В кабинете товарища Вострякова, ведавшего искусствами и зрелищами Р-ской области, перед массивным письменным столом сидели, поеживаясь от холода, два пожилых местных актера — Петр Петрович Орешков и Иван Степанович Печорский. Пока заведующий бегло просматривал и подписывал какие-то бумаги, актеры от нечего делать оглядывали давно не ремонтированное помещение с почерневшим потолком, потерявшим первоначальный вид и цвет. Убогость стен скрашивали несколько афиш на грубой серой бумаге. Афиши извещали о вечерах и концертах в фонд обороны Родины. Они были разной давности и, очевидно, являлись некоторым итогом деятельности отдела искусств за годы войны. Среди участников вечеров оба актера могли с удовлетворением найти свои имена, выделенные жирным шрифтом.

— Извините, задержал! Срочные сведения для обкома! — оторвавшись от бумаг, официальным тенорком заговорил заведующий. Легкий парок вылетал изо рта и таял в холодном воздухе. — Позвольте начать. Вопрос огромной важности. Короче говоря, нашу бригаду вернули обратно. Низкое качество репертуара! Представляете? Полная катастрофа! — поблескивая тяжелыми стеклами роговых очков, громко, как на большом собрании, восклицал он. — Позор для города! Прежнего заведующего обком снял. С выговором! На этот участок перебросили меня. С комсомольской работы! Представляете? К искусствам никакого отношения не имею. Вы люди опытные. Посоветуйте, что делать? Городу надо реабилитировать себя. Необходимо смонтировать, смонтировать, — повторил он для убедительности, — новую бригаду, преимущественно из людей молодых. Сами понимаете, поездка связана с трудностями, лишениями, не говоря уже об опасностях фронтовой жизни. Но при этом качество, качество должно быть на самой большой высоте…

Он умолк и сделал приглашающий жест рукой, как бы разрешая высказываться.

Актеры глубокомысленно задумались. Иван Степанович медленно постукивал длинными костлявыми пальцами по краю стола. Петр Петрович озабоченно хмурил брови, нетерпеливо поглядывая то на него, то на заведующего. Иван Степанович высок, представителен, важен, во время разговора имеет привычку несколько откидывать голову назад, как бы держа собеседника на известной дистанции. Петр Петрович, наоборот, старается всячески приблизиться к собеседнику, берет его за пуговицу или смахивает с костюма пылинки. Он невысок ростом и несколько полноват, хотя обижается, когда его называют толстяком. «Помилуйте, какой же я толстяк. Посмотрели бы вы на знаменитого Варламова, вот действительно был толстяк. А у меня самая нормальная фигура. Иван Степанович, как вы думаете?» Иван Степанович обычно поддерживал его. «Да, вы, пожалуй, правы», — говорил он внушительным густым баритоном. Петр Петрович и Иван Степанович давние друзья, хотя трудно подобрать более несходные характеры, чем у них. Иван Степанович медлителен, серьезен, желчен, скуп на слова, от всей его фигуры веет холодом. Петр Петрович подвижен, жизнерадостен, даже восторжен.

— Что ж, приступим! — сказал заведующий, снимая свои тяжелые окуляры и протирая их платком.

Было бы утомительно описывать длительный путь до фронта, проделанный бригадой в поезде и на машине. Поезд шел в юго-западном направлении, туда, где климат, естественно, мягче, хотя зима не сдала еще своих позиций. Когда добрались до штаба фронта и стали в дальнейшем передвигаться на машине, сразу почувствовали прелести более мягкого климата.

Но выпавший в ночь снег прибавил грязи, хотя ее и без того было предостаточно. Эмка фыркала, увязая в глинистом тесте. Иногда останавливалась, как загнанная лошадь. Володя вылезал из кабины, открывал капот, долго, копался во внутренностях машины, пока мотор не начинал подавать признаки жизни.

— Вот встанет так в самый опасный момент! — предостерегающе говорил он, вновь усаживаясь на свое место.

Сердце Петра Петровича трепетало.

— Мы всецело полагаемся на вашу опытность, голубчик!

Вот уж верно говорит старинная пословица: «Баба черта проведет»! Так почти и случилось. Черта не черта, а немцев глухая бабушка Мотря провела, и довольно остроумно…

Село, куда приехали артисты, было расположено по обеим сторонам балки, уходившей в степь. Беленькие хатки беспорядочно торчали тут и там, одна пониже, другая повыше, третья в самом низу, словом, где им вздумается, образуя в то же время в своей массе какое-то подобие улочек и переулочков. Не слышно ни кудахтанья кур, ни пения петухов, ни мычания коров. Как выяснилось, в селе после пребывания фашистов осталась только одна-единственная корова. Ее хозяйка, глухая Мотря, проявила необычайную предприимчивость, пряча корову с помощью соседей в яме, вырытой за сараем. За два года оккупации корова в яме побывала столько раз, сколько реквизиций провели немцы в селе. Хата старушки стояла на отлете. Пока немцы доходили до нее, корову успевали спрятать. Помогала и глухота бабки Мотри. На все вопросы немцев она отвечала: «Нема!»

Получив сведения о корове бабушки Мотри, наша бригада направилась прямо к ее хате. Бабушка радушно приняла гостей. В хате было тепло, чисто и уютно. Настроение Петра Петровича быстро поднялось, он оживленно ходил, потирая руки.

— Удивительная старушка, а? — добродушно посмеивался он. — Так надуть немцев! Просто Улисс в юбке! Улисс! Два года прятать под землей корову! А немцы ходили вокруг и ничего не чуяли. Морду-то ей, наверно, полотенцем завязывали, чтобы не мычала. А? Мне здесь очень, очень нравится. Наконец-то мы попали в настоящую домашнюю обстановку. Сейчас соорудим кофе с молоком. Катенька, вы как считаете, а? Чудесно! Просто чудесно!

Он совершенно переменился. Достал из чемодана халат и войлочные туфли, облачился и почувствовал себя совсем как дома. Глухая старушка разжигала плиту.

С утра погодка была невеселая: сверху вместо мокрого снега вдруг полил настоящий дождь. Дорогу еще больше размыло. Теперь ее колеи стали похожи на реки. В низких местах они превращались в черные моря. Некоторое время эмка благополучно двигалась вперед, поднимая, подобно колесному пароходу, могучие волны. Но в одном из черных морей она застряла. Мотор поработал-поработал и заглох. Володя, смело шагнувший за борт, не нашел дна.

— Дело скверно! — сказал он, забираясь в кабину. — Придется загорать.

Неприятная весть не вызвала, однако, сильного беспокойства у наших путешественников. Особенное мужество проявил Петр Петрович.

— Главное, не волноваться, — с необычной твердостью в голосе произнес он. — Еды у нас достаточно. Не правда ли, Иван Степанович?

— Да, но скажите, как мы отсюда выберемся? — мрачно проговорил Иван Степанович, озирая в бинокль окрестности. — Ни одной машины!

К этой главе не стоило бы даже и приступать. Ну что за удовольствие пугать читателя бомбежками, засадами и окружениями, которых уже сейчас никто не боится. Война давно кончилась, люди строят, пашут, сеют, осваивают космос, ходят по праздникам в гости, говорят речи на собраниях и занимаются благоустройством быта, а его порой труднее наладить, чем выиграть сражение. Не закончить ли и нам беспокойное путешествие по военным частям и не заняться ли подходящими мирными темами? А то ведь бог знает где нам еще придется бродить, в каких переделках бывать, со сколькими людьми встречаться и расставаться. Не успеешь познакомиться с каким-нибудь симпатичным героем, вроде капитана Свешникова, как уже прощайся с ним, трогай дальше, гадай, где снова столкнет с ним судьба, на каких дорогах войны?

Я ведь пишу простую историю, взятую из жизни, и как поведут себя дальше мои герои, скорей зависит от них, чем от меня. Зависит от обстоятельств, в каких они будут находиться. Тем более, что дело-то происходит на войне, где все быстро меняется. Не сетуй, читатель, я не могу сразу удовлетворить твое любопытство. Давай-ка лучше двинемся вслед за нашими героями.

Итак, все готово к отъезду. Диспетчер, сигналь отправление! Жизнь — движение, а «всякое движение есть сдвигание с места движущегося», как говорил Аристотель.

Эмка сдвигается с места, эмка движется. Счастливого пути!

— В другой раз нам вряд ли так повезет, как у летчиков, — вслух размышлял Петр Петрович. — В жизни всегда так бывает: сначала удача, потом неудача, двух удач подряд не бывает. Теперь жди несчастья. Скорей всего нас разбомбят. Уж я наверняка знаю. Сейчас они шарят по дорогам. Ихние войска тут недалеко в «котле» сидят, вот они и расчищают им путь, чтобы из «котла» выпустить.

Эмка с бригадой фронтовых артистов едва тащилась по раскисшей дороге и недалеко от какого-то железнодорожного разъезда окончательно застряла. Вся дорога впереди была забита машинами, «загоравшими» здесь вторые сутки, хотя солнца не было видно. Удивительное слово придумали шоферы: «загорать». Придали новый смысл старому понятию — загорать на солнце, загорать в машине.

И там и тут спокойствие, терпение и полное выключение нервов.

Сколько времени предстояло «загорать», никто не знал. Ходили слухи о страшных заторах на дорогах до самой Умани.

Это было в дни победного наступления Красной Армии весной 1944 года, когда наши части гнали разбитого врага по пространствам Украины и Молдавии. Он стремился выйти из-под удара и укрыться за водными рубежами. Но не ушел! Мы форсировали Днестр и продолжали безостановочно, днем и ночью преследовать гитлеровские войска. Упорен советский человек!

Это были дни весенней распутицы, когда обозы, застряв в грязи, отрывались на сотни километров от своих стремительно наступавших полков и дивизий. Когда снаряды перебрасывались на самолетах, потому что подвезти их на машинах не было почти никакой возможности. Когда человек двигал машину, а не она везла его. Когда буксовали тысячи колес. Когда в борьбе со стихией, истощив все запасы бензина, стояли на приколе сотни машин под надзором многострадальных шоферов, а груз, лежавший на машинах, наваливали на людей, и они несли его. Когда бензин был дороже золота. Когда солдаты тащили на себе пушки… Упорен советский человек!

Представьте себе четырех человек, затерявшихся на тысячекилометровом пространстве, и вы поймете их переживания. Солдат на войне знает свою часть, своего командира, о нем заботятся, его поят, кормят, лечат, если он заболел или ранен, похоронят, если он убит. Его ни на минуту не теряют из виду, потому что затеряться на войне — значит пропасть. Солдату нельзя затеряться на войне, он не может затеряться.

А с нашей актерской бригадой так получилось, что она затерялась на войне. Из-за плохой дороги и Володиных причуд у нее пропал один день, и этот самый день, как мы увидим, сыграл решающую роль в дальнейших странствиях наших героев.

Все дело в том, что вынужденный простой, вызванный ночевкой в пустом доме, послужил причиной многих и многих испытаний. Начиная с этого дня странствия бригады превратились в своего рода сухопутную Одиссею, конечный пункт которой теряется в отрогах Карпат. Бригаде, догоняя фронт, пришлось форсировать четыре крупные реки — Южный Буг, Днестр, Прут, Серет, не считая более мелких рек вроде Молдовы, пришлось преодолеть почти тысячу километров пути, используя все виды транспорта, пришлось даже пересечь границу иностранного государства…

Вопрос о роковой ночевке с особенной остротой встал перед бригадой, когда она подъехала к пункту, указанному ей, и вместо штаба дивизии нашла несколько солдат из хозвзвода, грузивших остатки военного имущества на три машины, стоявшие «под парами».

— Скажите, пожалуйста, где штаб дивизии? — приоткрыв дверцу, спросил Петр Петрович усатого старшину, распоряжавшегося погрузкой.

Погода была скверная. Как бы опечаленное долгой войной, небо падало на землю дождем, перемешанным со снегом. Чтобы представить себе дорогу, по которой ехали наши путники, следовало бы взять какую-нибудь знакомую реку, вроде Клязьмы, свалить в нее соответствующее количество глины и песка, все это как следует размешать (например, сотней тысяч автомобильных колес) и потом посмотреть, что получится. А получилась дорога-река, до краев наполненная жидкой грязью. Ввиду ее почти полной непроходимости предприимчивые шоферы пролагали параллельно ей новые дороги, прямо по полям. Количество таких импровизированных дорог доходило на некоторых участках до двадцати, образуя такую невероятную по ширине автотрассу, что и вообразить трудно. На всех двадцати дорогах буксовали машины. Володя со свойственной ему решительностью попытался образовать двадцать первую дорогу, но сразу же застрял на ней и стал поспешно выбираться на двадцатую. По ней-то он и повел машину со скоростью пожилой черепахи.

Однако оптимизм не покидал Володю, несмотря на все трудности пути. Его изречения были одно жизнерадостнее другого.

— Голубчик Володя, а не лучше ли нам ехать по основной дороге? — предостерег руководитель бригады. — Мы, в сущности, едем по полю, а оно, возможно, заминировано.

— Мины! — пренебрежительно ответил Володя. — Кому они страшны в такую сырость?

— Так мины не взрываются в сырости? — переспросил Петр Петрович. — Вы, оказывается, все знаете. А я, представьте себе, думал, что они взрываются в любую погоду.

Прошел слух, будто по ближайшей линии железной дороги пойдет поезд. Первый поезд! Слух быстро облетел все дрейфующие машины и дошел до наших артистов. У единственного железнодорожного здания — будочки, видневшейся вдали, стал скапливаться народ. Здесь были солдаты, догонявшие свои части, порученцы, застигнутые в дороге непогодой, выздоровевшие раненые из госпиталей, жители, возвращавшиеся на родное пепелище. Словом, здесь собрался всякий люд, торопящийся по своим делам. Торопились и наши артисты. Не удовлетворенные черепашьей ездой на эмке, они расспрашивали о поезде. Расспрашивал Петр Петрович, а Иван Степанович и Катенька стояли, молчаливо глядя на заросший бурьяном железнодорожный путь.

Петр Петрович, войдя в будку, протолкался к самому столику старшего лейтенанта железнодорожных войск,

— Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь надежда, что поезд будет?

— Поезд будет! — раздраженно ответил старший лейтенант, которому надоело повторять одно и то же. — Ждите, будет поезд. Не толпитесь здесь и не мешайте работать.

Собственно, работать ему никто не мешал, так как у него не было никакой работы. Билетов он не продавал, поездов не принимал и не отправлял, даже бумажек на столе никаких не было.

При въезде в Умань на контрольно-пропускном пункте актеры расстались с солдатом Савчуком, и он на попутной машине отправился догонять свою часть, так и не использовав отпуска. Прощание было трогательным. Все обнялись с ним, не исключая Катеньки, на глазах у которой показались слезы. Солдат уехал. Актеры направились в город. По обеим сторонам шоссе стояли разбитые и сожженные немецкие машины, при поспешном отступлении брошенные врагом.

Машин было много, они тянулись чуть ли не на километр. Стояли они и за городом, и в пригороде, и в самом городе.

Наши шоферы — любопытный и запасливый народ. Многие из них останавливались у трофейных автомобилей, рылись во «внутренностях» и не прочь были отвинтить и положить себе в кузов какую-нибудь запасную часть.

Мимо этих машин самых разнообразных марок актеры шли молча, все еще находясь под впечатлением тяжелой драмы солдата. Первым нарушил молчание Петр Петрович.

— Я уверен, что вы, Катенька, не могли бы так поступить! — воскликнул он.