Комиссар Брокар сонно выругался в трубку. Казалось, судьба была против него: каждый раз, когда он позволял себе задержаться с приятелями вечером, обязательно случалось что-нибудь серьезное.

Он прорычал по телефону:

— Ничего не трогать, ждать моего приезда. Всех любопытных и «мошкару» держать подальше. Немедленно вызовите представителей криминальной полиции и передайте им, что дело серьезное, я это чувствую, пусть постараются. И вышлите за мной машину.

Он быстро оделся, взял в рот небольшую сигару, нервно ее покусывая. Так уж он привык, это было что-то вроде нервного тика: он никогда не прикуривал сигару до тех пор, пока она не размокала, и пока он не начинал чувствовать вкус табака.

Через несколько часов после этого разговора, 20 декабря 1988 года в 2 часа ночи страшный взрыв произошел на вилле, расположенной на виа Понте Изабелла в Сан Вито. Взрыв поднял на ноги всю округу.

Этот фешенебельный район Турина, цель устремлений нуворишей, получил, таким образом, свое «огненное Рождество». Взрыв дал также волнующую тему для разговоров у камина в канун Нового года.

Прибывшие на место происшествия пожарные обнаружили в одной из комнат первого этажа три сильно обгоревших трупа. Ими оказались Самуэль Рубироза, 78 лет, дядя Франческо Рубирозы, Аннализа Рубироза, урожденная Вакка, 45 лет, племянница Самуэля, и ее восемнадцатилетний сын Чезаре Рубироза. Вскрытие показало, что старый Рубироза, которого сначала привязали к креслу, умер от инфаркта. Племянницу и сына убили из пистолета.

У противоположной стены комнаты была найдена большая позолоченная обгоревшая рама. Вероятнее всего холст был вырезан с помощью бритвы.

Брат Аннализы, Алессандро Вакка, живший на первом этаже этой же виллы, по обыкновению уехал с женой и сыном в Геную на уик-энд, чтобы навестить старую мать. На допросе у карабинеров он заявил, что вырезанный из рамы холст — знаменитая картина Рембрандта, которую на Сотби оценивали в сумму около пятидесяти миллиардов лир. Остальные картины из собрания Рубирозы, достаточно известные среди коллекционеров Турина, были полностью уничтожены пожаром, но, как заявил брат Аннализы, а также согласно мнению компетентных специалистов, ни одна из них по своей ценности не шла ни в какое сравнение с Рембрандтом.

16 февраля 1976 года.

В 23.30 из приемника в машине послышался трескучий голос:

— Управление вызывает 38-ю. Управление вызывает 38-ю.

— 38-я слушает. Прием.

После смерти Диего старый Рубироза стал побаиваться за жизнь маленького Чезаре и матери. Он поделился своими опасениями с комиссаром Ришоттани и попросил его заглядывать к нему на виллу каждый раз, когда у него выдастся свободная минута. Армандо всячески старался успокоить старика:

— Не думаю, что вам грозит что-нибудь серьезное. Обычно эти люди никогда не появляются дважды там, где уже побывали. Они знают, что после похищения осторожность возрастает и принимаются меры. Известно им также, что полиция, именно в случае повто…

— Да знаю я, — нервно перебивал его Рубироза, — но как-то не по себе. Сначала я хотел отправить за границу мальчишку с матерью, но мне это оказалось не по силам. Не могу я без них. Слишком уж я стар, и мне было бы очень одиноко… Так что до сих пор не знаю, что делать… Частным детективам я не слишком доверяю. Я, правда, нанял тут одного, который следит за невесткой и ребенком, но все равно не могу успокоиться, пока они не вернутся. Мне хотелось бы максимально обезопасить всех нас и я был бы просто рад, если бы вы, дорогой комиссар, посодействовали моему… нашему спокойствию.

— Не представляю, как это можно сделать.

— Попросту приходите к нам каждый вечер, когда представится возможность. Если люди, охраняющие виллу (если ее еще охраняют) или те, кто задумает организовать очередное похищение, убедятся, что знаменитый комиссар Ледоруб (так, мне кажется, все вас называют) лично занят нашей безопасностью, то ничего не случится. Знаю, вы заняты целые дни, а часто и ночи, но именно ночью, если представится возможность, прошу вас, забегайте ко мне. Уж я сумею вас отблагодарить.

«Ничего себе, дополнительное расследование в отношении человека, который определенно способствовал твоему счастью. Чепуха, просто чепуха, — думал комиссар Ледоруб, вспоминая теперь эти слова. — Но, однако, и глаз у Джулии!» Действительно, со временем маленький Чезаре становился все более похожим на дядю-отца. Но куда же денешься от семейного сходства? Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Все погибли.

Завтра Рождество, и он проведет часть праздника с Верой, а часть с Джулией. Мысли о старом полуобгоревшем Самуэле, об Аннализе и Чезаре продолжали мучить его, но он никак не мог забыть, что если сейчас он с Джулией, то этим он обязан старику, его словам ободрения, его советам, его флигелю, наконец. Сколько комплексов, предрассудков, общих мест и страхов пришлось смести ему со своего пути! И все благодаря одному примеру, который привел ему Самуэль из собственной жизни. Без Самуэля вряд ли он нашел бы в себе мужество продолжать с Джулией.

Но было и другое. Он был обязан просить у Самуэля прощения за всякий раз, когда его ненавидел: за аристократическое происхождение, за благородство; за то, чем они отличались друг от друга; за то, что тот перевернул его жизнь и заставил усомниться в правильности морального выбора, дав понять, что высоко ценит его честность как служащего полиции, но еще выше ставит его права, которые часто достигаются нечестным путем. Даже то, что он подтолкнул его к Джулии, означало нарушение собственного морального кодекса… Он уже не чувствовал себя старым сицилийцем, накрепко связанным с местными обычаями, традициями и культурой, но все-таки что-то осталось в нем от этого острова. В отличие от отца, Самуэль стал для него воплощением скрытого расхождения между честностью и вседозволенностью, бедностью и благородством, между любовью чистой и плотской, между долгом и отсутствием предрассудков. Старик считал его порядочным человеком, а комиссар старика — старым искусителем из-за привычки Самуэля Рубирозы подталкивать людей к чему-нибудь недозволенному, в обход закону.

Но они никогда друг другу об этом не говорили: ведь из-за этого могла возникнуть смертельная ненависть. Хотя, может, и напротив, родилась бы настоящая бескорыстная дружба.

Он винил себя в том, что, не рискуя порвать этой, в общем, полезной и приятной для него связи, не попытался превратить ее в дружбу, которая позволила бы ему среди многого другого открыть и тайну ненависти между дядей и племянником. Тогда, возможно, удалось бы предотвратить убийства. Комиссар глубоко чувствовал свою вину. Отыскать убийцу или убийц было бы все равно, что отплатить старику за его доброту. Снова и снова Ришоттани проверял и перепроверял улики… Это не было обычным следствием, найти преступника или преступников означало для комиссара заплатить долги, отблагодарить человека, сыгравшего благодатную роль в его жизни и ничего не потребовавшего взамен.

«Я как-то этого не заметил, — читал комиссар Ришоттани в присланных ему Брокаром записках откровения некоего Силенти, когда-то дружившего с Франческо Рубирозой, — но с того, памятного 1958 года медленно и неотвратимо прошло более двадцати лет.

Я возвратился в Париж, как пилигрим на места своей великой любви и прошедшей страсти, чтобы вновь и вновь пытаться увидеть знакомые лица через ставшие давно привычными, но не устающими ускользать образы Монпарнаса.

Наиновейший модернизм и американизм буквально захлестнули весь квартал. Старый вокзал полностью состоит из кричащих витрин и рекламы бесчисленных магазинов, но чуть поодаль вырос новый. Он меня раздражает — и внешне и внутренне — этот небоскреб. А обновленное кафе «Купол» просто обескураживает. Я пытаюсь высмотреть среди сидящих за столиками знакомую фигуру испанского художника, прозванного «Мефисто» из-за очень черной бородки клинышком, черных-черных ресниц, бровей и шевелюры, которые вместе с гигантским ростом придавали ему эдакий «дьявольский» вид. Задумчивый, молчаливый, чуть угрюмый, — художник в прямом смысле этого слова, — он обладал тем неотразимым обаянием, которое так нравится наивным дочерям ковбоев. В наше время он был частью той обстановки, так же, как столики, старые лампы и передники официантов. «Купол» был его домом. Его всегда можно было здесь увидеть, и невольно напрашивался вопрос: когда он находил время для живописи?

Он был самым опасным моим конкурентом и славился «специализацией» на американках, известной всему кварталу. Почему-то именно для них он был неотразим.

Три раза приходил я в «Купол» в самые обычные для художника часы — нет Мефисто, и все тут. То же и со старыми официантами. Весь день я в погоне за старыми друзьями, звуками их голосов. Куда уж!

Комиссар Ришоттани посмотрел на часы. Было почти 12 часов. Пока он читал дневник, время пролетело очень быстро. Надо было торопиться. Джулия ожидала его в баре на виа Рома в полпервого.

Из окон его квартиры в доме на холмах в окрестностях Турина открывался прекрасный вид на город. Он невольно задержался у окна, любуясь сельским пейзажем. Чуть ниже текла По, темная, илистая, там и сям покрытая полосками белой пены. «Загрязнили», — подумал он.

Он уже открывал дверь, когда голос с иностранным акцентом спросил:

— Комиссар Ришоттани?

— Кому он нужен? — спросил комиссар довольно агрессивно, уже держа руку на оружии.

Возвращаясь в свой кабинет Армандо дрожал от нетерпения. Ему хотелось полететь домой, чтобы достать пакет и прочесть о результатах расследования, проведенного Брокаром. Интересно было бы узнать и о политической стороне дела Рубирозы. Одно было несомненно: «C'est un vrai merdier»

[30]

, как сказал бы его друг, комиссар Брокар. Но как, когда и почему — все эти вопросы пока что витали в воздухе. И без ответа. И никак не удавалось понять, что за связь могла существовать между исчезнувшей картиной и досье о контрабанде на аукционах. В то время как множество мыслей и предположений мелькали у него в голове, голос Марио вывел его из задумчивости:

— Синьорина Джулия на первой линии.

— Алло! Чао, сокровище, это ты?

— Да, я. Единственная, выдающаяся, блистательная, непревзойденная, ненасытная любительница постели замечательного комиссара Ришоттани, — представилась она шутливо.

— Ты же знаешь, что я не люблю, когда мне звонят на работу, — сухо сказал Армандо.

Комиссар Ришоттани, прочитав документы, высланные другом Брокаром, надолго задумался. Он особенно боялся за Джулию. Ей уже скоро тридцать, а она по-прежнему ведет себя, как взбалмошная девчонка, как будто не отдает себе отчета, насколько опасен и насколько жесток современный мир. К жизни она относится совсем не по возрасту, И все же он любил ее, возможно, именно поэтому: за ее двойственность, за любовную необузданность и за преданность. Она была постоянна и почти животна в своих привязанностях, но оставалась вечной девчонкой, оптимисткой, несмотря на всю жестокость мира, который нас окружает. Армандо очень опасался, как бы его враги не затянули ее в свои сети, когда ему удастся что-то обнаружить. После того, что произошло с Яной Павловской, у него уже не было иллюзий.

Почти полночь. Завтра он предупредит ее снова, еще раз скажет, чтобы была осторожна, посоветует уехать и немного отдохнуть, пока он не решит это дело Рубирозы. Это случится уже скоро. Если будет необходимо, придется ее очень попросить послушаться его. Кто-то там наверху очень сильно боялся. И он ни перед чем не отступится. А кто-то пониже тоже страшно боялся, но не за себя. Он поневоле улыбнулся: вот подтверждение того, что крайности сходятся. Какой-то жалкий комиссаришко, правда, с блестящим прошлым и накануне пенсии, дрожал из-за женщины, из-за своей женщины, из-за Джулии. С этой мыслью он вновь принялся за дневник Марио Силенти в надежде найти в прошлом Франческо еще что-нибудь, какие-нибудь факты, которые пролили бы свет на происходящее.

«…Похоже, что в любой точке земного шара обязательно встретишь какого-нибудь генуэзца и какого-нибудь «Сальваторе»

[31]

, Не библейского, конечно, а калабрийского.

Я уверен, что даже на Луне первые астронавты наткнулись на них, генуэзца и калабрийца, яростно переругивавшихся между собой. Что их объединяет, так это «белин»

[32]

, но первый поминает его в начале и в конце каждой фразы, а если употребляет по назначению, то делает это очень непринужденно, почти механически. Второй же настолько поражен и горд его наличием, что глаз с него не сводит, все его внимание, все заботы, все неуемное восхищение сосредоточены на этом предмете. Он будто бы говорит, вернее кричит на весь свет: «Я — мужик, как здорово-то, а? Загляните-ка ко мне в штаны!» Ну и все: кто ж его теперь удержит!

Жизнь — странная штука. Нет-нет да и подкинет тебе какой-нибудь сюрприз или невероятное совпадение.

Я потерял из виду Франческо, поскольку пути наши слишком разошлись, и вдруг, во время одного из наездов в Париж, встречаю там Доброго Самаритянина, и он принимается рассказывать мне о перипетиях судьбы одного польского еврея, того самого, о котором упоминал Франческо в наш последний вечер. Таков Париж. Прерванная нить многочисленных историй может вновь связаться и пополниться через несколько дней, месяцев или лет другими событиями, которые пересекаются, переплетаются или соприкасаются друг с другом. Большей частью случайно. И так же случайно ты узнаешь об этом, чтобы в недоумении задать себе вопрос: не есть ли жизнь человеческая всего лишь игрушка в руках судьбы?

А судьба — жестокий ребенок, которому нравится играть этими жизнями. Мы перебираем с Джулио наши воспоминания, и вдруг он говорит мне, что Франческо в свое время завязал тесные дружеские и деловые отношения с неким Аароном Райхманом по прозвищу «раввин из Маре», поскольку этот Аарон жил в квартале Маре и пользовался всеобщим расположением.

Весьма симпатичная личность, с которой у Доброго Самаритянина, впрочем, было мало общего, Джулио продолжал сохранять прочную веру в коммунизм, польский беженец давно и окончательно потерял веру в возможность равенства между людьми. Первый исповедовал и пропагандировал свою веру, приводя различные доказательства. Второй — реально пережил в Варшаве ее практическое воплощение в повседневной жизни.

Эти двое могли, конечно, терпеть друг друга, но не более того.