«Налетел на меня многокрылый орел с когтями льва и унес у меня три кедра ливанских: мою красоту, богатство, моих детей. Земля наша опустошена, город наш разрушен, рынки уничтожены. Наши братья увезены туда, где не бывали никогда ни наши отцы, ни деды, ни прародители»…

Так устами одного из своих летописцев свободный, с республиканским устройством город Псков, присоединенный в 1510 году к новой московской державе, оплакивал потерю своей независимости, уничтоженные привилегии и своих сыновей, приговоренных к изгнанию. Отец Ивана Грозного, Василий Иванович, побывав в Пскове, на обратном пути оттуда увез мощный колокол, в течение веков сзывавший жителей на вече; сотни семейств местных жителей переселил во внутренние области своих владений, а на их место переселил москвитян и провозгласил присоединение республики к своему государству.

Это было повторение исторического события, имевшего незадолго до того в Западной Европе. Точно так же Карл Смелый ниспроверг в Льеже знаменитый perron, древнюю бронзовую колонну, у подножия которой в течение минувших веков народ собирался для принятия законов и исполнения разных других актов государственной жизни.

А по соседству с Карлом Смелым боролся Людовик XI с Бургундией, Бретанью, Гиенью, находившимися в вассальной зависимости от него, стараясь присоединить и удержать за собой эти жемчужины французской короны.

Это был решительный момент, когда слагались крупные государственные образования. Этот исторически процесс сопровождался болезненным кризисом. Но здесь, в этом отдаленном северо-востоке, задача «собирателей русской земли», как их называют, была особенно трудна. Дело заключалось не в простом слиянии областей, соединенных уже и без того близким сходством, общностью традиций, очевидным единством интересов. Представьте себе, что Франция завоевана в XV веке англичанами и какой-нибудь князь бургундский пытается создать монархию, и даже не в Дижоне, а где-нибудь в Германии, Швейцарии или Италии, и это новое государство должно собрать обломки разорванного, разрозненного французского отечества. Таково приблизительно было положение, из которого, благодаря трудам и непрерывным усилиям «собирателей», в начале шестнадцатого века вышел новый мир: Русь Иванов и Василиев.

При своем вступлении на престол в 1533 году Иван IV наследует уже значительные владения, но даже в географическом отношении они были лишены единства. Повсюду замечается боевое настроение населения и выступают беспорядки насильственного присоединения земель.

Все эти присоединения представляются в виде какой-то беспорядочной кучи военной добычи. Вокруг нового центра, Москвы, группируются области, постепенно расширяющиеся. Большая часть из них не имеет установленных границ и даже приблизительных очертаний, так что при указании их приходится пользоваться только топографическими данными.

На северо-востоке находились земли нынешней Архангельской губернии, Вологодской и Олонецкой; на северо-западе — Новгородской и Псковской; на западе и юго-западе московскому государству принадлежала область Днепра с современной Смоленской губернией и западная часть теперешней Калужской губернии, часть Черниговской губернии и западные уезды Орловской и Курской губернии. На юге были степи совершенно без установленных южных границ и с северной границей, проходившей по 55° северного параллельного круга, т. е. совпадающей с северной границей теперешних губерний Калужской, Тульской, Рязанской, Тамбовской, Пензенской и Симбирской. Наконец на востоке владения московского государства составлял бассейн Камы с ее притоками — Вяткой, Чусовой и Белой.

Нужно отметить довольно характерную особенность: Новгород и Псков со своими областями составляют важную часть.

Здесь сосредоточивается промышленность и торговля страны. Экономически новое государство живет этими областями и даже зависит от них. Но промышленность была убога, более оживленно шла торговля, но и она ограничивалась скромными размерами. Живя рыбной ловлей, население этой болотистой, с обширными пустырями, страны мало занималось земледелием.

Среди особенностей, резко отличавших русское государство от Западной Европы, известная школа исторического и политического направления мысли отвечает и подчеркивает отсутствие классовых делений. Другие черты различия заключались в отсутствии в русском государстве феодализма с позднейшим его порождением — рыцарством и его пережитками. Церковь здесь не имеет той светской власти, какой она вооружена на Западе и пользуется ею для борьбы с государством.

Но все эти черты сводятся к одному, указанному уже началу — отсутствии классовых делений в русском обществе.

Подобное явление действительно существует, но оно слишком сложно и в своем проявлении и в причинах, обусловливающих его. Очевидно, что в этой стране, как и во всех других, были сначала богатые и бедные, потом земледельцы и торговцы, городские и сельские жители, — все это различные социальные элементы. Правда, элементы эти не успели еще сложиться в организованные группы. Я постараюсь это пояснить.

Жизнь Ивана IV прошла в борьбе с боярами, представлявшими собой аристократию. Кроме бояр, были и другие аристократические группы. Рядом с боярами стояли потомки древних удельных князей. Одни из них происходили от Рюрика, первого русского князя, другие — от первого князя литовского Гедимина. Занимая первенствующее положение в областном управлении, они добивались господствующего положения.

Некоторые из них происходили от старшей ветви той династии, из которой происходили и московские князья, но по младшей линии. Держась кое-где на остатках своих вотчин, они могли громко заявлять свои претензии и не упускали случая сделать это. Они пользовались некоторыми правами и привилегиями, вытекавшими из их прошлого положения независимых государей. Свои права и привилегии они ожесточенно защищали.

Относительно происхождения и характера московской государственной власти существует несколько различных взглядов. Историческая школа, о которой я уже упоминал выше, считает ее органическим явлением, обусловливаемым характером этой ветви славянской семьи, которую судьба перенесла с родной почвы на далекую чужбину. По взгляду этой школы, только этот строй, в котором проявлялся дух русской народности, соответствовал особенностям нации в области государственного устройства и обеспечивал жизненность созданных ею политических учреждений. Другие славянские государства, организованные на иных началах, иногда были в блестящем состоянии, но оно было кратковременным, благодаря слабости центральной власти, которая не могла препятствовать быстрому росту и усилению аристократии.

Но откуда же явилось у славянской колонии северо-востока расположение к этому именно политическому строю и способность подчиняться ему?

Забелин объясняет развитие самодержавия в московском государстве влиянием Восточной церкви; в учении ее принцип неограниченной патриархальной власти получает полное развитие и освящение. Некоторые же другие историки указываюсь на влияние финского элемента. Но приведенные взгляды историков нельзя считать более или менее удачно разрешающими вопрос. Все они не выдерживают критики.

Влияние церкви было таким сильным и даже более энергичным в киевский период древней Руси, и между тем не видим здесь того сильного единоличного самодержавия, какое развивается в московском государстве к концу XV века. В византийских хронографах, в исторических данных Прокопия, императора Льва, Дитмара Мерзебургского мы встречаем указание, что у славян существовали народные собрания и обладали или полнотой власти, или хотя некоторыми ее прерогативами. Русские славяне не представляли собой исключения.

По свидетельству Нестора, они даже совсем обходились без княжеской власти.

То, о чем я собираюсь говорить здесь, представляет собой печальное явление.

Ребенком я еще видел последние дни режима, исчезнувшего в России полвека тому назад. Акт освобождения крестьян в 1861 году казался тогда запоздавшим актом справедливости и политического благоразумия. В действительности же он был преждевременным и поспешным, так как уничтожаемый им порядок вещей существовал всего лишь два с половиной века.

В противоположность тому, что совершалось во всех других государствах Европы, в России крепостное право явилось не пережитком варварских времен, а явлением, возникшим на почве новых отношений при переходе государства к европейской цивилизации. В некотором смысле оно парадоксальное следствие новой фазы национального развития русской жизни.

Парадокс этот — несомненный факт. К концу шестнадцатого века, когда во всех европейских государствах, не исключая и соседней России Польши, связи между крестьянами и владельцами земли разрывались или, по крайней мере, ослабевали, когда под влиянием новых социально-экономических законов рушился феодальный мир, — в России в это время напротив выковывались цепи, которые здесь раньше вовсе и не существовали.

До этого времени главная масса крестьян занимала покоренные или колонизированные земли и была, по крайней мере, формально свободна. Можно сказать, что положение их даже несколько улучшилось по сравнению с прежним. Прежде их называли смердами, что служило обозначением презрения к ним и было позорным (смердит — неприятно пахнет). Теперь же они получили другое общее название, указывающее на рост их социального достоинства, а также свидетельствующее и об отсутствии корпоративного обособления, что является характерным признаком отношений того времени между общественными элементами этой страны. Живут ли они в деревне или в городе, обрабатывают землю или посвящают себя другим занятиям, их называют крестьянами, т. е. христианами.

Машина была собрана и пущена в ход не сразу. При вступлении на престол Грозного она уже представляла сложный механизм с многочисленными колесами, который, согласно мнению Ключевского,

[5]

являлись следами в некотором роде древнего патриархального устройства, приспособленного к скромному быту удельных князей. Сергеевич же

[6]

видит в них определенные политические органы. Я не буду здесь вступать в спор. Это были приказы, или, правильнее, департаменты. Число их все возрастало: ведомства их были распределены очень неправильно. Это было следствием того, что образование и расширение их деятельности соответствовало росту завоеваний и колонизации. Одни из приказов, более древнего происхождения, ведали только некоторыми определенными делами многочисленных провинций. Таков был разрядный приказ, ведавший дела военные. В других же, напротив, сосредоточивались все дела какой-нибудь одной недавно приобретенной области. Таков был, например, Казанский дворец, учрежденный после взятия города. Посольский приказ, ведавший иностранные дела, был, конечно, один для всего государства. Наконец, некоторые, так называемые областные приказы — Московский, Владимирский, Дмитриевский, Рязанский — ограничивались ведением некоторых дел в соответствующих провинциях, соединяя, таким образом, черты первых двух категорий этих учреждений.

Беспорядок царил везде. Чтобы приводить в движение и управлять всеми этими колесами, нужен был центральный рычага. Где же был он? В руках государя? По-видимому, нет. Во главе приказов стояла Боярская Дума, нечто весьма сходное с Советом первых капетингов или с curia regia нормандских королей в Англии. Здесь, как и там, это был исторический продукт, творение национального объединения, происходившего в XV веке в области Оки и верхней Волги, и следствием военного устройства государства. Глава войска, московский князь, как и все предводители, должен был выслушивать мнения своих помощников в важных делах. Боярская Дума по своему происхождение и была ничем иным, как военным советом, преобразованным впоследствии, благодаря сложности дел, разбиравшихся в ней. Глава вотчины, князь, должен был считаться с потомками своих древних сподвижников, разместившихся теперь, как и он, в своих наследственных владениях и пользовавшихся там известной долей власти. Военный совет принял в свое ведение дела политического характера и по своему составу был аристократическим.

В шестнадцатом веке семьдесят фамилий, из которых 40 были княжескими, по-видимому, пользовались правом участия в Боярской Думе. Но было ли то право? Нет, это была скорее возможность, осуществление которой скорее зависело от воли государя. В этом уже проявлялось ничтожество этого учреждения, которое, казалось, могло бы ограничить абсолютную власть. Отсутствие корпоративной организации не позволяло Думе достигнуть значительной прочности. Большое количество бояр и князей обыкновенно присутствовало в Думе, но рядом с ними принимает участие в заседаниях еще более многочисленная толпа чиновников — не бояр и не князей: окольничие (от слова около, находящееся около князя), дворяне, лица состояние при дворе и, наконец, простые дьяки.

В действительности не нужно было происходить из знатного рода, чтобы быть призванным в Думу. В списке 1527 г. мы не находим ни Голицына, ни Куракина, ни Воротынского, ни Пронского, ни Хованского, ни Прозоровского, ни Репнина, ни Салтыкова. А перечисленные мною фамилии были из числа знаменитейших того времени. Побывать несколько дней в Думе еще не значило, что это так будет продолжаться и дальше. Для одного дела из занесенных в список 100 или более членов призывалось 20 человек, для другого такого же — только восемь. Никакого правила, никакого даже порядка, способного заменить его. Как чин, так и деятельность думских советников зависели от князя. Между деятельностью и чином никакой зависимости не было. В этом уже можно видеть зародыш будущей организации чиновничества.

Компетенция Боярской Думы была обширна и даже в некотором смысле не ограничена. Дума тем не довольствовалась, что осведомляла князя. Вместе с ним она осуществляла полноту власти: законодательной, судебной и административной. Она управляла в самом широком смысле этого слова и не только коллективно, но и индивидуально. После обсуждения какого-нибудь вопроса внешней политики думный дворянин мог быть послан наместником в Вятку, вслед за тем получить назначение командовать войском в Севск, а между двумя подобного рода службами он мог получить приказ «идти за крестом», вместо князя, в какой-нибудь торжественной церковной процессии или же идти к какому-нибудь знатному лицу с блюдом, которое царь пошлет ему милостиво от своего стола. Возвратившись после этого снова в Думу, он мог иметь случай принимать участие в судебном разбирательстве какого-нибудь процесса, поступившего туда в апелляционном порядке. По крайней мере одна статья «Судебника» 1497 года упоминает о судебных делах подобного рода, как о подведомственных Думе.

Организация областного управления покоилась на владении землей. Владение землей создавало для собственников обязанности двух родов: крестьяне платили подати, вотчинники и помещики несли службу. Это «служилые люди». Они, кроме отправления гражданских обязанностей, которые могут быть на них возложены, составляют войско государя. Оно расквартировывалось в мирное время на тех же землях и подлежало немедленной мобилизации в случае войны. Служба начиналась с 15 лет. С этого возраста сын помещика получал часть отцовского имения, а если у отца семья велика, то новый надел. Со смертью помещика имение его разделялось между сыновьями. Дочери получали пожизненно известную часть и лишались ее при выходе замуж. В случае недостаточности применялась раздача добавочных участков. Разрешался обмен поместий, но с условием, что государство не страдает от этого: оно не желало терять ни одного человека. В раздел вотчин между наследниками государство формально не вмешивалось, но наблюдало, чтобы каждая доля досталась человеку послушному, которым оно могло бы вполне располагать.

Систему эту, очевидно, легче было применять к помещикам. Хозяин имущества, великий князь, крепко держит в своих руках помещиков. Политика Москвы неизменно стремилась к тому, чтобы заменить вотчины поместьями, наследственные владения обратить в пожизненные.

На землях, присоединенных к государству силою оружия, эта замена была более легкой и совершилась быстрее. Военный закон способствует этому, разрешая массовые конфискации земель и раздачу их. 20 лет спустя после присоединения Новгорода документы, помеченные 1500 годом, указывают нам, что в двух уездах — Ладожском и Орешковском — было 106 помещиков, владевших здесь половиной всей пахотной земли. Они были большею частью низкого происхождения — ремесленники, слуги. Но они тем более послушны. Юридическим предком обыкновенного типа земледельческого собственника шестнадцатого века в этой местности был княжеский псарь, награжденный землею еще в XIV столетии. Послушание было у него в крови.

С другой стороны, там, где дело объединения совершалось мирным путем, вотчинники преобладают. Они менее податливы, и на них-то будет направлен свирепый натиск, которыми Грозный заслужил свою кровавую славу.

Восторжествовавший после кризиса поместный порядок заключал другое неудобство: вследствие недостатка наделов создался настоящий земледельческий пролетариат. Один из помещиков, призванный в армию, жалуется, что не имеет средств приобрести себе лошадь. Другой — в ожидании надела исполняет обязанности дьячка и не имеет на что приобрести самое необходимое даже для службы в пехоте. Но они оба идут в счет, и государь имеет армию, которая ему ничего не стоит.

Теоретически это право не было закреплено никаким законом, применялось в силу привычки и обычая. Заключалось оно в том, что каждый служилый, назначенный нести службу с другим, соглашался знать место не ниже того, какое он или кто-нибудь из его предков занимал по отношению к сослуживцу или его предкам. Например, двум субъектам поручено командование частями одного и того же полка. Оба они сыновья бояр. Но дед одного из них, будучи воеводой, имел под своей командой отца или деда другого. Внук воеводы имеет право отказаться от службы с данным ему товарищем — это и есть местничество.

Ничто не помешало бы князю назначить его конюхом, да и сам бы он не стал противиться, если бы только, убирая конюшню от навоза, ему не пришлось встретиться в той же конюшне за такими же занятиями другого конюха, отец которого был только поваренком, тогда как его — поваром. Но ничто не заставило бы его стать воеводой наряду с сыном поваренка.

Представьте теперь, что расчеты первенства идут по восходящей линии, по всем ее степеням и ветвям; вы можете вообразить, какие сложные случаи могли встречаться и сколько они вызывали споров. Политическая жизнь Московского государства полна ими, и всемогущество главы государства встречало в местничестве серьезное противодействие.

Погодин искал происхождение местничества в отношениях между удельными князьями. Теория эта имеет очень мало сторонников. В первых известных нам местнических спорах, совпадающих с появлением первых родословных книг, с очевидной ясностью выступает более общее родовое начало.

В своих собственных интересах московское правительство уважало и способствовало развитию этого принципа, служившего династическим основанием. Оно старалось соединить его с противоположной ему системой служебной иерархии и в результате создало местничество. Правительство сначала торжествовало. Возникая всегда из-за мест, раздававшихся государем, споры разрушали начала корпоративного единства. Они исключали понятие чистой аристократии и укрепляли идею службы. Впрочем, споры сначала заключались в тесном кругу частных отношений и ограничивались пустяками. Бояре спорили из-за места за столом у своего общего друга. Жены высших чиновников ссорились из-за места в церкви. Духовенство также считалось местами: епископ отказывался есть с одного блюда с менее знатным духовным лицом. Во время крестных ходов монахи ссорились из того, кому какое место занимать в процессии. Купцы следовали общему примеру, и великий драматург Островский отметил уже в наше время пережитки укрепившихся таким образом обычаев среди этого класса населения.

Исследования барона Гакстгаузена о русской земельной общине в ее настоящем виде, с самоуправлением и коллективной собственностью, появились в 1847 г. и были даже для самой России неожиданным и приятным открытием. Казалось, был открыт новый мир, подтверждавший оригинальность и превосходство первобытного устройства, которым страна могла гордиться перед лицом удивленной Европы. Но позднейшие исследования разрушили создавшуюся таким образом иллюзию. Они показали, что подобные учреждения существовали еще раньше во всех европейских и вне европейских странах от Ирландии до Явы и от Египта до Индии. В Европе различие между Россией и ее западными соседями свелось к вопросу возраста и цивилизации.

Но исследования и разочарования на этом не остановились. Думали сначала, что русская община, сходная с другими формами первобытного устройства, уцелела здесь в своем примитивном виде, благодаря медленному развитию социально-экономической жизни. Оказалось же, что она более позднего происхождения, вела свое начало не от доисторического патриархального коммунизма, а явилась результатом круговой поруки, чуждой свободным крестьянам до шестнадцатого века, и навязанной потом сельским общинам крепостным правом для правильного поступления от них налогов. Это был продукт политического режима, который восторжествовал на Руси в эпоху Ивана Грозного. Является ли русская община проявлением национального духа? Вовсе нет. Это создание государственного порядка.

Таким образом, согласно взгляду Чичерина

[7]

и Милюкова

[8]

мы имеем здесь поразительный пример обратного хода истории! Пример этот в некотором отношении представляет особенность экономического и социального развития страны.

Но хорошо ли выбран пример?

В первой половине шестнадцатого века, как мы видели, крепостная зависимость встречалась на Руси только в виде исключения. Однако там встречаются общины, объединяющие свободных крестьян. Каждый крестьянин даже должен был принадлежать к какой-нибудь из этих общин. Вне их находились только бродяги. Эти общины представляют собой самоуправляющиеся единицы, основанные на демократических и коммунистических началах. Собрание, где обсуждаются общие дела, состоит из представителей всех домов, старших членов семейств. Несколько общин составляли волость. Волость того времени нисколько не походила на то учреждение, которое теперь носит это имя. Занимая среднее место между кантоном и коммуной во Франции, приближаясь к американскому township, древняя волость обладала большей компетенцией.

До половины XVI века на отправление судебных обязанностей смотрели как на пожалование, на доходную статью. Фискальные агенты и уполномоченные правительства на землях черных, владельцы на землях белых кормятся и кормят других из этого источника. Судебные приговоры являются предлогом для взыскания установленных пошлин. Преследование преступлений есть главным образом финансовая операция. Если же ведение некоторых случаев преступлений — убийства, разбой — сохранилось за государством, то причиной является доходность этих дел, они приносят больше выгоды, и правительство сохраняет себе лучшие куски.

Со времени «Русской Правды», первая редакция которой относится к 955 или 962 г., законодательство оставалось неподвижным. В «Судебнике» 1497 г. уголовные законы занимают первое место. В вопросах гражданского права законодатель ссылается большею частью на обычаи. Он едва касается отношений семейственных и договорных; другие же юридические отношения совершенно обходит молчанием. Что касается политических прав, то он говорит о них очень мало или почти ничего. Государство проявляет заботу о простом народе. Но опека его ограничивается запрещением лишать человека свободы без согласия государя. Законодатель занимался особенно организацией судебных функций. Организация же эта для него сводится к расчету и распределению судебных пошлин и штрафов. Судебник 1497 года представляет собой не что иное, как уголовный устав, устав и приходную книгу.

В изобилии и строгости наказаний за уголовные преступления ясно чувствуется влияние татар, так как Русская Правда была значительно мягче. Она была либеральна в некотором отношении и представляла во многих случаях виновному право выкупа. Новый устав не знает этой привилегии. Выражения «бити кнуты», «бити батоги» встречаются чуть ли не в каждом параграфе. В применении наказаний и во всем законодательстве проведена идея равенства, соответствующая демократическим тенденциям, но над нею господствует противоположный принцип обычного права, с византийским отпечатком, наложенным на него церковью. Судебная практика пользовалась также источниками греческого гражданского законодательства: законами Константина Великого, Юстиниана, Льва Философа, эклогами Льва Исавра и Константина Копронима. Хотя суды были одни и те же как для крестьянина, так и для всех других, однако крестьянина вешали, а боярина за такое же преступление только заключали в тюрьму или секли. Обвиняемого обыкновенно подвергали пытке, чтобы получить признание в преступлении. Жгли медленным огнем, ломали ребра, вонзали в тело гвозди. Это было в шестнадцатом веке.

Но до XVII века, отставая от Европы, это самое законодательство удержало применение судебного поединка, также заимствованного из обычая. В Новгороде допускался поединок даже между женщинами, обвинявшими в чем-либо друг друга; в Пскове же этот обычай принял более утонченную форму, и женщины, наравне со стариками, слабыми и монахами, могли выставлять вместо себя заместителей. В этом же смысле и судебник Ивана IV занимался уравнением сил спорящих. Но в это время судебный поединок изменил уже свой характер. Долго он был здесь чисто житейским средством, ему не придавали большего значения и ставили на третье место в ряде доказательств правоты. В знак недоверия и осуждения поединка к нему прибавляли в качестве вспомогательного средства присягу и вынутие жребия. Прежде чем вступить в сражение, приносили присягу. Присяга же давалась по жребию. Идея божеского вмешательства существовала здесь в скрытом виде.

Теперь она выдвинулась на первое место. Поединок стал Божьим судом.

Монголов, наводнивших Русь в XIII веке, обыкновенно обвиняют в преступлении против цивилизации. Они будто бы явились причиной разрыва сношений этого государства с Западом и произвели быструю остановку в культурном его развитии. Я также долго разделял общее заблуждение и без смущения сознаюсь: все говорит в пользу этого взгляда, а история нашествия так темна! Свидетельство противоположного характера меня сначала поразило. Но тем не менее оно достаточно убедительно, так как исходит от одного из высших представителей национальной церкви. А ведь известно, что до XVIII века умственная жизнь страны концентрировалась в этом очаге просвещения.

«Судя по состоянию и успехам развития просвещения в течение двух с половиной веков, предшествовавших татарскому завоеванию», пишет архиепископ Макарий в своей «Истории Русской церкви»,

[11]

«мы не думаем, чтобы эти успехи были более быстрыми и в следующие два века, если бы даже монголы и не посетили нас… Эти азиаты нисколько не мешали духовенству, особенно в монастырях, заниматься наукой. Но русские сами в то время, кажется, не имели никакого влечения к высшим духовным потребностям. Следуя примеру своих предков, они ограничивались уменьем свободно читать и понимать священное писание»…

Новейшие исследования разрушили иллюзию, что с татарским нашествием нахлынула на европейскую культуру волна варварства. Соратники Батыя и его полководца Суботая вовсе не были такими страшными варварами, как их представляют. Это превосходно показал Каен в своей книге, являющейся в некотором роде настоящим открытием.

[12]

Татары были перворазрядными полководцами и чудесными организаторами, достойными представителями той цивилизации, которая через какое-нибудь столетие в г. Самарканде привела в восхищение послов Генриха Кастильского (1405) и распространила по всей Европе употребительные астрономические таблицы, составленные Улугбеком.

Разрушителями татары были только в случаях военной необходимости и притеснителями являлись только там, где дело шло об их фискальных интересах. По своей численности они не могли наводнить страну. Легенда о нахлынувшем потоке — не что иное, как мелодраматическая выдумка: Суботай везде побеждал с небольшим, но хорошо вооруженным, очень подвижным, под превосходной командой, войском.

Вероятнее всего, что они повсюду находили развалины, разлагающееся государство и страну, уже отделившуюся от Европы и жившую в политическом и умственном отношении почти в полной изолированности. Ярослав (1019–1054) выдал замуж свою сестру за польского короля Казимира, одну из своих дочерей за короля венгерского, другую за норвежского и третью за Генриха I французского, — браки такого рода не были продолжены в традиции великого киевского княжения среди его наследников, споривших из-за уделов. И уже в 1169 году Киев был разрушен другими варварами, которые пришли не из Азии. Удельные князья старались овладеть огнем и мечом древней столицей Киевом. Расчлененная и опустошенная своими же детьми, Русь была еще в духовном общении с Византией, была привязана к трупу; она была связана с греческой наукой, но осуждение античной культуры, закрытие древних школ, введение восточных идей лишали ее свободы исследования, существенного условия прогресса. Современники Фотия († 891) приписывали знания патриарха колдовству одного пажа еврея, точно так же как науку архиепископа Феодора Лев Грамматик смешивал с вызыванием теней умерших. Историография ограничивалась собиранием легенд. Преподавание философии было запрещено. Вся умственная жизнь сводилась к религиозной полемике, находившейся в фазе упадка. С XII века восточные монастыри не в силах уже использовать научные материалы, которыми они располагают.

Из первобытной и бесплодной независимости дикарей русские сразу попали под иго суровой и по-своему не менее дикой морали, преследовавшей свободу знания, свободу творчества и даже свободу существования. Все живые силы, которым человечество обязано было своей облагороженностью, были осуждены и прокляты этим учением. Предавался проклятию мир свободной науки, как очаг ереси и неверия. Проклинался мир свободного творчества, как элемент развращенности. Проклиналась даже сама жизнь свободная, с ее радостями, счастьем, мирскими удовольствиями, как нечто позорное. И вот замолкли баяны при дворах князей. В летописях воодушевленный тон и поэтически обороты, свойственные писателям XI и XII века, уступили место сухому дидактическому повествованию, изгонявшему эпический элемент даже из тех документов, которыми оно пользовалось. Даже простая беседа, если она отклонялась от религиозных рассуждений, подвергалась анафеме. Воздержание во всех видах стало главным правилом жизни. В некоторых семьях приучают детей с раннего возраста обходиться без молока. В два года они уже должны соблюдать все посты. Употребление в пищу мяса разрешалось только три раза в неделю. Сношения между супругами запрещались в три дня каждой недели и во все праздничные дни и в течение всех постов. Русским компиляторам византийских писателей хорошо известны слова Катона:

«Мы управляем миром, а женщины нами».

«Пчела» ставить это изречение на видное место, как и слова Демокрита, мужа крошечной женщины: «Я взял наименьшее зло!» Проникаясь тем же принципом, церковь считает женщину главным орудием дьявола в его деморализационной работе. Она проклинает женщину, а вместе с ней и все искусства, так как вдохновительницей их всегда и всюду была женщина.

В религиозной жизни эта тенденция заканчивалась бессмысленным формализмом тех церковных учителей, которые видели вечные истины, непоколебимые, догматы, даже в манере одеваться и носить бороду.

После Флорентийской унии и признания национальной церкви единственной хранительницей священных преданий форма стала скинией, ковчегом, где хранилась вера. Вне его один только латинский рационализм, безразлично, католический или протестантский; как в том, так и в другом случае источник безбожия и ереси. Умствования запрещались. Изгоняя этот существенный фактор прогресса, Москва в интеллектуальном отношении становится ниже Византии, где догматические споры всегда сохраняли за собой право существования. На Руси с XII века подвергаются обсуждению только вопросы такого содержания: «Может ли священник, не спавший ночью после еды, совершать утром литургию?» «Может ли служить, если в его облачении где-нибудь вставлен женский платок?» Даже проповеди, насколько они сохранились, касаются только вопросов обрядности: «Следует ли ходить во время богослужения против солнца или посолонь?» «Креститься двумя или тремя перстами?» Первый церковный собор, созванный Иваном IV, занимался этим вопросом и предал отлучению тех, кто крестится двумя перстами.

Писатели XIV и XV века ограничивались большею частью механическими компиляциями. Мертворожденные произведения! Ни одной свежей бытовой черты, даже в житиях местных святых. Летописи по стилю приближались к официальному протоколу. Самый замечательный из этих сборников «Степенная книга» митрополита Макария. Этот труд возвышается над общим уровнем благодаря тому, что автор пытается в нем установить связь между фактами действительности и родословной государей. Степенная книга — произведение с политической тенденцией, но этим самым она отличается от общей банальности. Вот откуда Грозный почерпнет идею происхождения от кесаря Августа! Степенная книга — труд религиозный, старающийся доказать божественное вмешательство во все земные события. Впрочем, написавшее ее лицо было, как мы сейчас увидим, тоже только компилятором, но более высокого пошиба.

Как по форме, так и по содержанию, литература этого периода стоит гораздо ниже литературы киевского периода. Вместе с поэзией, естественностью и простотой исчезли свежесть и прелесть ее. Нет ничего самобытного! Расчет заменил вдохновение; стремление к красоте проявляется редко и неспособно подняться до искусства, превращаясь в искусственность. Ни одной строчки, где бы трепетало волнение и глубина чувства искупляла поверхностность мысли. Ни одной поэмы. И это в эпоху Чосера и Виллона, Петрарки и Боккаччо. Ни одного научного или философского очерка — и это в эпоху пред появлением в Италии Галилея, в Англии Бекона, во Франции Монтеня, пред началом века Шекспира, Сервантеса, Джордано Бруно, Декарта, Роберта Этьена и Дюканжа. Даже в соседней Польше, стремившейся уже по наклонной плоскости к упадку, XVI век имеет целую плеяду мыслителей и художников, свою необыкновенно богатую политическую литературу, гениального писателя Режа. Язык здесь уже сформирован. Стиль доходит до совершенства в проповедях Скарги. Скоро Баторий будет возить с собой типографии даже в походах, которые заведут его в самое сердце Московии. В Московии же в это время типографское искусство, как и все другие, еще только нарождалось. Печатают или скоро будут печатать, но печатники находятся в Кракове, Венеции, Тюбингене, Праге, Вильне. Когда они появятся в Москве, их будут преследовать и захотят убить, а дома их сожгут. С другой стороны, что они будут печатать? Часословы, псалтири, Библию! До конца XVI века этот репертуар почти не изменился. Единственными произведениями, где проявится кое-какая самостоятельность и независимость мысли, будут: «Правила истинной веры» (Тюбинген, 1562), «Краткие поучения на воскресные и праздничные дни» (ibid, 1562), «Оправдание человека пред Господом» (Несвеж в Литве, 1562).

Народная поэзия существует, но за исключением исторических песен, где скоро отразится могучая личность Грозного, давшего народному творчеству новый толчок; она питается наследием древней Киевской Руси.

Вся литературная деятельность после падения древней Руси, выразилась в первой половине XVI века в двух основных произведениях, заключавших в себе сумму приобретенных знаний, ходячих идей, всего умственного достояния народа. Один из этих трудов окончен в 1552 г., но начат он еще в 1529 г. — это целая энциклопедия; другой, восходящий по своему содержанию и понятиям к далекому прошлому, имел форму руководства для домашнего обихода. Это знаменитый «Домострой». Четьи-Минеи митрополита Макария являются противоположностью ему. Четьи-Минеи или Месячное чтение представляют собой сборники житий святых, род произведений, очень распространенных уже в XV веке.

Целью обыкновенных миней было предложить на каждый день месяца поучительное чтение, относящееся к жизни святого, указанного в календаре. Макарий же задумал соединить в 12 громадных томах всю литературу страны. Книги свящ. Писания с комментариями, жития русских святых (патерики) и греческих (синаксары), творения Отцов церкви, энциклопедические сборники более ранней эпохи, вроде «Пчелы», описание путешествий — все было сведено вместе. Из книг священного писания, по ошибке ли переписчика или же благодаря намеренному пропуску, некоторых нет на лицо в этом собрании. Второе предположение кажется правдоподобным по отношению к Песни Песней. Как бы то ни было, это произведение является для умственной истории эпохи незаменимым документом. Та часть, где содержится жизнеописание местных святых, дает любопытное указание на постоянную работу рационального сознания. Святые древних миней были местными героями и чудотворцами. В Москве не знали новгородских святых, а в Новгороде московских. Макарий соединяет их для прославления и общего почитания всей страны. Политическая работа Москвы укрепляется и торжествует на этом христианском Олимпе, завладевшем церквами Кремля и приобщившемся в пышности объединенной монархии.

Светскую литературу XVI века представляет только переписка Ивана IV с Курбским. Литература, как и искусство, сохраняла до этой эпохи чисто религиозный характер.

Главными памятниками его были церкви, украшения книг и иконы. Какую ценность имели эти произведения и в какой мере они отражали национальный дух?

Нельзя отрицать художественных дарований русского народа. С тех пор он уже успел доказать их. Я не придаю ни народному эпосу, ни кустарной промышленности того значения, какое за ними признают русские и некоторые иностранные писатели, видя в этом признак особого призвания. Пусть это так. Но, если вглядеться хорошенько, то характерной чертой и этой народной поэзии, и орнамента, которые считаются оригинальными, окажется подражательность. Скудость, если не полное отсутствие содержания, заимствованного из жизни и окружающей природы. Платок, вышитый простой женщиной в окрестностях Твери, отличается изяществом рисунка. Но этот рисунок персидского происхождения. Деревянная чаша имеет грациозную форму, но в глубине ее видна Индия. Несмотря на все опровержения, Стасов, мне кажется, неопровержимо доказал экзотерическое происхождение русских былин. Впрочем, искусство имеет много степеней, и это подражание есть уже шаг вперед. Теперь в стране Сильвестра можно открыть признаки вполне самобытного вдохновения, но можно ли было их найти в XVI веке и раньше?

В русской архитектуре XI–XVI в. ясно различаются два стиля. И тот, и другой византийского происхождения. Но один, на юге, остается преобладающим, почти без изменений. Другой же, на севере — в Новгороде, Владимире, Суздале — подвергается изменению под влиянием германского и ломбардского начала. Кроме того, везде к этим основным элементам, определяющим общую форму, план и конструкцию зданий, присоединяются еще в деталях черты, заимствованные со всех сторон азиатского и европейского горизонта. До XV века преобладает здесь Персия и Индия, позже — итальянский ренессанс.

Очень трудно прийти к соглашению относительно происхождения, способа распространения и значительности размеров этих заимствований. Гипотеза о прямом перенесении восточных и центрально-азиатских типов встречает ярых противников. С национальной ли или религиозной точки зрения, теория влияния славянского, именно, сербо-болгарского искусства показалась им более приемлемой. Немецкие писатели, и между прочим Шнаазе в своей «Истории искусств»,

Россия XV и XVI века также имела свою реформацию. Хотя эта страна была обособлена и закрыта для иностранных влияний, однако она не могла оставаться совершенно нечувствительной к ним и переживала, правда, совершенно по-своему и в узком масштабе революционные порывы и потрясения. Было ли преобразовательное движение обязано своим происхождением развитию мысли в стране или постороннему влиянию, оно уже проявляется с XIV века, главным образом в Новгороде — в этой колыбели и последнем оплоте свободы. Начало его можно отнести к 1376 г. В это время здесь в республиканском городе были замучены и сброшены с моста три еретика, основатели секты стригольников, получившей такое название потому, что один из их вожаков, по имени Карп, занимался стрижкой овец. Секта отвергала всякую церковную иерархию, как основанную на симонии. Церковь, распространявшая в Новгороде свою власть даже на сферу экономических интересов, легко справилась с этим возмущением. Но стригольники вновь напомнили о себе во второй половине XV века. Их учение нашло себе новую пищу в церковной литературе, увеличившейся новыми произведениями, правда, все еще византийского происхождения, но уже проникнутыми более независимым духом. В них указывалось на некоторые недостатки религиозной жизни: на излишества аскетических подвигов, способных лишить веру и благочестие их духовной сущности, а также на порчу нравов среди монашествующих. В то же время в страну проникли учения некоторых византийских ересиархов, павликиан, богомилов, примыкавших к гностикам, манихейцам и мессалийцам. На этом основании выросла масса местных ересей, слившихся скоро под общим названием жидовствующих. Такое название было дано сектантам благодаря некоторому внешнему сходству их учения с учением евреев антиталмудистов, или караимов, нашедших себе пристанище в Новгороде в 1471 году. Некоторые из еретиков склонны были признать еврейскую пасху, еврейский календарь и обрезание по закону Моисееву. Но общим направлением всех сект был рационализм, выражавшийся в отрицании Троицы, божественности Христа, будущей жизни и всех внешних обрядностей христианства. Появление сект оказало православной церкви большую услугу. Оно принудило ее к некоторой работе для борьбы с этими ее противниками, затем заставило ее обратить внимание на самое себя и предпринять внутренние реформы. Одно религиозное движение вызвало другое. Последнее приняло два различных направления. Исправление церковных книг, порученное Максиму Греку, указывает на заботу церкви устранить нападки, касающиеся догматов ее. Но монастырская жизнь вызывала еще более справедливые нарекания. Двойственность в религиозном мире, которую я старался осветить, была зарисована Грозным огненными штрихами в его знаменитых письмах. Вот отрывок известного его послания, написанного в 1575 г., в Кириллов монастырь:

«Воспитанные с детства в воздержании, вы умираете от лишений. Любя Бога, вы уходите от людей, удаляетесь от мирских наслаждений, умерщвляете вашу плоть при помощи жесткой власяницы, опоясываете ваши чресла поясом, сжимающим ваши члены; вы изгнали с вашего стола питательные блюда; вы довели себя до того, что только кожа покрывает ваши тощие кости. Вы отказались ото всех мирских забот, лишением питания вы иссушили ваш мозг, изнурили желудки. Проводя ночи в молитвах, вы смачиваете ваши бороды слезами».

И вот рядом с этим ироническим изображением, изнанка картины, обрисованная на соборе 1551 г.:

«Монахи и инокини постригаются в монастыри не для того, чтобы спасать свою душу, но чтобы доставлять себе приятные удовольствия, шляться постоянно по миру из одного города в другой… Во всех монастырях монахи и игумены пьянствуют… В Москве и во всех других городах они живут и расточают средства вместе с мирянами — мужчинами и женщинами… Архимандриты и игумены избегают братских трапез, а предаются пиршествам в своих покоях вместе с гостями… Женщины и девушки проникают туда беспрепятственно. Монахи и отшельники ходят по всей стране и не стыдятся иметь при себе мальчиков».

Зло не ограничивалось только черным духовенством. На том же самом соборе в 1551 г. говорилось о священниках, совершавших богослужение один раз в 5–6 лет. В церковь они приходили в пьяном виде, ссорились между собою и молитвы произносили навыворот. Лазициус упоминает о попах, которые валялись мертвецки пьяные на площадях, а Герберштейн видел, как их за это били всенародно кнутами. Оскорбляемая таким образом своими служителями, церковь становилась местом не для молитв, а для свиданий, обращалась в клуб, в базар. Мужчины входили туда, не снимая шапок, смеялись, громко говорили, устраивали свои дела и прерывали церковное пение неприличными словами. Эти черты можно сближать с теми явлениями, какие обличались Брантомом, Рабле, Кальвином и Лютером, Но на Западе были и примеры другого рода. Жизнь и подвиги св. Франциска и бенедиктинцев Сен-Мора служили приятным исключением. На Руси же до начала XVI в. таких исключений в жизни духовенства не было.

Завоеватели XIII века не мешали культурному развитию Руси. Напротив, они сами, до некоторой степени, передали ей свою цивилизацию. Взгляните на москвича XVI века: он, кажется, с ног до головы одет по-самаркандски. Башмак, азям, армяк, зипун, чебыги, кафтан, очкур, шлык, башлык, колпак, клобук, тафья, темляк — таковы татарские названия различных предметов его одеяния. Если, поссорившись с товарищем, он станет ругаться, в его репертуаре неизменно будет фигурировать дурак, а если придется драться, в дело пойдет кулак. Будучи судьей, он наденет на подсудимого кандалы и позовет ката дать осужденному кнута. Будучи правителем, он собирает налоги в казну, охраняемую караулом и устраивает по дорогам станции, называемые ямами, которые обслуживаются ямщиками. Наконец, встав из почтовых саней, он заходит в кабак, заменивший собой древнюю русскую корчму.

И все эти слова азиатского происхождения. В этом без сомнения есть знаменательное указание, хотя и относится только к внешней форме. Но гораздо важнее то, что известная примесь монгольской крови способствовала такой быстрой и покорной ассимиляции. В какой именно мере? Определить трудно. Русских документов, касающихся этого вопроса, нет, а показания иностранных путешественников противоречивы.

«Настоящие московские уроженцы», пишет Вижнер, «обыкновенно небольшого роста, но хорошо сложены, крепки и сильны, с очень белым лицом, зелеными глазами и длинной бородой, короткими ногами и порядочным брюшком». За исключением последней черты, отмеченной большинством свидетелей, этот портрет очень напоминает описание рыжей служанки постоялого двора. Пеер Персон, или Петреус, напротив, имел случай встречать в той же стране мужчин ростом в шесть футов и женщин, приводивших его в восхищение своими черными глазами, стройной талией, тонкой шеей и узкими руками с длинными пальцами. Эти глаза цвета агата были примечены также и Джекинсом. Что касается вопроса о цвете лица, то он оказывается спорным. Петреус считает его белым от природы, но очень испорченным косметическими средствами, которыми прекрасные москвички пользовались без всякого стеснения, употребляя их не только для лица и шеи, но и для глаз и зубов, Флетчер же приписывает употребление этих средств несовершенству естественной окраски.

Чтобы оправдать и тех и других наблюдателей, нужно добавить, что они плохо пригляделись, так как предметы их наблюдений не давали себя хорошо рассмотреть, женщины за стенами своих теремов, а мужчины, по крайней мере, из высшего класса, во множестве облекавших их одежд. Флетчер их насчитывает поразительное множество. Мужская одежда состояла из следующих предметов: прежде всего тафья, маленькая шапочка, покрывавшая совершенно выбритую голову. Волосы отращивались только в знак траура или немилости. Тафья у вельмож была из парчи, украшена жемчугом и драгоценными камнями. Поверх нее надевалась большая шапка, в виде тиары, в персидском вкусе. Шапка отделывалась дорогим мехом чернобурой лисицы. Рубашка без воротника оставляла шею открытой, но ее украшало широкое, пальца в три-четыре, дорогой работы колье. Рубашка делалась из красивой материи и покрывалась вышивкой. Летом она служила домашней одеждой. Зимой же поверх нее надевали легкую обыкновенно шелковую, застегивавшуюся спереди и спускавшуюся до колен одежду. Затем надевался кафтан, длинная узкая одежда, спускавшаяся до щиколотки. Делался он иногда из парчи. Кафтан перетягивался поясом, на котором висели кинжал и ложка.

Потом надевалась вышитая спереди, широкая и еще длиннее кафтана однорядка, шелковой материи, с меховой опушкой. Наконец, для выходов еще охабень…

В образовании условий, созданных законодательством и обычаем и выпавших на долю подруги мужчины, влияние расы не имело никакого значения.

Терем, как теперь известно, не азиатского происхождения. Под татарским названием легко узнать греко-римский гинекей, переделанный по византийскому образцу. Славянский мир вообще не может быть обвиняем в стремлении поработить женщину, напротив, он готов был упрочить за ней привилегированное положение. В этом пункте большинство славянских законов не согласуется с римскими, германскими или скандинавскими: в них не отводится места опеке над женщиной родственника-мужчины, она не низводится на степень вещи, которой можно распоряжаться. На Руси, по закону Ярослава, штраф за убийство, головничество, был больше, когда убитой оказывалась женщина. Женщина, как и мужчина, пользуется равными юридическими правами до Судебника Ивана IV. В 1557 году Иван Грозный решил посягнуть на этот принцип и объявил недействительным правило, по которому женщина могла завещать мужу управление своим состоянием. «Что муж прикажет, то жена и напишет», говорят сторонники нового закона. Но и здесь мы имеем дело с простым признанием факта, и с предосторожностью, сделанной скорее в интересах женщины, чем для лишения ее прав.

Славянская Ева даже на русской почве до некоторой степени торжествовала. Было ли это, как думает ученый историк славянских законодательств Мацеевский, связано с ее участием в жертвоприношении в первоначальных славянских общинах, или создалось по другим причинам, факт остается фактом. Византия наложила на это русское явление печать своих собственных понятий, заимствованных главным образом из языческих учений. Константинопольские компиляторы хорошо усвоили афоризм, приписываемый Солону: «Мудрец ежедневно благодарит богов за то, что они создали его греком, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной». Они приняли к сведению мысль Аристотеля, что гражданам предоставляется полная власть над детьми, рабами и женщиной. Они искусно перемешали эти мнения с христианскими понятиями о происхождении греха и проклятия.

«Что такое женщина — читаем мы в одном древнем поучении, попавшем на Русь с Востока, — это сеть для мужей. Своим светлым лицом и глазами она производить чары… Что такое женщина? — Гнездо ехидны». Ева византийского мира — существо «двенадцать раз нечистое» и всегда опасное. В некоторые дни нужно избегать сидеть вместе с ней за одним столом, и даже мясо убитого ею тогда животного бывает ядовито. Поэтому в деревнях московского государства можно было видеть в XVI в. хозяек, ищущих кого-нибудь, кто бы согласился зарезать предназначенную в суп курицу. Чем женщина моложе и красивее, тем она опаснее и больше заслуживает проклятия. Поэтому для изготовления просфор берут только старых женщин.

Чтобы уменьшить зло, чтобы удалить опасность, женщину держат взаперти. «Сидит она за двадцатью семью замками, заперта на двадцать семь ключей, чтобы ветер не веял на нее, чтобы солнце не жгло ее белого лица, чтобы лихой молодец не увидел ее»… Что касается женщин высшего класса, то перечисленные в народной песне предосторожности применяются к ним буквально. Помещение боярыни находится в глубине дома. В него ведет особый вход, ключ от которого находится у боярина. Это своего рода тюрьма. Сюда не может проникнуть никакой мужчина, хотя бы он был самым близким родственником. Окна женского помещения выходят во двор, обнесенный высоким забором и защищенный таким образом от нескромных взглядов. Обыкновенно там имелась часовня или молельня, где женщина молилась. В церковь она ходила только в большие праздники, и при этом ее окружают большими предосторожностями. Она выезжает в закрытом экипаже, напоминающем монастырскую карету. Окна дверец в нем вместо окон затянуты пузырем, через который путешественница видит изнутри все, сама же остается невидимой. Ее обыкновенно сопровождает маленький отряд слуг — полупажей, полушпионов. Большинство из них никогда в жизни не увидят лица своей так усердно оберегаемой госпожи. Это и самим друзьям их хозяина удается очень редко. По правилу, жена не должна была показываться пред гостями мужа. Но делалось исключение, когда хотели оказать особое почтение избранным гостям. Среди пира происходила церемония, на которой как бы отразились рыцарские понятия Запада. По знаку хозяина боярыня спускалась по лестнице из своего терема, одетая в лучшие свои наряды, с золотым кубком в руке. Коснувшись его своими губами, она потом подавала его каждому гостю. Затем становилась на почетное место и принимала от них поцелуи.

В высших классах воспитание детей обыкновенно не предоставлялось матери. Церковь налагала свое запрещение как на материнскую, так и на сыновнюю любовь. Оставался брак. Но выйти замуж не значило, что девушка выберет юношу, который был бы ей по сердцу и которому бы она нравилась. За исключением повторного брака, свадьба была делом родителей, обыкновенно вовсе не заботившихся о согласии детей, тем более, что в брак вступали часто слишком рано. Достаточным возрастом считалось 12 лет для девушки и 14 для юноши. До венца, до порога спальни супруги могли, или скорее даже должны были, оставаться совершенно неизвестными друг другу. Муж в особенности не должен был видеть жену до последней минуты. Чтобы избежать слишком неприятных неожиданностей, родственница жениха брала роль смотрительницы. Ее вводили в горницу, убранную соответственно этому случаю. Невеста помещалась за пологом, который на время раздвигался. Случалось часто, что невесту подменивали. В таких случаях обманутый муж мог принести жалобу в суд, требовать расследования дела и расторжения брака. Но обыкновенно это достигалось другим путем: муж заставлял жену дурным обращением постригаться в монахини. В исключительном случае, когда сватовство считалось лестным для невесты, жениху разрешалось самому лично производить смотрины; но если он после этого отступал, то этим наносил сильное оскорбление и должен был за него платить значительную сумму.

После смотрин производилась другая церемония — сговор, во время которого велись споры и заключались условия. Иногда при этом требовалось, чтобы приданное, уплачивавшееся до XVI века женихом, было выдано немедленно, откуда и пословица пошла: «Деньги на стол, невеста за стол». Но невеста все еще не показывалась. Родные от ее имени после сговора подносили жениху кое-какие мелкие подарки.

Свадьба сопровождалась сложными обрядами, символически изображавшими вступление в новую жизнь. Они напоминали обряды, совершавшиеся при вступлении князя на престол. Два лица руководили ими. Они назывались тысяцким и ясельником. Тысяцкие во времена удельной системы и вече несли важные обязанности, на свадьбе же они распоряжались толпой парней и девушек. Ясельник должен был предохранять участников свадебной церемонии от колдовства, так как этот случай считался особенно удобным для деятельности злых духов и колдунов.

Еще накануне все собирались в дом жениха. Он принимал поздравления, устраивал пир и в свою очередь посылал все еще отсутствующей невесте более или менее великолепные подарки: ларчик с кольцами, румяна, лакомства и — символическую плетку. В то же время сваха приготовляла брачную постель. Она прежде всего обходила весь дом с веткой рябины в руках, чтобы отвести порчу. Спальня новобрачных устраивалась в светлице, находящейся повыше над землей, чтобы не напоминала о могиле. Ее убирали коврами и мехами куниц. Это считалось признаком богатства и комфорта. По углам комнаты ставили оловянные сосуды, наполненные жидким медом. Наконец в нее вносились с необыкновенной торжественностью все необходимые предметы, впереди несли образа Спасителя и Божьей Матери. Постель обыкновенно устраивалась на деревянных лавках. На них прежде всего ржаные снопы, количество которых было различно, соответствовало званию молодых и носило символический характер. Затем поверх снопов стлали ковры, а на них клали одну на другую перины. В ногах и головах ставили кадки с пшеницей, рожью, ячменем и овсом. На другой день пир у жениха продолжался; для него изготовлялся каравай. На этот раз для невесты приготовлялось место рядом с женихом в почетном углу за столом. Перед нею стлали одну на другую три скатерти, ставили на них солонку, клали белый калач и сыр. Жених в сопровождении большего кортежа отправлялся за невестой. За ним несли каравай и свечи. Один из дружек нес осыпало, большое блюдо, наполненное хмелем — знак богатства и веселья, — куньими мехами, шитыми золотом платками и деньгами, предназначенными для раздачи присутствующим. Подобная же процессия совершалась и у невесты, которая оставалась невидимой под густым покрывалом. Две подружки несли два блюда, на которых лежал головной убор невесты, платки для подарков гостям и стоял наполненный смесью кубок меда и вина, употребление которого сейчас будет объяснено.

Оба кортежа направлялись к дому молодых, и пир начинался молитвами, которые долго читались попом. Обычай требовал, чтобы гости только для виду прикоснулись к первому блюду, пока сваха не подымется со своего места и не попросит у родителей разрешения покрыть невесте голову убором, который носили только замужние женщины. Зажигались свечи, между женихом и невестой протягивался кусок тафты, на обоих концах которой было вышито по большому кресту. Сваха снимала с невесты свадебное покрывало, погружала в символический кубок гребень и проводила им по ее волосам; потом покрывала голову невесты сеткой и кикой. В этот момент и в то время, когда подружки обвевают куньими мехами молодых, они по обычаю, державшемуся в среднем классе, должны были прикасаться щеками к разделявшей их тафте. Перед ними помещалось зеркало, и только теперь они могли разглядеть черты лица друг у друга. В это время один из гостей подходил к ним в вывернутом шерстью наверх тулупе и желал им столько детей, сколько волосков в его шубе.

Мы уже знаем, что со двора отправлялись только в карете или верхом на лошади. Лошадь так же богато убрана, как и ее хозяин. Седло покрыто сафьяном или шитым золотом бархатом, попона из дорогой материи, уздечка отделана серебром, цепочки, бубенчики, колокольчики чуть ли не до самых копыт. Вся лошадь — звон и блеск. Шум издали возвещает о приближении важного лица и повелевает прохожим посторониться. Экипаж обыкновенно представлял собой сани, даже летом не любили ездить на колесах: в санях было больше важности. Длинные и узкие, эти сани обыкновенно предназначались только для одной персоны. Однако у ног господина пристраивались кое-как еще двое слуг, и зимой вместе с ним утопали и почти совершенно скрывались в мехах. Кучер садился верхом на запряженную лошадь. Он был украшен перьями или лисьими хвостами. Боярин едет в гости. При приближении к дому, который хочет он почтить своим посещением, возникает вопрос этикета, где должен он оставить свою лошадь или выйти из саней. Если дом принадлежит человеку более знатному, чем гость, то последний должен оставить лошадь у ворот. В Кремль могли въезжать только некоторые особенно знатные лица, но и они не смели проехать через весь его двор под страхом наказания кнутом. Когда посещали равных себе, подъезжали к самому крыльцу, где гостя встречал сам хозяин или кто-нибудь из его слуг, в зависимости от обстоятельств и правил церемониала, строго выполнявшегося. Войдя в дом, молились на иконы, осеняя себя крестным знамением, кланялись, касаясь земли пальцами правой руки. Затем гость подходил к хозяину и обменивался с ним приветствиями, которые изменялись от простого пожатия руки до коленопреклонения, сообразно различию положения. Все определено было правилами до мельчайших подробностей. Даже первые слова были стереотипны, церемонны и искусственно смиренны: «Бью челом моему благодетелю… Прости мое скудоумие…» Обращаясь к духовному лицу, не нужно было забывать назвать себя великим и окаянным грешником, а его величать учителем православия и блюстителем света истинного. С такими же ломаньями принимали угощенья, полагавшиеся по обычаю во всякий час дня; прощаясь, начинали откланиваться, прежде всего иконам, как и при входе.

Встречи в общественных местах требовали меньше этикета и церемоний, но они были очень редки. Знатные люди не ходили в публичные бани, хотя принято было во всех классах мыться ежедневно или, по крайней мере, несколько раз в неделю. Но даже самые бедные дворяне имели собственную баню. Если русский человек чувствовал себя нездоровым, он выпивал рюмку водки, настоянной на перце, и отправлялся в баню. Это было универсальное средство против всех болезней. Только некоторые вельможи обращались к помощи медицины, да и то в редких случаях, так как в то время врачей было очень мало на Руси и все они были иностранного происхождения. Первый врач, приехавший в Россию с Софьей Палеолог, женой Ивана III, был казнен за неудавшееся лечение. Этот случай был плохим поощрением для других. Все же при Иване IV составилась группа врачебного персонала. С немцем Елисеем Бомелиусом соперничали четыре англичанина: Стендиш, Эльмс, Робертс и аптекарь Фринсгем. Но они все вместе не смогли бы заставить русского проглотить пилюлю или поставить себе клистир.

Кроме бань, общественная жизнь сосредоточивалась на пирах, которые устраивались очень часто и были двух родов: частные и коллективные, устраивавшиеся группами, сообща. Последние носили название братчины. Родня и друзья пировали в больше праздники или же по случаю семейных событий — свадеб, крестин, похорон. При дворе пиршества устраивались при венчании на царство, при поставлении нового митрополита, приеме иностранных послов. Вопрос о местах здесь приобретал огромную важность и вызывал споры, нередко оканчивавшиеся кровавыми схватками. Впрочем, считалось признаком хорошего тона заставлять просить занять подобающее высшее место за столом. Ели обыкновенно вдвоем с одного блюда, куски пищи брали пальцами, кости складывали на тарелки, которые только для этого и служили и не сменялись в продолжены всей трапезы. Хозяин раздавал хлеб и соль и посылал более знатным гостям лучшие куски. Количество блюд было невообразимо. Пир продолжался очень долго. Запах чеснока, лука, служивших приправой ко многим кушаньям, гнилой рыбы и спиртных напитков, — скоро пропитывал атмосферу. Все это, в сочетании с непристойностями многих гостей, делало подобные торжества невыносимыми для иностранцев. Случалось, что даже женщин, пировавших отдельно, развозили по домам в бесчувственном состоянии. Если на другой день хозяйка посылала спросить гостью о здоровье, было принято отвечать с намеком на широкое гостеприимство: «Вчера я так весела была, что и не помню, как домой воротилась».

У набожных людей религиозные обряды странным образом примешивались к пирушкам: духовные лица, будучи приглашены и посажены на почетное место, платили за угощение молитвами и разными церемониями — благословением пищи и напитков, каждением ладана по всему дому. Иногда, как, например, в монастырях, на стол ставили ковчежец с «просфорой Богородицы». Во время пира пели церковные песни. В прихожей кормили нищих. Некоторых из них сажали за стол вместе с гостями. В других домах, напротив, пир переходил в оргию. Правила терема нарушались. Представители обоих полов собирались вместе. Музыканты и скоморохи забавляли публику. Звучали непристойные песни.

У крестьян пирушки носили особое название «пиво», потому что при этом испрашивалось разрешение приготовлять крепкие напитки: пиво, настойки, мед, составлявшие предмет правительственной монополии. Разрешение получали на три дня, а иногда, по случаю больших праздников, даже на целую неделю. По истечении этого срока фискальные агенты опечатывали напитки до следующего праздника.