На огромных круглых, прямоугольных и овальных клумбах, на бордюрах газонов и на грядках, словно пламенная песня, взрываются гаммой ярчайших цветов тюльпаны. Как сама радость, как улыбка жизни, они расцвечивают зеленые улицы Парижа. Итак, это Париж. Париж в блеске солнца и тюльпанов…

Не верь тюльпанам! Но ищи города, который знаешь по классическим романам.

Этого Парижа нет. Он погрузился в бездну времен, словно его никогда и не было.

Как? Неужели нет чудесной парижской весны, нет арок Нотр-Дам и великолепных площадей и улиц, сверкающих огнями?

Да, весна есть, цветущая, одурманивающая массой цветов. Па своем месте находятся и Нотр-Дам и площадь Согласия, но…

Это было не в Париже и не во Франции. И не теперь, в апреле сорок девятого года. Это было в морозную зиму сорок второго года, в Курской области, в Тиме. На одном конце городка еще гремели выстрелы, еще свозили убитых на центральную площадь, саперы еще только начинали очищать от немецких мин дома, и среди грохота орудийной канонады, среди винтовочной трескотни уже стал явственно слышен иной звук, живой, упрямый, со всех сторон сразу.

Это стучали молотки на крышах, это жители Тима начинали поспешно чинить свои дома, забивать досками дыры от снарядов, поднимать повалившиеся заборы, укреплять сорванные взрывной волной двери. Там, на далекой окраине, советские воины еще выбивали гитлеровцев, а здесь, еще в пределах досягаемости вражеских пуль, уже кипела новая жизнь, упрямая, уверенная в себе, полная решимости как можно скорее, немедленно вернуть городку нормальный вид, залечить раны, привести в порядок дома и улицы. Победно звучал все отдаляющийся гул орудий, но, пожалуй, не менее победно звучал этот веселый стук молотков — созидания и строительства.

Теперь не зима сорок второго года, нет сорокаградусного мороза, и мы не в городке Тим, сплошь окутанном дымом только что потушенных пожаров. Позади осталась длинная лента шоссе, тянущаяся среди бесконечной аллеи развесистых яблонь, сплошь в розовой пене цветов; в ясном небе, словно кружево, вырисовывается пред нами силуэт кафедрального собора в Руане, чудо средневековой архитектуры, вдохновенное создание отдаленных поколений. Отсюда, из исторического французского города, с дорог, окаймленных потоком цветущих яблонь, посылаю тебе от всего сердца, от всей души неясный привет, далекий наш городок Тим! И вам, близким, дорогим мне людям, чьи молотки так бодро выстукивали на сорокаградусном морозе, среди дыма только-только погашенных пожаров несокрушимую песнь жизни, песнь надежды.

Но откуда эта ассоциация, почему внезапно вспомнился городок Тим в апрельский день во Франции?

Откуда? Центр города Руана лежит в развалинах. Нет, это не развалины Крещатика, где теперь уже широко раскинулась новая улица, где цветут клумбы, где уже по обеим сторонам тянутся к солнцу покрытые молодой зеленью вновь посаженные деревья. Это и не развалины Сталинграда, где кипит жизнь и вырастает дом за домом, словно грибы после летнего дождя.

Изучать так называемую «культурную жизнь» Парижа мы начали довольно некультурно: пошли осматривать «Гран-Гиньоль» — театр ужасов.

— Странный каприз, ведь туда уже никто не ходит, — говорили нам французы.

Но мы все же пошли. Об этом театре когда-то столько говорили и писали, что хотелось его увидеть.

Первым «ужасом» оказался зрительный зал. В этом большом зале сидело четырнадцать, Буквально четырнадцать зрителей, сбитая в том числе и нас. Французы сюда не ходят давно, для иностранцев эти невинные ужасы тоже перестали быть приманкой. И мы совершенно спокойно смотрели, как сбежавший из сумасшедшего дома помешанный совершает, в конце концов, самоубийство и долгие минуты демонстрирует перед зрителями свое залитое кровью лицо.

Ничего иного, собственно, и ожидать тут нечего было. Но внезапно мы дождались того, чего не ожидали. Чтобы зрители после «потрясающей» драмы вернулись домой в настроении, которое не отогнало бы сна от их глаз, дается маленькая одноактная комедия. Комедия как комедия. Но был в ней один момент, от которого мы просто остолбенели. Двое мужчин обедают за столом. Вносят и ставят на стол огромное блюдо макарон. Это не настоящие макароны и не бутафория, а тонко нарезанные полоски папиросной бумаги. В комедии выступал актер, настоящий актер, который играл по-настоящему, и хорошо играл. И вот, к нашему ужасу, он и его партнер стали поедать эти бумажные макароны. Бумага шелестела, актеры целыми пригоршнями запихивали ее в рот, запивали водой, наливаемой из винной бутылки, и так, на наших глазах, они съели до последнего лоскутка весь этот ворох папиросной бумаги.

Париж наводнен американскими фильмами. В сотнях парижских кино вам с трудом удастся найти французскую картину. На основе договора с Америкой Франция ограничила до минимума свое кинопроизводство, и огромное, подавляющее большинство кинотеатров не имеет права показывать другие фильмы, кроме американских. Некоторые из них дублированы на французском языке, часть только снабжена французскими надписями, а многие идут без затей — прямо на английском языке. При этом французский предприниматель не имеет права выбирать, какой фильм он будет показывать в Париже: ему доставляют фильмы, и он должен показывать все. Таким образом, очень трудно или совсем невозможно увидеть здесь те многочисленные хорошие американские фильмы, которые еще сохранились. Вам здесь не покажут ни «Табачной дороги», ни «Познакомьтесь с Джоном Доу», ни одного фильма, где можно найти хоть след социальных проблем.

Здесь вы увидите лишь серийное американское производство. Например, ревю, но не поражающие роскошью, блестящие, хотя и бессмысленные ревю, какие случаются в Америке. Нет, это третьеразрядные халтурные представленьица, с третьеразрядными актрисами. И криминальные фильмы. В первую очередь криминальные.

Как же так? Разве в апреле на экранах Парижа не показывали новый фильм Диснея?..

«Три кавалера»? Да, показывали. Я видела его. Но этот фильм никак не может служить аргументом против утверждения, что французов кормят всяческой кинодешевкой. Наоборот. Он только подтверждает это.

Когда-то давно Уолт Дисней делал хорошие фильмы. Нас смешили и даже трогали его забавные короткометражки. Мы оценили по заслугам мастерство Диснея в «Бемби». Но «Три кавалера» — это нечто совершенно иное. Это — свидетельство того, до чего может дойти искусство без мысли и идеи, искусство на поводу у банковских магнатов и политических гешефтмахеров. «Три кавалера» — это двухчасовая чудовищная оргия красок, форм, сверканий без всякого смысла, что называется, «ни складу, ни ладу». Дисней на этот раз взял в работу не только земной шар, но чуть ли не космос. В его «киноорбиту» оказались включенными не только все части света, но и звезды, поющие человеческими голосами, и цветы, превращающиеся в звезды, и какие-то странные небесные тела, состоящие из вздрагиваний, вспышек и геометрических орнаментов. И тут же рядом настоящие актеры, живые люди, передвигающиеся между нарисованными пунктиром зверьками. Из смешения всего этого образуется совершенно бессмысленная чепуха, единственная задача которой состоит в оглуплении людей. С картины Диснея выходишь с резью в глазах и полнейшей сумятицей в голове.

Да простит меня Сергей Образцов, что я совершаю плагиат, похищая для заглавия этой главы название американского фильма из его последней постановки. Но именно этот заголовок как нельзя лучше подходит к тому, о чем у меня пойдет речь.

А речь пойдет о нескольких фиалках. О нескольких фиалках, расцветших на парижской мостовой.

— Вам непременно нужно увидеть экзистенсионалистов.

— Но что именно? Пьесы, картины?

— Нет, нет! Просто экзистенсионалистов в их натуральном, естественном состоянии, живых, настоящих экзистенсионалистов.