слово рядом с ним. Он слышал запахи – острый йодовый, холодок спирта и только что распечатанных, стерильных бинтов, который он так хорошо знал.

Был укол в предплечье, в живот, потом холодом наполнилась вена на правой руке, и Сергеев провалился в сон – не в беспамятство, а именно в сон. И как-то сразу проснулся: открыл глаза безо всякой фазы пробуждения, уперся взглядом в белый потолок и ощутил далекую (значит, кололи наркотик) боль во всем теле.

Первым ощущением было, что по нему пробежался табун лошадей, голов, этак, в двадцать. Несмотря на укол, делавший состояние терпимым, болела каждая клеточка тела, каждая косточка, каждый сустав и каждая мышца. Болели даже глаза изнутри и явно прокушенный язык. Ныли, как от ледяной воды, зубы.

Сергеев скосил глаза – повернуть голову было выше его сил – и понял, что он в больнице. В хорошей больнице – кровать была широкой, современной, похожей на огромное кресло – «ленивку», с откидным ограждением из тонких никелированных трубок и съемной стойкой капельницы в изголовье. В общем – кровать, а не то железное убожество, на которое кладут простых смертных в госпиталях. На стойке капельницы висел пластиковый мешок, полный какой-то прозрачной жидкости, от мешка отходила трубка, второй конец которой вместе с иглой, как догадался Сергеев, был в какой-то из его вен.

Он пошевелил пальцами ног, потом рук. Все работало, хотя малейшее усилие было неприятным и требовало основательной психологической подготовки. Дышал он самостоятельно, но тяжело, скорее всего, грудь была плотно забинтована. Значит, пострадали ребра.