Пространство ночи безмолвно, нигде ни звука, вселенная несется сквозь мороз и мрак. Люди, словно таинственный посев, спят в домах. Если бы горе и нужда могли вопить — столб воя бил бы вверх, на высоту, куда доходит тьма. Если бы смерть не изнемогала от трудов — страшное, великое деяние гремело бы в полуночи и с каждым ударом времени.

Но лишь хрипит открытый рот, едва поднявшись, падает в подушки голова, и мертвая рука не угрожает… Доныне все сгорают в одиночку, доныне каждый одинок, сжигаемый отчаяньем и болью, и одиноко умирает на полях сражений, в рудниках или в постели.

Где же товарищество живых?

Где всемирное царство?

Над трупом всякий раз — иные стены, и тело подле тела лежит всегда чужое, ибо: что было — есть, и дела не исчезают. Когти кривды терзают все один и тот же мир — и тысячи осколков жгущейся нужды пылают, как раздробленные звезды.

Рудда, продавец содовой, кусал кулаки. Грязь, покрывавшая пол его жилья, стекала ручейком под темную печь; пахло дымом и какой-то недоваренной нищенской едой, разлитой по горшкам. Паук-крестовик ковылял над трехгранным пространством угла, а у ног Рудды лежала сука, повизгивая во сне. На улице шарманщик извлекал из своего звучного ящика затасканную песенку — так батрак извлекает ведро с водой из колодца. Песенка проникала в комнату через многочисленные щели.

Босая нога Рудды притопывала в такт, шлепая, словно мягкая губа пьяницы.

Этому неверующему иудею было лет сорок. Быть может, он был сыном какого-нибудь торговца и потаскушки, зачавших его жалкую жизнь где-нибудь в подворотне, пока жена развратника искала медяк, чтоб бросить шлюхе у своих ворот. А может быть, он был сыном точильщика ножей и ножниц, подоспевшего как раз в то время, когда старый еврей подыхал на супружеском ложе и хозяйка его, все еще полная похоти, задрала свои вонючие сальные юбки, прислонившись к двери, за которой хрипел муж.

Нечистокровное еврейство Рудды все же отметило его довольно-таки крупным носом и буйной порослью волос. Мать, оставшаяся неизвестной, отдала его придурковатой бабе, когда младенцу не было и десяти дней.

В каморке Дурдила было одно окно; через это окно входила страшная ночь чахоточного и оглашенный пеньем петуха рассвет. Больной приподнимался, скрючившись, на лоскутной постели, и долгие часы глазел в окно. Оно бывало темным, а бывало полным звезд. Жар горячки выходил испариной из недужного тела, рассыпая искорки бреда, и только утро пробуждало от сна охваченного ужасом спящего.

Он вставал, брал лопату для зерна, цеплялся за нее, как утопающий за соломинку.

Он не умел надеяться, как это свойственно фтизикам, и приходил в отчаянье, слушая, как свистят секунды, подобно смертоносным стрелам. В бутылке водки есть немножко силы, и есть немножко силы в речах Яна, когда он говорит о далеком будущем. Дурдил принимал это причастие, но облатки таяли, как всякая милость. Можно верить в любую несообразность, в любую красоту — но тело есть тело.

Встань, возьми ложе свое и иди — кто изрек это страшное богохульство?! Я повторял душе своей все повеленья, по не взлетел, ибо я — не более, чем дыхание моих легких. Ах! Ложе мое уносит меня, плывет со мною в царство мертвых…

Маргоул входил к больному и говорил:

Улица Лужа дырява с обоих концов и петляет от дома к дому; в начале ее валяется куча строительного мусора, в конце — водовозная повозка с разбитой бочкой. Узкая, глубокая, кривая, разъезженная дорога, где колеса вязнут по ступицу, была бы не страшной, если б вела к виселице скоробогачей; ее условный ужас определен ее репутацией в городе. Коллегия братьев школьного ордена и величественный дом барышника торчат на обоих концах этой улицы болезней и страхов, словно подъятый перст божий и длань жандарма. А в пределах этой части города то тут, то там на разные голоса выкликает горе да громогласно заявляет о себе мечта, когда бедняки толкуют о Страшном суде; за вычетом этого, только похабные слова да непристойные рисунки кричат с дощатых заборов. О городские девушки, закройте лица, если уж никак нельзя вам миновать сей Лужи!

Иной раз городскому голове приходится скакать через знаменитую водовозную бочку и через все ухабы страшной улицы; тогда он, держась водосточных труб, старается скорее проскользнуть, стиснутый приступом гуманности. Как жаль, что средства городской управы так скудны! Зато Яну Йозефу по душе пришлась нищенская окраина Бенешова, через три месяца он уже выкрикивал все городские гадости и был принят в уличную шайку. В галдеже быстро прошло лето, и отец подарил Яну Йозефу латинскую грамматику. Мальчику предстоял вступительный экзамен в первый класс гимназии.

— Он принят, — сообщил Ян, показывая Йозефине отметки преподавателя.

Йозефина сказала:

— Учение не каждому впрок, но я все-таки рада, что ты займешься делом, Ян Йозеф, а то ведь до сих пор ты являлся домой только есть да спать.

Ход событий темнел, и побеленные стены покрывались цветом старости. Неуместно прекрасный вечер однажды медленно угасал, и огненные тучи стояли на западе вдоль горизонта, как горная цепь. Город укладывался в пыль — он еще поворочается, поелозит по тротуару местного корсо, займется любовью без последствий, будет пить, бражничать и веселиться. Продавец содовой убрал свой ларек, дорожный мастер сидит у себя на завалинке, и две сострадательные думы голубями спускаются на конек Маргоулова дома.

— Спишь? — спросила жена, и Ян, не поворачивая головы, ответил:

— Как я могу спать?

И снова вокруг постели наслаивается тишина, только в тиши темнот проскулит порой собака на дворе. Шествует ночь — и с ней безмолвие смерти. Когда-нибудь бурлящим половодьем хлынет Табор

[5]

на это место, и оно будет вспахано, как новь, и бедняки будут в чести. Но далеко еще гремит слава народных сборищ, и ты утрачен, о Иерусалим! Еще длится ночь, и после нее не взойдет день толп.

Тьма, расщепленная посредине, зашаталась, где-то двенадцать раз прокричала сова. Луна прибывала, потоки вод хлынули в низины, и на краю света с грохотом столкнулись два моря.