«Рэнджровер», сверкая лаковыми боками в свете ртутных ламп, стремительно неторопливый, словно большая рыба, рыщущая во тьме глубин, скользнул в открывшуюся дверь подземного гаража. Впустив машину вовнутрь, невидимый оператор закрыл ворота – ловушка захлопнулась: челюсти створок бесшумно сомкнулись, поглотив и джип, и его пассажиров.

Паркинг был огромен. По его размерам вполне можно было судить о величине здания, под которым он располагался. На глаз, а Сергеев умел разбираться в таких вещах, дом, куда их привезли, занимал минимум квартал на севере Лондона – настоящее поместье в черте города.

Вонючка и на лондонских улицах чувствовала себя как дома, а оказавшись в подземелье, стала еще увереннее – она прекрасно ориентировалась среди бесчисленного множества опорных колонн, рассекавших пространство стоянки, и твердой рукой направляла джип сквозь искусственный бетонный лес к известной только ей цели.

Открывавшаяся картина запустения рождала инстинктивное чувство тревоги.

Машин на паркинге не было. Только на въезде громоздился вросший в бетон спущенными покрышками остов старого «жука», и еще одна груда автомобильного железа обнаружилась чуть дальше – в густом, пыльном сумраке между двумя столбами.

– Ты не дашь этому хода! – уверенно сказал Мангуст. – Тебе все равно никто не поверит! Это во-первых. А во-вторых – я этого не допущу.

Он намеренно сел подальше от лампы, скрывая лицо в тени. Сел в любимое Викино кресло, обтянутое потертой кофейной кожей, глубокое и уютное. В кресло, которое иногда служило им любовным гнездышком.

Плотникова полусидела-полулежала в нем, пристроившись поперек – ноги на одном подлокотнике, спина оперта на другой, в коротком халатике или домашних джинсах и футболке, с лэптопом на круглых коленках…

Плотный абажур рассеивал и без того неяркий свет, придавая всему вокруг теплый желтоватый оттенок. Но даже если бы в комнате царил полный мрак, Сергеев узнал бы своего куратора сразу. По силуэту, по запаху, по первым же звукам голоса, который почти не изменился за те несколько лет, что Мангуст был мертв.

– Выпьешь? – спросил Михаил, пересекая гостиную. Тирада Мангуста при этом осталась безответной. – Грешно не выпить за встречу! Тем более когда впервые в жизни говоришь с официальным покойником…

– Вот уж не думала, что мы будем встречаться на нейтральной территории, – сказала Плотникова. – У тебя это, наверное, в крови. Плащи, кинжалы, тайные свидания…

«Тайные свидания» она произнесла, добавив к своей природной хрипотце изрядную толику хрипотцы искусственной, и голос прозвучал, словно авторский комментарий в «Байках из склепа» – пугающе мрачно. И смотрела она на бывшего любовника, да что там любовника – мужа, хоть и гражданского, с той самой ледяной насмешкой, которой одаривала других своих «бывших», гордо вышагивая рядом с ним совсем недавно – чуть больше года назад.

На дне ее глаз все еще тлел (или ему казалось?) уголек привязанности, но его при всем желании нельзя было спутать с потаенным, осушающим и воздух в легких, и слезы на щеках, жаром страсти. Возвращение чувств – это мираж, в который может поверить только безумец, впрочем, если одиночество не успело пропитать воспоминания полынным соком ненависти, один из расставшихся всегда рад обмануться.

– Садись, – предложил он.

Вика подождала, пока он отодвинет для нее стул, присела, аккуратно оправив юбку на коленях, положила сумочку на скатерть и достала из нее свои гвоздичные сигареты.

– Они не могли уйти далеко! Не могли! – Сергеев не говорил, он хрипел, выдавливая звуки через замороженное горло. – Мы же видели следы!

– Не ори, – сказал Мотл, снимая с примуса дымящийся котелок. – Не ори, у тебя и так голоса нет. Чаю вот хлебни, Миша, и отдышись хоть чуть-чуть! Ты смотри, – он потянулся к Сергееву и коснулся пальцами покрытых ледяной коркой бровей, – всю морду себе поморозил…

– Не трогай, Матвей, – попросил Сергеев, непроизвольно дергая щекой. – Это ничего! Это не больно. Пройдет.

– Пройдет, как же… – передразнил его Подольский. – В себя приди, герой… В лучшем случае морда облезет, а в худшем некроз начнется… А ну-ка, давай-ка смажем!

Громыхнул железом люк, и в белом облаке холодного воздуха в натопленное нутро «хувера» ввалился Вадим – замерзший, покрытый, как коростой, жесткой снежной коркой. Он был неуклюж от окоченения, и едва не упал, зацепившись стволом автомата за край проема. Шерстяная маска на лице превратилась в сплошной ковер из ледяных шариков – сорвав ее, командир коммандос жадно хапнул теплый, пахнущий железом, соляркой и несвежими телами, воздух и сполз на пол.

Если бы не ветер, то определенно можно было бы сойти с ума.

Воздух, врывавшийся в открытые окна, был горяч, как дыхание бешеной собаки, наполнен той самой всепроникающей красной пылью и сух до скрипа. Но сейчас он был в движении и давал возможность или, по крайней мере, иллюзию дыхания.

Кабина разукрашенного умелой рукой тягача разогрелась так, что, казалось, плюнь на нее и слюна с шипением испарится. А вот Сергееву испариться было некуда и некак.

Некуда, потому, что куда денешься среди этих пустошей? А некак, потому что правая рука была накрепко прикована к металлической ручке на стойке кабины старыми, некогда воронеными браслетами.

Сергеев ехал в кабине третьим.